Он спрашивал, сообщили ли нам о наличии волоса на трупе, который мог «обезвинить» (выражение Калабро) его. Потом – весьма любопытно – интересовался, когда мы составили профиль и были ли у нас все улики. Если да, он больше нам писать не будет, а если нет, то напишет еще.
Я подумал, что это письмо может стать началом сотрудничества с Калабро в рамках нашего исследования. Поэтому в июле 1983 года Билл Хэгмайер и Розанн Руссо, одна из первых женщин-агентов в отделе поведенческих наук, поехали в Клинтон поговорить с Калабро. По их словам, он был нервозен, но вежлив и готов к общению, как и раньше с полицией. Он напирал на свою невиновность и много рассуждал об апелляции, которую подал, утверждая, что его обвинили по ошибке, основываясь на следах укусов. В тюрьме он добился того, чтобы ему удалили все зубы – «теперь меня уже не смогут обвинить», – и с гордостью продемонстрировал беззубый рот. Помимо этого, он в ходе беседы только повторял на разные лады то же самое, что уже сообщил в письме, хотя Хэгмайеру и Руссо показалось, что он очень заинтересовался нашим исследованием и не хотел, чтобы они уходили. Даже в тюрьме он оставался одиночкой.
Я совершенно уверен, что Кармин Калабро страдал от серьезного психического расстройства. Ничто в его деле, биографии или нашем общении с ним не было хоть отдаленно нормальным. В то же время я считаю, что, как большинство психически нестабильных личностей, он понимал разницу между добром и злом. Иметь причудливые извращенные фантазии – не преступление. Осознанно претворять их в жизнь, убивая других людей, – совершенно точно да.
Глава 9В чужой шкуре
К этому времени, в начале 1980-х, ко мне поступало более ста пятидесяти дел в год, и примерно столько же дней я проводил в командировках. Я начинал себя чувствовать, как Люсиль Болл, пытающаяся работать быстрее конвейера в знаменитом эпизоде «Я люблю Люси» на фабрике: чем больше дел ко мне поступало, тем быстрее я должен был бежать, чтобы не отстать. У меня не было возможности дать себе даже малейшую передышку.
По мере того как наша работа и результаты становились общеизвестными, запросы на содействие начинали поступать из самых разных юрисдикций США и из-за границы. Словно медсестра, распределяющая пациентов в приемном отделении больницы по степени тяжести их состояния, я начал расставлять дела по приоритетам. В первую очередь я занимался убийствами и изнасилованиями, которые могли повлечь за собой новые смерти.
С висяками и делами, где НС, похоже, уже прекратил свою активность, я поступал по-другому: спрашивал полицейских, почему они обратились к нам. Бывало, что семья жертвы давила на них, требуя ответов. Это, безусловно, понятно, и мое сердце разрывалось от желания им помочь, но я не мог тратить драгоценное время на составление профиля, который ляжет на полку и не приведет ни к каким активным действиям.
С текущими делами надо было сначала выяснить, откуда они поступили. В начале функционирования программы все, что приходило от крупных департаментов – скажем, нью-йоркского или лос-анджелесского, – вызывало у меня подозрение: с какой стати им вообще обращаться в Куантико? Они вели давнюю войну с ФБР, например за то, кто получит данные с камер наблюдения, проведет допрос или передаст в суд дело о серии ограблений. Бывало и такое, что дело имело политическую окраску и местным просто хотелось, чтобы огонь взял на себя кто-то другой. Все это надо было учитывать перед тем, как откликнуться на запрос, потому что данные факторы влияли на то, будет дело раскрыто или нет.
Изначально я предоставлял анализ дела в письменном виде. По мере роста нагрузки у меня не осталось на это времени. Изучая материалы, я делал заметки. Потом, говоря с местным следователем – лично или по телефону, – просматривал свои записи и вспоминал дело. Обычно копы сами делали подробные заметки обо всем, что я им говорил. В тех редких случаях, когда коп сидел передо мной, если он не записывал все, что говорю, я быстро терял терпение, напоминал, что это его расследование, а не мое и, если ему нужна наша помощь, пусть лучше включается и вкалывает вместе со мной.
Я занимался этим так долго, что, словно врач, заранее знал, сколько продлится каждый «прием». К моменту, когда я заканчивал изучать дело, я понимал, смогу помочь или нет, поэтому старался фокусироваться на анализе места преступления и виктимологии. Почему именно эту жертву преступник выбрал из всех возможных? Как ее или его убили? Только ответив на эти два вопроса, ты можешь переходить к третьему, самому главному: кто?
Подобно Шерлоку Холмсу, я быстро осознал, что чем обычнее преступление, тем меньше у нас поведенческих подсказок, с которыми можно работать. Я мало чем могу помочь в уличном ограблении. Они слишком распространенные, обыденные, поэтому пул подозреваемых огромен. Точно так же единичное огнестрельное или колотое ранение для нас – куда более сложный сценарий, чем множественные раны; преступление, совершенное на улице, сложней, чем домашнее; единственная жертва из повышенной категории риска, например проститутка, дает куда меньше информации, чем серия.
Первым, на что я смотрел, был отчет патологоанатома – я должен был узнать природу и характер ран, причину смерти, наличие или отсутствие признаков сексуального насилия и т. п. Качество работы коронеров широко варьировалось в тысячах полицейских юрисдикций по всей стране. Некоторые из них были настоящими судебными патологами и первоклассно справлялись со своими обязанностями. Например, доктор Джеймс Льюк был судебным патологоанатомом в Вашингтоне, округ Колумбия, и от него мы всегда получали подробнейшие, детальные и точные протоколы. После выхода на пенсию доктор Льюк стал ценным консультантом в моем отделе в Куантико. С другой стороны, я видел ситуацию в маленьких городках на юге, где коронером выступает начальник местной похоронной фирмы. Его представление о посмертном исследовании заключается в том, что он приезжает на место, пинает труп носком ботинка и восклицает:
– О да, этот парень точно мертв.
Просмотрев протокол вскрытия, я пробегал первичный полицейский отчет. Когда первый офицер прибыл на место, что он там увидел? С этого момента место преступления могут изменить как он, так и участники его команды. Мне важно визуализировать всю картину как можно точнее – в том виде, какой преступник ее оставил. Если там что-то изменилось, я хочу знать, что именно. Например, если лицо жертвы было накрыто подушкой, кто ее туда положил? Она уже была там, когда офицер прибыл? Может, член семьи, обнаруживший тело, прикрыл лицо жертвы, так позаботившись о ней? Или есть другое объяснение? Под конец я смотрю на фотографии с места преступления, чтобы дополнить картину у меня в мозгу.
Как правило, эти фотографии были не лучшего качества, особенно в те времена, когда полицейские снимали на черно-белую пленку. Поэтому я также просил схематический рисунок места преступления со всеми уликами и следами ног. Если детективы хотели на что-то обратить мое внимание, я просил делать пометки на обороте снимка, чтобы на меня не повлияли чужие замечания. Точно так же, если у них был перспективный подозреваемый, я не хотел о нем знать или просил присылать мне данные по нему в запечатанном конверте, чтобы я был объективен в своем анализе.
Также важно было попытаться выяснить, не забрали ли чего у жертвы или с места преступления. Обычно преступники забирают наличные, ценности или украшения – знание об этом помогает установить мотив. Но есть предметы, пропажу которых отследить не так просто.
Когда офицер или детектив говорит мне, что у жертвы ничего не взяли, я спрашиваю:
– Откуда вы знаете? Хотите сказать, что, если бы вор стащил из шкафа вашей жены или девушки бюстгальтер или трусики, вы бы это заметили? Если да, вы – больной извращенец.
Иногда может пропасть такая мелочь, как заколка или прядь волос, и отследить это почти невозможно. Тот факт, что с виду ничего не пропало, для меня бесполезен. Когда мы впоследствии ловим преступника и проводим у него обыск, нам часто попадаются сюрпризы.
С самого начала было ясно, что множество людей как в самом Бюро, так и вне его толком не понимают, чем мы занимаемся. Мне напомнили об этом во время двухнедельного выездного курса по расследованию убийств, который мы с Бобом Ресслером вели в Нью-Йорке в 1981-м. Там собралось около сотни детективов, в основном из нью-йоркского департамента, а также из других юрисдикций в окрестностях города.
Как-то утром, до начала класса по профилированию, я устанавливал в аудитории большой, неповоротливый видеоплеер «Сони», которым мы тогда пользовались. И вот ко мне подходит явно перерабатывающий и выгоревший детектив – бледный, с красными глазами – и спрашивает:
– Так вы, значит, составляете эти… как их… профили?
– Да, верно, – отвечаю я, ворочая громоздкий плеер. – И вот это, между прочим, машина для профилирования.
Он скептически на меня косится – как опытный детектив на подозреваемого, – но не уходит.
– Дайте вашу руку, – говорю я. – Покажу, как она работает.
Он недоверчиво протягивает руку. Приемное отверстие для кассеты в плеере достаточно большое, поэтому я беру его руку, вставляю туда и нажимаю какие-то кнопки. Боб Ресслер, находящийся тут же, готовит свои материалы; он слышит меня и уже готовится вмешаться, думая, что я сейчас получу в челюсть.
Но парень просто говорит:
– И где мой профиль?
Я отвечаю:
– Подождите, пока начнется занятие. Увидите, как это работает.
К счастью для меня, во время занятия он, видимо, сообразил, что произошло, потому что я подробно описал процесс профилирования и использовал видеоплеер для демонстрации. После занятия он не поджидал меня у дверей. Но суть этой истории в том, что я всегда хотел, чтобы составить годный к применению профиль было легче. Но ты не можешь сунуть руку (или другую часть тела) в машинку и получить профиль. Годами компьютерные эксперты сотрудничают с правоохранительными органами в разработке программ, способных повторить логический процесс, которым занимаемся мы, но пока они ничего не добились.