Меня послали в Амарилло, Техас, в учебную часть. Наш рейс (так в ВВС называют класс в учебке) состоял из пятидесяти человек – либо ньюйоркцев, как я, либо южан из Луизианы. Инструктор гонял нас, северян, как чертей – по большей части оправданно. Я старался держаться южан, дружелюбных и не таких заносчивых, как мои соотечественники из Нью-Йорка.
Для большинства молодых людей учебная часть – серьезное испытание. После суровой дисциплины, насаждаемой тренерами в контактных видах спорта, и разгильдяйства последних лет приемчики нашего командира были для меня открытой книгой. Его попытки психологического влияния и промывания мозгов я видел насквозь, поэтому учебку прошел легко и просто. Я быстро зарекомендовал себя метким стрелком из М16 – вероятно, сказывался опыт школьного питчера. До ВВС я стрелял только подростком по уличным фонарям из воздушного ружья.
В учебной части я тоже приобрел репутацию сорвиголовы. Накачанный благодаря силовым тренировкам, наголо обритый, я получил кличку Русский Медведь. На другом рейсе был парень с такой же репутацией, и кому-то пришла в голову блестящая идея, что поединок между нами будет полезен для морального духа в части.
Поединок стал большим событием. По силам мы были примерно равны, каждый не хотел уступать ни на йоту. Закончилось все тем, что мы избили друг друга до полусмерти, а мне в третий раз сломали нос (первые два – в школьной футбольной команде).
Как бы то ни было, я закончил третьим из пятидесяти человек на рейсе. После базовой подготовки я прошел тесты, которые показали, что я хорошо подхожу для школы радиоперехвата. Но там не было свободных мест, а мне не хотелось ждать начала следующего курса, поэтому меня сделали секретарем-машинистом, хотя печатать я не умел. На военно-воздушной базе Кэннон открылась вакансия в отделе персонала, и я поехал за сотню миль в Кловис, штат Нью-Мексико.
Там я целыми днями печатал DD214s – приказы о демобилизации – двумя пальцами под командованием идиота-сержанта, постоянно говоря себе: пора отсюда выбираться.
И опять мне сильно повезло. Рядом с отделом персонала находилась спецслужба. Когда я это говорю, большинство думает о спецназе – каких-нибудь зеленых беретах. Но это была другая спецслужба – спортивная. С моим бэкграундом это была идеальная позиция, чтобы защищать страну в пору нужды.
Я начал вынюхивать, подслушивать под дверью и однажды услышал, как кто-то в кабинете возмущается:
– Вся программа летит к чертям! У нас нет подходящего человека.
«Вот оно!» – подумал я. Постучал в дверь, вошел и заявил:
– Привет, я Джон Дуглас, позвольте, я вам расскажу о моем бэкграунде.
Говоря, я посматривал на них, отслеживая реакции и мысленно составляя профиль человека, который был им нужен. И вдруг понял, что подхожу, потому что они переглянулись, словно восклицая: «О чудо! Он именно тот, кого мы ищем». Так что меня перевели из отдела персонала, и с этого дня я больше не должен был носить форму, а еще мне платили сверху как вольнонаемному за руководство спортивными программами, и я имел право подать заявление на 75-процентную компенсацию оплаты высшего образования, если буду учиться по вечерам и выходным, что я и сделал, поступив в Восточный университет Нью-Мексико в Порталесе, в двадцати пяти милях от базы. Поскольку мне надо было исправить среднюю оценку «два» из колледжа, я должен был получать одни пятерки, чтобы оставаться в программе. Но впервые в жизни я чувствовал, что мне есть к чему стремиться.
Я так хорошо представлял ВВС в столь требовательных видах спорта, как теннис, футбол и бадминтон, что меня сделали ответственным за поле для гольфа на базе и магазин спортинвентаря, хоть я не забил ни одного мяча в лунку. Зато я великолепно смотрелся, когда в свитерах «Арнольд Палмер» организовывал турниры.
Но однажды в магазин заглянул командующий базой, желавший знать, какое сжатие мяча лучше для турнира, который состоится у нас следующим. Я понятия не имел, о чем он говорит, и, как на пересказе книги в девятом классе, оказался разоблачен.
– Какого черта ты вообще управляешь полем для гольфа? – хотел знать командующий.
Меня немедленно сняли с гольфа и перевели в женский лапидарий, отчего я был в восторге, пока не узнал, что речь о гранильной мастерской. Также я должен был отвечать за мастерскую керамики и бассейн при офицерском клубе. Я частенько думал о том, что наши офицеры летают во Вьетнаме, рискуя быть сбитыми, а я, рядовой, расставляю стулья и подаю полотенца их кокетливым женушкам, учу их детишек плавать и получаю дополнительные деньги, пока мне оплачивают высшее образование!
Вторая моя обязанность возвращала меня во времена работы вышибалой. Бассейн находился рядом с офицерским баром, обычно полным молодых пилотов, которых присылало на обучение тактическое авиационное командование. Неоднократно мне приходилось разнимать разбушевавшихся пьяных драчунов, отрывая их друг от друга и от себя.
На втором году службы в ВВС, учась на бакалавра, я узнал о местной ассоциации, занимавшейся детьми с инвалидностью. Им нужна была помощь со спортивными программами, и я вызвался волонтером. Раз в неделю в сопровождении персонала ассоциации из гражданских я возил полтора десятка детишек кататься на роликах, играть в мини-гольф или боулинг – в общем, заниматься разными видами спорта, чтобы у них развивались физические навыки и способности.
У большинства из них были серьезные проблемы со здоровьем: слепота, синдром Дауна, тяжелые поражения моторных функций. Мне приходилось нелегко, когда я катался, к примеру держа под мышками по ребенку, на роликовых коньках, стараясь, чтобы они ничего себе не повредили, но это мне очень нравилось. Собственно, мало какая работа в жизни приносила мне такое удовольствие.
Когда я раз в неделю подъезжал на машине к их школе, они выбегали приветствовать меня, толпились вокруг и все мы дружно обнимались. В конце наших еженедельных выездов все они с грустными лицами меня провожали. Я чувствовал, что получаю такую отдачу, столько любви и дружбы, сколько никогда не получал из других источников, поэтому начал приезжать к ним по вечерам читать сказки.
Эти дети представляли разительный контраст со здоровыми, так называемыми нормальными детьми, с которыми я работал на базе и которые привыкли находиться в центре внимания и получать от родителей все, чего ни пожелают. Мои «особые» дети гораздо больше ценили то, что для них делалось, и, несмотря на инвалидность, всегда вели себя дружелюбно и стремились к приключениям.
Незаметно для меня за мной во время выездов с детьми постоянно следили – думаю, тот факт, что я об этом понятия не имел, многое говорит о моей наблюдательности. Мою «производительность» оценивали сотрудники кафедры психологии Восточного университета Нью-Мексико, которые затем предложили мне стипендию на четыре года для обучения специальной педагогике.
Хотя я подумывал о психологии труда, мне нравились дети, и я решил, что это может быть неплохой выбор. Я смогу остаться в ВВС и продолжать службу в этой сфере. Я передал предложение университета совету по персоналу базы, которым руководили гражданские, но по вдумчивом размышлении они решили, что ВВС не нуждается в сотрудниках с квалификацией по специальной педагогике. Я подумал, что это довольно странно, потому что на базе была куча членов семей военнослужащих, но решал не я. Пришлось отказаться от мыслей о карьере педагога, но волонтерскую работу, которая мне так нравилась, я не бросил.
На Рождество 1969 года я собрался съездить домой повидать семью. Мне предстояло проехать сто миль до Амарилло, чтобы сесть на самолет в Нью-Йорк, но мой «Фольксваген-Жук» был в неподходящем состоянии для подобной поездки. Поэтому мой лучший друг в части Роберт Лафонд поменялся со мной, отдав свой «Кармэнн-Гиа» для поездки. Я не хотел пропускать рождественскую вечеринку в спецслужбе, но только так мог добраться до Амарилло и успеть на самолет.
Когда я сошел с трапа в Ла-Гуардия, меня встретили родители. Они выглядели встревоженными, даже шокированными, и я не мог понять почему. В конце концов, я нашел свою дорогу в жизни, и у них не было причин в очередной раз во мне разочароваться.
Оказалось, что они получили сообщение: неопознанный водитель погиб поблизости от базы на «Фольксвагене», подходящем под описание моего. Пока они не увидели, как я схожу с самолета, они не знали, жив я или мертв.
Выяснилось, что Роберт Лафонд, как многие другие парни, на рождественской вечеринке напился и отключился. Люди, которые там были, сказали мне, что несколько офицеров и вольнонаемных дотащили его до моей машины и вставили ключ в замок зажигания, поэтому, немного придя в себя, он решил уехать с базы. Шел сильный снег, дороги обледенели, и он лоб в лоб врезался в джип, где сидела жена офицера с ребенком. Слава богу, они не пострадали, но Роберт в моей хлипкой машинке ударился о руль, вылетел в лобовое стекло и погиб.
Это меня потрясло. Мы были очень близки, и я не мог отделаться от мысли, что ничего бы не случилось, не отдай он мне свою хорошую машину. Когда я вернулся на базу, мне пришлось собирать его личные вещи, упаковывать их и отправлять семье. Я несколько раз ездил посмотреть на мою разбитую машину; по ночам мне снилась авария. Я был с Робертом в тот день, когда он покупал рождественские подарки родителям в Пенсаколу, Флорида, – подарки прибыли по почте в тот же день, когда офицеры ВВС явились сообщить им о смерти сына.
Но я не только скорбел, но и злился как черт. Взяв на себя роль следователя, которым мне предстояло стать, я расспрашивал очевидцев, пока не сузил круг до двух человек, которых считал виновными. Я ворвался к ним в кабинет, схватил обоих и прижал к стене. Избил одного за другим. Меня пришлось отдирать от них. Я был в такой ярости, что плевать хотел на военный трибунал. С моей точки зрения, они убили моего лучшего друга.
Трибунал мог иметь неприятные последствия, поскольку я собирался официально обвинить тех двоих в гибели Роберта. К тому времени американское вторжение во Вьетнам пошло на спад, и тем, кому оставалось несколько месяцев до конца службы, предлагали досрочное увольнение. Поэтому, чтобы сгладить ситуацию, отдел персонала демобилизовал меня несколькими месяцами раньше.