И снова все выходило так, что главной фигурой в этой игре становился великий князь Василий. От него зависело — получит ли Михаил Львович землицу и людишек, благосклонно ли отнесется к затее окружить Литву и Польшу кольцом врагов.
Значит, следовало прежде всего подобрать ключ к уму и сердцу Василия Ивановича и с самого же начала правильно определить, как вести себя с ним, что говорить, чем прельщать. А для того, чтоб верно ответить на все эти вопросы, нужно было точно знать: кто же таков Василий Иванович?
Его отцом был великий Московский князь Иван Васильевич, севший на трон Рюриковичей[38] по праву крови и первородства. Предки Ивана Васильевича шесть веков правили Русью, не передавая своей власти никаким иным родам, и потому считали всю Русь своей отчиной и дединой, своим государством. Они числили в роду первых русских святых Бориса и Глеба[39], крестителя Руси равноапостольного киевского князя Владимира[40]. Рюриковичами были великие законодатели Владимир Мономах и Ярослав Мудрый, прославленные воители Святослав Игоревич и Даниил Галицкий, Александр Невский и Дмитрий Донской[41].
Род Рюриковичей корнями глубокими уходил в такую толщу — вообразить страшно. Московские летописцы, книжные люди, выводили его от самого римского императора Августа, в царствование которого явлен был миру Христос. От брата Августа — Пруса и пошли по их писаниям Рюриковичи.
Лестно было иным королям и герцогам породниться со столь знатной фамилией. Потому в стародавние времена, когда главным русским городом не Москва еще была, а Киев, прапрабабки Ивана Васильевича сидели королевами во Франкском королевстве и в Норвегии, у мадьяр и у чехов, в иных землях и государствах.
Было так до покорения Руси татарами. Согнули багатуры проклятого царя Батыги гордые выи Рюриковичей и больше двухсот лет заставляли русских платить дань — и золотом, и серебром, и мехами, и железом, и скотом, и людьми.
И платили потомки императора Августа ордынский выход. Сами собирали его и с поклонами вручали ханским баскакам[42]. С тех пор перестали европейские короли искать невест на Москве. Кому лестно брать себе в жены дочь татарского раба, хотя бы и носил этот раб на себе жемчуга и алмазы? И в Московию дочерей своих христианские государи из иных стран не отдавали. И потому женили Ивана Васильевича на соседке — тверской княжне Марии Борисовне.
Мария Борисовна была обручена с семилетним Иваном Васильевичем, когда самой ей сравнялось пять лет. Через пять лет двенадцатилетний мальчик и десятилетняя девочка были повенчаны и стали мужем и женой. Однако супружество оказалось безрадостно, и хотя прожили они вместе полтора десятилетия, судьба послала им всего-навсего одного ребенка — царевича Ивана.
Мария Борисовна умерла двадцати пяти лет. Иван Васильевич долго не женился: ждал, рассчитывал, прикидывал.
Наконец выбор был сделан. Иван Васильевич прослышал, что в Риме, при дворе папы Сикста, живет бедная сирота из рода Палеологов[43]. Издалека донеслись слухи, что племянница последнего византийского императора Константина XI Драгаса набожна, молода, хороша собою и твердо держится древнего византийского благочестия. О том же поведал великому князю и появившийся в Москве грек по имени Юрий.
Иван Васильевич вдовел уже четвертый год. Посоветовавшись с матерью, митрополитом и ближними боярами, велел ехать в Рим монетному мастеру Ивану Фрязину — поглядеть на невесту, послушать, что говорят о ней люди, чего не скажут — выведать…
Михаил Львович ехал, закрыв глаза, но не спал — вспоминал, думал, снова вспоминал. О том, как Зоя Палеолог ехала в Москву, ему рассказывал веселый старик — профессор университета в Болонье Франческо Филельфо, седой, краснолицый, шумный любитель вина, женщин, музыки и стихов. «О, Микеле, — говорил Филельфо, и старческие глаза загорались от приятных и радостных воспоминаний, — это был великий двухнедельный праздник, один из самых больших в Болонье! Когда принцесса Зоя проезжала через город, все жители вышли на улицы. Стояло прекрасное лето. Не знаю, чего было больше — цветов или улыбок, вина или песен. Наш университет встретил Зою шуточным представлением. Трудно вспомнить, о чем говорили артисты, помню только, все смеялись до слез, и счастливая, веселая Зоя — больше других. Она всем понравилась — черноглазая толстуха и хохотушка. В ней не было ничего царского, и мы все жалели ее, когда она поехала дальше, в засыпанную снегами Московию».
Затем Михаил Львович вспомнил рассказ знакомого псковича, торгового человека, часто наезжавшего в Вильну и не раз привозившего ему разную мягкую рухлядь — шкурки куниц, соболей, лисиц, человека неглупого, приметливого, многим интересующегося.
«Осенью это было, Михайла Львович, — рассказывал псковитянин, — а вот месяц не упомню. Послал нас посадник к реке и велел тащить с собой сукна, ковры и ткани разные. Теми тканями мы изукрасили шесть великих насадов и пошли к гирлу озера, к Узменю. Там на берегу уже ждала нас царевна со многими людьми. Я сам возле нее не стоял — обступили ее великие люди, стали подавать ей рога с медом и кубки злащеные. Пила ли она, не видел, люди говорят, немножко пригубила».
Михаил Львович вспомнил, что спросил тогда купчину: хороша ли была царевна и сурова ли, и пскович ответил: «Лицом бела, кареглаза, ростом невелика. Одежа на ней царская — сверкала с ног до головы. Суровости не припомню, однако ж посуди сам — завтрашняя царица была среди нас, кто с ей насмелится шутки шутить альбо зубы скалить?»
И еще тогда понял Михаил Львович — в Болонье она была одной, в Пскове — совершенно другой.
В Болонье она прощалась с молодостью, зная, что никогда боле ни один из этих людей не увидит ее, и она никого из них боле не встретит. Во Пскове же вступала на землю своего нового царства. И не добрые веселые друзья были теперь вокруг нее, а завтрашние покорные подданные.
Михаил Львович принялся далее разгадывать, что чувствовала Зоя Палеолог в новой стране, что везла она на свою новую родину? Ведь в какой-то мере их судьбы сходились.
Она была полунищей иноземкой, вызволенной из благодатной Италии отцом нынешнего великого князя. Он стал обездоленным изгнанником, ехавшим к сыну этой смелой и предприимчивой женщины. «Как добилась она успеха?» — спрашивал себя Михаил Львович. И так как всегда верил в то, что фортуна подчиняется или уму или силе, оставалось выяснить, каким образом взнуздала и стреножила непокорную удачу кареглазая византийская царевна.
Зоя Палеолог приехала в Москву 12 ноября 1472 года и в этот же день обвенчалась с нетерпеливым тридцатидвухлетним женихом — худым, высоким, горбоносым. Вошла в церковь принцессой Зоей Палеолог, вышла великой Московской княгиней Софьей Фоминичной.
Она не принесла в приданое ни земель, ни золота. Она дала своему мужу призрачное право на византийский трон, не менее призрачное право на далекий Царьград — Константинополь, вот уже двадцать лет принадлежавший могущественным османам, перед которыми трепетала Европа, и — самый дорогой дар, не стоивший ровно ничего, — герб своих предков, императоров Византии, — двухголового когтистого орла.
Софья Фоминична привезла с собою две подводы книг и три десятка ловких, быстроглазых слуг. Вместе со слугами она привезла и привычные для них, но неизвестные здесь порядки полусказочного Царьграда. Бисером рассыпались по двору тонкие интриги, путаные отношения, двусмысленные слова, лукавые взоры, загадочные улыбки.
В первые дни жизнь ее все еще несла на себе печать противоречий. Она покуда чувствовала себя не венценосной царицей одного из величайших и богатейших государств мира, а бедной пансионеркой римских кардиналов.
Для того чтобы стать настоящей царицей, ей нужно было поднести великому князю такой подарок, какой не мог бы сделать ему никто иной в мире. Новая жена должна была родить Ивану Васильевичу сына. Сначала одного, а потом еще и еще, чтоб не боялся великий князь за судьбу трона и своей династии. А разве может быть спокоен государь, когда у него всего один сын, да и у того родной дядя, брат покойной матери, сам не прочь сесть на московский стол?
Почувствовав, как под сердцем сладко повернулся теплый родной комочек — ее первенец, ее чадушко, она от счастья лишилась сознания. Придя в себя, подумала: «Не Рюрикович ожил во мне. Это Палеолог, византийский император и великий Московский князь».
Однако судьба больно ударила Софью Фоминичну. Ее первенцем оказалась дочь, которая, не прожив и нескольких недель, померла.
Спустя год родилась еще одна девочка. Ее, как и первую, назвали Еленой. И так же, как и первая, она почти сразу же отдала Богу свою ангельскую душу.
Софья Фоминична плакала, молила Пречистую, не горстями — кисами[44] раздавала юродивым и нищим милостыню: «Молите Богородицу, пусть ниспошлет мне счастье, дарует мне с супругом моим наследника».
Услышала Святая Дева жаркие моления. Снова, в третий раз, в теплой тьме ее естества завязалась новая жизнь. Кто-то беспокойный, пока не человек, а только еще неотторжимая часть ее тела, требовательно ткнул Софью Фоминичну в бок резко, упруго, ощутимо. И похоже это было на то, что случалось уже с нею дважды, и не похоже: сильно толкался младенец, настойчиво, часто.
«Мальчик, — уверовала она, — мальчик!»
Ребенок еще не родился, а Софья Фоминична уже начала великую битву за его будущее. Всю силу своей воли, всю византийскую изощренность ума, весь арсенал великих и малых хитростей, веками копившихся в темных лабиринтах константинопольских дворцов, каждый день пускала в ход Софья Фоминична, чтобы обойти, оттереть в сторону, бросить тень, уличить и оставить ни с чем ненавистное ведьмино семя — сына Марии Борисовны Тверской, Ивана.