Неслышно пятясь, стражники исчезли за порогом. Дверь же, хотя и нерешительно, закрыли снова.
В послеобеденную пору к Николаю заглянули Аверьян Рыло и Кирилл Бочаров. Принесли молока, свежего ситника, масла, овощей… Вперебой, распаляясь, поведали:
— Совсем сдурел наш воевода. Владыку и Пивова из града не выпустил.
— Велел только со стен листы свои пометать. Бил челом государю, чтоб изволил один день на раздумье ему дать. А чего раздумывать? Еще раз учинят россияне обстрел — не из чего станет смолянам стрелять: все пушки со стен посшибают.
— А много ль ныне сшибли?
— Точно не скажу, — ответил Аверьян, — но с первого же выстрела самую большую смоленскую пушку разорвало. Бают, мол, московское ядро ей прямо в жерло влетело. И оттого на башне, где она стояла, чуть не всех жолнерей позабивало!
— Ну-у и что же теперь будет? — спросил Николай.
Ни Аверьян, ни Кирилл продолжить рассказ не успели, как снова начался такой грохот, будто небо рушилось на Смоленск.
— Вот тебе и ответ! — прокричал, пригибаясь ближе к окошку, Кирилл. — Только не я тебе отвечаю — царь Василий с воеводой разговаривает!
Только поутихла стрельба, снова осадили Мономахов дом гражане, крича воеводе воровские и изменные слова, но уже не требуя — угрожая.
— Ежели тотчас же ворота не отворишь, сами то сделаем!
— Истинно, душегуб ты — не воевода!
— Кою корысть от крови нашей имеешь?
Горланили дружно, аж стены дрожали:
— Царю Московскому — слава! Православному воинству — слава!
И пуще прежнего:
— Отворяй ворота, душегуб! Сдавай град!
Николай вздрогнул от неожиданности, когда в ворота воеводского двора стали бить бревнами, затрещали ворота, поддаваясь. Толпа с победными криками ворвалась во дворец и смолкла.
— Тиха-а-а-а! — В наступившей тишине услышал Николай громогласный рев наместника — воеводы Юрия Андреевича Сологуба.
И после того:
— Быть по-вашему! Посылаю к Василию Ивановичу и владыку, и Пивова! Пересилила меня московская сила.
Последние двое суток Василий Иванович провел в Троицком заднепровском монастыре. Монастырь пустовал третий год. После первого русского похода братия разбежалась кто куда, а московское войско, вступая под Смоленск, тоже обходило обитель стороной. Но город был рядом — ядра то и дело залетали сюда со смоленских стен. Однако вот уже два дня пушки Смоленска молчали, а Василий Иванович по совету воевод засел в Троицком, заняв пустующие покои тумена.
Сюда и отправились из Смоленска челобитники — Варсонофий да Михайла Пивов.
Государь был на них гневен: чего град по сю пору не отворили? Оттого лица им своего видеть не велел.
Разговаривали с ними Иван Юрьевич Шигона да дьяк Иван Телешов.
Выслушав городских посланников, шли к Василию Ивановичу и слово в слово передавали все слышанное, а потом возвращались к послам передать все сказанное им государем.
30 июля, когда Варсонофий и Пивов без единого слова встречь приняли всю жалованную грамоту, Василий Иванович отослали город князя Щеню со многими подьячими и писчиками переписывать тяглых, и черных, и служебных людей.
А на следующий день из Смоленска в русский стан повалили бояре, окольничьи, урядники, старосты слобод, купцы, мещане и иные добрые люди и перед князем Шуйским целовали крест на верную службу Василию Ивановичу.
Утром 1 августа 1514 года Василий Иванович подъехал к берегу Днепра, к самому съезду на мост, какой за два Дня и две ночи сладили псковские да вологодские плотники на месте сожженного литовцами, завидевшими приближающиеся русские рати.
С жадным любопытством и великой радостью озирал крепостные стены Смоленска великий князь — будто не третий год, а впервые видел осажденный по его воле город. На той стороне реки у противоположного съезда на мост, перед распахнутыми настежь Фроловскими воротами, молча, почти недвижно застыла темная многотысячная толпа смолян, напряженно глядящих на Василия Ивановича в окружении братьев; на рынд, перегородивших мост; на воевод, сгрудившихся неподалеку от великого князя; на несметные конные и пешие рати, со всех сторон стекавшиеся к Днепру.
Варсонофий в парчовой, шитой золотом ризе кропил в Днепре кресты, зажатый тесным кольцом причта всех смоленских церквей. Наконец владыка взошел на мост. Народ, сорвав шапки, пал на колени, и тут же враз зазвенели благолепно и радостно все смоленские колокола.
Василий Иванович легонько тронул коня и въехал на мост.
Вслед двинулись братья — удельные князья Юрий Дмитровский да Семен Калужский.
Мост, хотя и довольно широкий, более трех коней в ряд пустить был не в состоянии. А между тем и Щеня, и Шуйский, и Глинский, и тихий скромник — Иван Юрьевич Шигона-Поджогин, оттирая верхи друг друга, хотели вступить в город хотя бы во втором ряду, за государем и его братьями.
Василий Иванович недовольно повел оком. Сказал медленно, тихо:
— Князь Михайла, осади назад. Встань в третий ряд меж двумя знаменщиками, что стяги везут. А ты, Иван Юрьевич, ты, князь Данила, да ты, князь Василий, становитесь позади меня.
И поехал вперед.
— Пошто так, государь? — не сдержавшись, громко выкрикнул Глинский. — Пошто?
— Невместно тебе рядом с ними ехать: князь Данила намедни людей считал, князь Василий вчерась смолян ко крестному целованию приводил, Иван Юрьевич — ближний мой человек. Вот и вступят они в Смоленск следом за мною и братьями моими.
Года от Рождества Христова 1514, августа в первый день, на светлый праздник Происхождения Честнаго креста Господня, Василий Иванович, Божьей милостью великий князь Владимирский, Московский, Тверской, Новгородский, Псковский, а от сего дня и Смоленский, и иных многих земель и государств самодержец, въехал в отчину свою и дедину — град Смоленск.
Впереди всех медленно поднимался в гору, к собору Смоленской Божьей Матери, грузный, затканный в золото, Варсонофий. За ним торжественно шествовал многолюдный смоленский клир. Следом за пестрой, сверкающей парчовыми ризами толпой священства медленно ехал на белом коне, простоволос и тих, Василий Иванович. Однако видели многие, что печалится государь. Хоть лик великокняжеский был светел, скрыть печаль он не мог даже ласковой улыбкой, не сходившей с уст, и кротким взором, исполненным дружелюбия, выказывающим смолянам безграничную радость.
И когда мрачнел княжеский взор, как солнце темнеет от набежавшей на него тучки, терялись в догадках смоляне, представляя государевы грезы. Даже подумать боялись, что видятся Василию Ивановичу тени доблестных ратников, павших под стенами их града. Поясняли грусть мыслями о грядущих битвах и смертях.
Но помыслы государевы были далеки и от того и от другого — на то она и война, чтобы кто-то погибал, принося его державе победу и одоление, а вместе с тем и новые города, и новые села, и новые земли, и тысячи тяглых мужиков, а через все это и новые прибытки в казну.
Печаль сковывала сердце от сознания, что хотя и ехали ошую и одесную братья Семен да Юрий, не было в их сердцах радости возвращения державе Смоленска — драгоценного ожерелья царства Русского. Омрачались их души завистью и стародавней, глубоко затаенной злобой, что не кому-то из них, а именно ему, Василию, выпал жребий надеть бармы и Мономахову шапку. Как вошли братья в возраст, дня не проходило, чтоб не лелеяли мечты об измене и мятеже, подрывающем Московское государство. И давно бы сбежали, хоть в Литву, хоть в Крым, не держи при себе заложниками их родичей да не окружи их Василий Иванович своими надежными людьми, для верности повязав поручными записями с московскими боярами и многими именитыми людьми, заложившими за них великие деньги, а то и все свои вотчины. Помнил Василий Иванович и то, как приезжали к братьям из-за рубежа с тайными воровскими речами иноземные послы, обещая помощь и союз против старшего их брата, и как Семен да Юрий на то соглашались.
Потому и держал он их почти все время в Калуге да Дмитрове, не разрешая даже жениться из опаски, что, буде появятся у братьев дети, перейдет московский трон к их племени. Милостив оставался только к самому младшему брату Андрею Старицкому, который к изменам и крамолам причастен не был и завсегда пребывал послушен во всем.
Однако, волею Василия. Ивановича, нес младший брат ныне его государеву службу на Оке, ожидая какого лиха от крымского, царя.
«Пусть поглядят, — подумал Василий Иванович о Семене да Юрии, — на славу мою, авось подожмут хвосты-то».
В виду собора Василий Иванович чуть пришпорил коня и вырвался вперед, мановением руки приказав братьям отстать от него. Братья замешкались, и Василий Иванович недовольно повернул голову, повелевая Семену и Юрию сдержать шаг их иноходцев. И, развернувшись, задержался взглядом на Михаиле Львовиче. Глинский ехал, выпрямившись, этаким закованным в броню истуканом: безразличный взгляд, плотно сжатые губы, тяжелый подбородок, сильнее обычного выпирающий вперед.
За Глинским — по три в рад — плыла несметной тучей конная русская рать.
У крыльца собора царь и князья спешились.
Рынды, молодые, рослые, румяные, в тканных серебром кафтанах, расталкивая толпу локтями и древками бердышей, расчистили для государя проход к дверям храма.
В сутолоке, возникшей на паперти, Глинский подошел к Василию Ивановичу и, тронув царя за локоть, проговорил:
— Нынче я подарил тебе Смоленск, государь. Что же ты подаришь мне за это?
— Ну, если ты мне даришь Смоленск, — ответил Василий Иванович, — то я дарю тебе Великое княжество Литовское. — И, упрямо наклонив голову, быстро шагнул в двери собора.
Глинский вздрогнул, одна рука его упала на рукоять сабли, другой он рванул книзу душивший железный нагрудник и, покачиваясь, пошел с крыльца наперекор всем идущим в храм.
Николай заметил на глазах Глинского слезы, и от этого юноше вдруг стало страшно.