Многолетние странствия по разным землям приохотили Михаила Львовича к иноплеменным языкам. И оттого знал он не хуже родного русского языка латынь и итальянский, польский и немецкий, чуть менее был искусен в испанском и французском. Всем этим языкам учился он среди народов, на них говорящих. И лишь татарский и турецкий — кои тоже были ему ведомы — познал не в Константинополе и Бахчисарае, но выучил под наставничеством своего верного слуги турка Османа, купленного в Венеции на невольничьем рынке и затем крещенного.
Вместе с саксонцем Христофором Шляйницом был Осман первым другом князю Михаилу — его ухом, оком и боевой десницей.
Немного опасаясь, что не все поймет из того, что скажет ему пленный татарин, Глинский велел прислать в расспросную палату и Османа.
Турок пришел тотчас же и молча уставился на хозяина.
— Будешь перетолмачивать с татарского, если чего не пойму, — сказал Осману Глинский, и тот, приложив руку к сердцу, молча наклонил голову.
Вскоре привели и пленного.
— Скажи нам, — произнес Михаил Львович по-татарски, чего пленный испугался больше, чем страшного вида орудий пытки, — где стоит кош Калги-богатыря, какие дороги туда ведут и какие… — Тут Глинский запнулся и спросил Османа: — Как по-татарски сказать «окрестности»?
Осман кивнул и быстро перевел татарину:
— И скажи также, какие реки, и ручьи, и леса, и поля или болота, холмы или овраги есть там, где стоят царевичи?
Пленник мелко затряс бритой головой, зачастил, как неправедный мулла, торопящийся поскорее окончить молитву:
— Стоят царевичи у озера, а как то озеро называется, того я не ведаю. И с двух сторон текут там две невеликих реки, однако, господин, и как те реки называются, я тоже не знаю.
— Помолчи, — раздосадованно буркнул Глинский и сказал Осману по-русски: — Этак мы с ним недалеко уйдем. Надо позвать какого-нибудь человека, который пригоже сии места знает.
— Погоди немного, князь, — сказал Осман. — Я быстро-быстро сбегаю на базар, спрошу одного-другого, кто из Клёцка сюда прибежал и вокруг леса-реки-озера знает.
— Иди, Осман, — ответил Глинский и сам стал дотошно вызнавать у татарина, сколько войск в коше, какие мурзы пришли вместе с царевичами и много ли полоняников привели ордынцы.
Вскоре вернулся Осман. Следом через порог переступили двое: высокий осанистый мужик лет сорока, ладно и чисто одетый, и маленький, худой и оборванный, хлопчик, молчаливый и испуганный. Глинский посадил их рядом с собой, спросил, не чинясь, у справного мужика:
— Как звать-величать, православный?
Мужик, выявляя вежество, встал, огладив окладистую густую бороду, ответил без искательности, как равному:
— Зовут меня Аверьяном, а прозвище мне Рыло.
Глинский взглянул в благообразное, даже по-своему красивое лицо мужика и спросил простодушно:
— Это почему такое?
— Я, князь, двадцать лет в землеройных артелях атаманю, к рытью и прочей будовницкой работе привычен, и оттого прозвали меня — Рыло.
— Так ты из-под Клёцка, Аверьян?
— Места мне и так добре знакомы.
— Ну, тогда помоги нам разобраться, что к чему, — улыбнувшись, попросил Глинский и вместе с Османом снова начал допрос. На хлопчика пока и не взглядывал.
Однако оказалось, что и Аверьян не все хорошо здесь знает. Тогда Глинский повернул голову к пареньку:
— Это тебя отбили жолнеры у татар в Городище?
— Меня, — тихо ответил хлопчик.
— Ты что же, родом оттуда?
— Нет, ясновельможный пан воевода, прибег туда из татарского коша.
— Славно, совсем славно, — обрадовался Глинский. — Молодец, Осман, прихватил кого надо!
Турок, польщенный похвалой, сверкнул ровными белыми зубами.
— Ну, а звать тебя как? — спросил Глинский.
— Николкой. А прозвище мне, — подражая только что отвечавшему Аверьяну, сказал хлопчик, — Волчонок.
— Ну, сказывай, — не заинтересовавшись Николкиным прозвищем, проговорил Глинский, — долго ли у татар был, что видел, что знаешь, откуда бежал и давно ли?
Николка стал отвечать на вопросы и видел, что рассказ его воеводе нравится.
Через короткое время Глинский выяснил, что царевичи стоят лагерем неподалеку от Клёцка, на берегу озера Красный Став. С одной стороны прикрывает их приток Припяти — Лань, а с другой — совсем уж невеликая речушка Цепра.
Аверьян хорошо знал дороги к Клёцку. По его словам, до лагеря ордынцев было не более сорока верст.
Когда все это выяснили, татарина увели.
Встали, собираясь уходить, и Аверьян с Николкой.
— Погодите, — остановил их Глинский. — Хочу совета у тебя спросить, Аверьян, и подмоги, если присоветуешь.
Мужик с нескрываемым изумлением поглядел на князя.
— Я вот о чем, Аверьян. Если правда, что царевичи встали лагерем меж двумя реками и озером, то выбить их оттуда будет нам трудно. Если же сами встанем насупротив татар лагерем, то нам его еще поставить надо. Так ли, Аверьян, этак ли, а без посохи нам не обойтись. И ставить свой лагерь и брать чужой всегда помогала ратоборцам мужицкая рать — посоха.
— Это так, князь. Ямы рыть, валы насыпать, колья вбивать мужику куда сподручнее пана.
— Да и лестницы несть, телеги с нарядом катить или гуляй-город сладить, опять же без посохи не обойдешься, — поддакнул Глинский.
— Понял, князь Михаил Львович, — спокойно и просто заключил Аверьян, — дело мирское, миром тебе и помогать будем. А сколько посошных ратников тебе надо?
— Что ни больше, то и лучше, — ответил Глинский, протянув собеседнику на прощание широкую сильную ладонь.
Николка, пугаясь почти так же, как перед побегом из плена, принуждая себя, как тогда, к поступку, который казался отчаянно дерзким, наклонил упрямо голову и проговорил, запинаясь:
— Возьми меня в войско к себе, пан воевода.
Глинский шагнул к нему, положил на голову руку, но тут же отдернул — больно уж грязны были у мальчишки волосы. Сказал как мог ласковее:
— В войско мал ты еще. А к Аверьяну в артель — сгодишься. Даст он тебе работу по силам твоим.
И полез за пояс в кошель.
Вытянул две монетки. Одну — желтенькую, другую — беленькую. Первую дал Аверьяну, вторую — Николке.
— Спасибо, православные, — сказал. И покачал головой — идите-де.
4 августа 1506 года под вечер десятитысячная армия и четыре тысячи посошной рати из Новогрудка двинулись к Клёцку. Разгоняя мелкие конные шайки и рассеяв под деревней Ишкольд полутысячный татарский отряд, шедший на соединение с царевичами Гиреями, Глинский вывел войско к реке Уше и остановился в селе Налиной, подтягивая обозы и выстраиваясь в боевой походный порядок.
В среду, 6 августа, еще до петушиного крика, из Налиноя ушли вперед четыре конных сотни — головной отряд и боевое охранение главных сил. На рассвете литовские полки подошли с юга к сонной речке Лань. С высокого берега увидели татарские тумены, изготовившиеся к сражению.
Михаил Львович долго внимательно разглядывал вражеский лагерь. Ордынцы стояли в две линии, четкими квадратами по тысяче человек. Первая линия состояла из двенадцати квадратов, вторая — из десяти. Позади второй линии на невысоком взгорке виднелась большая белая юрта Калги-богатыря, окруженная двумя дюжинами шатров поменьше — обиталищем ханов и мурз, темников и тысячников. Еще дальше, совсем уже близко к горизонту, увидел Глинский несметное число войлочных палаток и телег и пестрое многоличье обоза — стада коров, отары овец, табуны коней, множество снующих человеческих фигурок. Чуть в стороне едва колыхалась темная толпа лежащих и сидящих на земле полоняников.
Глинский повернулся к стоящим у него за спиной военачальникам.
— Как думаете, Панове, следует ли нам переходить Лань?
Станислав Глебович, воин старый и осторожный, ответил первым:
— Татар в два раза больше, чем нас. А ну как повернут они наши полки, князь? Всяко ведь может статься.
— Если заставят они нас отступить, не худо бы иметь в тылу вагенбург[16], — поддержал Станислава Глебовича князь Жижемский.
Глинский задумался. Затем произнес решительно:
— Быть по-вашему, Панове. Будем ставить в долине вагенбург, но, чтобы татары об этом не догадались, тут же начнем и другое дело: станем гатить реку сразу в двух местах. Пусть попробуют догадаться, где ждать переправы? А чтоб посоха от них безопасна была, прикроем мужиков огнем мушкетным, пищальным и пушечным.
Военачальники поскакали к своим отрядам, и, будто по мановению колдуна-чародея, лагерь пришел в движение.
Две тысячи посохи отошли в долину, скрытую от неприятельских глаз высоким береговым гребнем, для того чтобы ставить вагенбург — гигантское двойное кольцо из телег, связанных меж собою цепями. Еще две тысячи трудников, разделившись на две артели, начали осторожно спускаться по крутому берегу на песчаные отмели. Вместе с ними ссыпались вниз лучники, арбалетчики, пищальники и пушкари, чтобы отгонять татар, если те попытаются перейти на южный берег.
Три часа палили из пушек и пищалей литовцы и забрасывали татар стрелами. Все это время мужики-белорусы — пахари и жнецы, — в кровь сбивая ладони, сыпали в Лань корзинами и мешками землю, кидали камни, покрывая гати бревнами и хворостом. В долине, перед уже стоявшим вагенбургом, двухтысячная артель Аверьяна Рыло копала ямы, ставила на их дно колья с заостренными с обеих сторон концами, закрывала ямы плетенками из прутьев, раскидав поверху дерн, чтобы падали в приготовленные ловушки татарские кони и всадники, если удастся ордынцам повернуть вспять королевскую силу. В ближнем лесу валили мужики березы, дубы и осины и стаскивали их к вагенбургу, окружая телеги еще одним кольцом — засекой из переплетенных ветвями деревьев. Другие ставили палисады — крестообразно сколоченные жерди с заостренными верхними концами, торчавшими остриями в сторону неприятеля.
Через три часа стук топоров начал стихать. Аверьян Рыло подошел к Михаилу Львовичу с другими артельными атаманами.
— Все сполнили, князь, как велел, — чуть поклонившись, сказал Рыло.