Он готов хоть сейчас на какие угодно муки, только бы получить право называться настоящим взрослым охотником.
А пока он еще мальчик. Он должен жить с сестрами и младшими братьями в материнской землянке, где было душно и жарко. Она была битком набита женщинами и детьми. В ней пахло дымом очага и людским потом. Здесь ютилось целых четыре семьи: семья его матери и трех ее сестер.
Возле матерей копошилась целая куча больших и малых ребят, от длинных подростков до грудных младенцев. Только у самой молоденькой тетки был один ребенок.
Под утро воздух спирался до того, что дышать становилось трудно. Люди начинали один за другим выползать наружу, чтобы подышать свежим воздухом, освежиться холодной водой.
Уа вприпрыжку сбежал в овраг и горстью стал черпать ледяную воду, выбегающую из-под снега. Несмотря на июньские дни, было почти морозно. С севера тянуло сырым и холодным ветром.
— Недаром старики говорят, — думал он, — что в той стороне Большой лед. Летом из-под него течет вода. Там родится много ручьев и потоков. И Большая река вытекает из ледяных ворот. Только это далеко, очень далеко. Ноги заболят, пока дойдешь до Большого льда.
Уа остановился возле ручья и задумчиво загляделся в ту сторону, откуда мчался сырой и холодный ветер.
— Бррр!..
Уа озяб и, дрожа от холода, прыжками помчался в гору. Он проворно нырнул в дверную дыру, которая была открыта настежь. Воздух теперь вливался в жилье не только через вход, но и через небольшое оконце над дверью. На ночь его обыкновенно затыкали заячьей шкуркой, но утром торопились открыть, чтобы прогнать духоту.
В землянке стоял тусклый утренний полумрак. Даже привычный глаз с трудом различал в нем фигуры людей и звериные шкуры, развешанные по стенам. На полу лежали толстые оленьи меха. Они служили постелями. Жилище внутри было похоже на внутренность большого шалаша или чума. Двускатная крыша посредине была подперта двумя крепкими столбами. К земляным стенам жилища прислонен частокол из еловых жердей. Для прочности их связывали лыками или гибкими прутьями ив.
В землянке все уже проснулось. Матери кормили грудью своих ребятишек. Кормили не только рожденных в этом году, но часто двух- и трехгодовалых. Кормилицам приходилось сейчас очень трудно. Уже два дня все люди поселка жили впроголодь. Запасов пищи не было. Дети хныкали и просили есть.
Матери удивлялись, куда пропали охотники-мужчины. Вот уже несколько дней, как они отправились за добычей, и никто еще не возвращался. Верно, забыли что их ждут, или охота была неудачной.
Начало лета было тяжелым временем. Ягод, орехов и грибов еще не было. Птичьих яиц стало гораздо меньше. Большая часть «чикчоков» — северных оленей — уже откочевала к северу. Если охотникам не удавалось овладеть какой-нибудь другой дичью, приходилось питаться кое-как. Женщины собирали поблизости съедобные травы и корешки. Подростки и девушки в поисках пищи уходили далеко от селений. Ходили гурьбой, чтобы не было страшно.
Уамма только что кончила кормить своего младшего, пятого по счету сына — Лаллу. Она завернула его в мех, сшитый из нескольких шкурок зайца-беляка, и всунула в меховой мешок. Лысая головка его торчала наружу. Розовый блинчик лица с пуговкой посредине и узкими щелками зажмуренных глаз казался матери милее всего на свете. Уамма подвесила мешок на ремнях к потолку у самой стены. Нехорошо, когда ребенок валяется на полу. На него недолго и наступить в тесном и темном жилье.
Лаллу не протестовал. Он привык к своему мешку. Он был сыт и потому закрыл веки и спокойно уснул в висячей люльке.
Уамма забросила руки за голову и стала закручивать пучком свои длинные золотистые волосы. На вид ей было около тридцати лет. Она была сильная, красивая и статная женщина.
Как и все матери, она была почти без одежды. Только длинная бахрома из лисьих, песцовых и волчих хвостов, подвешенных к меховому поясу, составляла что-то вроде короткой юбки вокруг ее стана. Другая такая же бахрома из хвостиков полевок и землероек охватывала ее крепкую шею.
Покончив с прической, она подошла к старшему сыну. Уа лежал, закутавшись в меха, и отогревал остывшие в овраге руки и ноги.
— Вставай, Уа! — крикнула она. — Рыбы в реке! Птицы на яйцах!
Она шлепнула его ладонью по спине и громко засмеялась. Мальчик вскочил на ноги, и по всему дому раскатился его громкий голос:
— Рыбы в реке! Птицы на яйцах!.. Хо! хо!
С десяток голосов откликнулось ему со всех концов. И скоро целая куча ребят, наскоро натянув на себя меховое платье, стала собираться на охоту. На поляне к ним присоединились дети из домов других матерей. Здесь детвора разделилась на две партии. Девочки-подростки отправились на опушку леса набрать съедобных трав, нарыть корешков и осмотреть гнезда птиц, если они им попадутся. Несколько мальчиков, завзятых специалистов отыскивать яйца, отправились с ними.
Другая ватага двинулась на берег реки. Это были самые старшие из подростков. Рыбная ловля требовала не только искусства, но и силы.
В те времена удочек еще не существовало. Рыбу добывали руками или рыболовным копьем. Острие такого копья делали из кости. Копьем можно было ловить только крупную рыбу, добыть которую было не так-то просто.
Старая Каху, Мать-матерей Чернобурых Лисиц, сама вышла, чтобы пошептать вслед и послать «добрый глаз» молодым охотникам и охотницам.
К полудню вернулись девочки. Они принесли ворох корешков и съедобных лишайников. В особом мешке были сложены молоденькие птенцы, найденные в птичьих гнездах. Яиц принесли мало, да и те были насиженные. Время кладок уже проходило. Всех запасов пищи было собрано не мало, но накормить все население поселка ими было нельзя. Найденные яйца отнесли прежде всего Каху и другим бабушкам, которые жили вместе с ней в землянке Родового огня. Птенцами накормили маленьких детей.
К вечеру вернулись рыболовы. Они притащили довольно много крупной рыбы. Но беда была в том, что старики Чернобурых вовсе не ели рыбы.
Это был пережиток седой старины. Предки племени не знали рыболовства. Только недавно Чернобурые переняли приемы рыбной ловли у жителей Нижнего поселка и научились от них печь ее на горячих углях.
Но и до сих пор старики, а особенно старухи, брезгали рыбьим мясом. Оно внушало им странное отвращение. Только-более молодые решались есть печеную рыбу. Но и то это делалось лишь тогда, когда долго не было никакой другой пищи.
На широкой площадке был разведен костер, около которого собралось все население поселка. Матери кидали рыбу прямо в чешуе на уголья, которые они выгребали палками из костра.
Там она, шипя, запекалась, пока кожа ее не обугливалась от жара. Печеных щук, окуней, стерлядок раздавали желающим. Не давали рыбы только маленьким детям: они могут подавиться костями.
Обычай требовал всякую пищу предлагать сперва старшим. Лучшие куски рыбы матери отнесли в землянку Родового огня. Там жили старики и старухи, хранители очага. Там жила сама Каху, Мать-матерей поселка Чернобурых Лисиц. Целыми днями сидели они вокруг огня, подкидывая туда еловые сучья. Старики по очереди ходили в лес за охапками валежника.
Когда женщины принесли рыбу, старухи отвернулись и сердито зашамкали беззубыми ртами. Некоторые плевались.
Фао, самый старый из дедов, сгорбленный, но высокий, поднялся во весь рост и свирепо замахал кулаками. Серые глаза грозно сверкнули из-под мохнатых бровей. Он вдруг рявкнул на всю землянку, словно большой медведь. Женщины с визгом выбрались наружу и начали торопливо жевать отвергнутую пишу.
Художник Фао
На другой день солнце встало золотое и яркое. Его лучи разогнали холодную дымку тумана над оврагом и кочковатым болотом. Но в землянках матерей долго не открывались входные заслонки. Вчерашняя еда только ненадолго утолила голод. В жилье стоял полумрак. Людям не хотелось подниматься со своих теплых постелей.
Потом начали плакать дети. Они были голодны. Матери сердились и шлепали малышей. Лучше всего было грудным: они были сыты материнским молоком.
Всех голоднее были старики и старухи. Они по очереди выползали наружу и долго вглядывались вдаль, прикрывая глаза костлявыми ладонями.
Когда же вернутся охотники?
Сама Каху вышла на площадку и пристально глядела через овраг. Потом она вернулась к очагу и поманила рукой Фао.
Когда он присел возле нее на корточки, она тихонько прошептала ему на ухо несколько слов и показала рукой на дверь.
В землянке Уаммы дети особенно раскричались. В это время кто-то сильно толкнул снаружи дверную заслонку, и она упала на пол. Через вход ворвался свет и холодный воздух.
Дети замолкли. Все испуганно оглянулись на входную дыру. В нее просунулась белая голова, и вслед за ней в землянку на четвереньках прополз дед Фао. Он огляделся вокруг своими красными и слезливыми от едкого дыма глазами и подошел к шкуре, на которой сидела рыжая Уамма. Фао похлопал ее ладонью по плечу, молча ткнул пальцем назад к выходу и молча выполз обратно.
Уамма быстро набросила на себя меховое платье и вышла за ним следом. В землянке Каху ярко горел огонь. Еловые сучья трещали и кидали вверх целые снопы искр. Это был не простой костер. Это был Родовой огонь, покровитель племени, податель тепла и света, защитник от тайных врагов и «дурного глаза».
Серый дым струей поднимался вверх и уходил через крышу в дымовую дыру. Она всегда была открыта настежь, остатки дыма клубились под стропилами потолка и висели над головами. Когда Уамма поднялась на ноги, едкая гарь начала щипать ее зеленоватые глаза. Она нагнулась и ползком приблизилась к очагу. Вокруг сидели бабушки. Одни из них были очень толстые, другие — тонки, костлявы и горбаты.
Мать-матерей Каху сидела посредине, на краю разостланного меха бурого медведя. Она молча показала рукой на медвежью шкуру.
— Плясать будешь! Оленем! — сказала она.
— Три матери! Три рога!
Уамма засмеялась и скинула с себя платье. Она улеглась ничком на шкуру и положила голову на колени Каху.