лились в свои землянки.
Сама Каху, сидя в отдалении у костра стариков, очертила около себя охраняющий круг и зашептала магические слова. Куолу зорко оглядел лагерь и самодовольно усмехнулся.
— Боятся! Чего боятся? В гости пришел!..
Насмешливая гримаса скривила его губы. Он сидел как раз против Ао. Приземистый, с крепкими плечами, с длинными, цепкими волосатыми руками, он в свое время был, вероятно, очень силен. Но заплывшая шея, толстые щеки и сиплое дыхание указывали на то, что сытая, ленивая жизнь уже наложила на него неизгладимую печать. Бороду и усы он выщипывал, и только несколько седых щетин торчало у него на подбородке. Но длинные кудрявые волосы на голове были еще черны. И, казалось, целая плотная копна спутанной шерсти шапкой надвигалась ему на лоб. Целых три ожерелья спускалось на его грудь. Одно было сшито из белых песцовых хвостов, другое — из просверленных молодых зеленых шишечек ели, третье — из раковин речных ракушек.
Вдруг он оглянулся и увидел сидевших недалеко молоденьких девушек. Безусый рот его осклабился в улыбку, а глаза заблестели из-под нависших бровей.
— Ха! — засмеялся он вдруг грубым смехом.
Он сделал движение, как будто хотел встать. Но в это время Уамма подала ему на палке большой кусок обжаренного мяса. Куолу протянул руку, понюхал кусок и вдруг вцепился в мясо крепкими зубами. Жадность была сильнее всех остальных его чувств. Пока он жевал, чавкая, горячую оленину, еще красную и сочную внутри, Уамма бросила тревожный взгляд на Канду. Покосившись выразительно на колдуна, она помахала рукой, делая знаки, чтобы она удалилась.
Девушки вскочили и потащили за собой застыдившуюся Канду.
Колдун заметил это и нахмурил брови.
— Зачем махала? — с досадой сказал он. — Не съем!..
Девушки боязливо оглядывались на ходу. Дойдя до устья оврага, свернули в него и бегом пустились к землянкам поселка.
Куолу ел кусок за куском. Уамма едва успевала поджаривать ему новые порции. С тех пор, как скрылись девушки, он не обращал больше ни на кого внимания. Казалось, он весь ушел в еду. Вокруг него лагерь продолжал понемногу пустеть.
Люди один за другим поднимались со своих мест и исчезали. Некоторые заходили в кусты и прятались в их чаще. Другие скрывались за крупные известковые глыбы и потом, пригнувшись, ползком пробирались к оврагу.
Куолу, казалось, не замечал этого или делал вид, что не замечает. Вдруг он икнул, бросил недоеденный кусок и поднялся с камня.
— Сыт! — сказал он и еще раз громко икнул.
Он снял висевший у него за плечами меховой мешок и протянул Уамме. Тупу-Тупу всунул в мешок задний окорок оленя. Куолу закинул мешок за спину, покряхтел и вдруг внимательно стал разглядывать Баллу. Молодая женщина смутилась и стала медленно пятиться к кустам.
Колдун опять нахмурил брови.
— Подойди! — рявкнул он.
Балла ни жива - ни мертва подошла ближе. Колдун указал рукой на ее перламутровое ожерелье. Балла послушно сняла его и протянула колдуну.
Колдун брякнул ожерельем и надел на шею.
— Хорошо будет? — спросил он Баллу, громко засмеялся и зашагал по тропинке, откуда пришел.
Люди провожали его молчаливым взглядом, пока коренастая фигура его не скрылась за береговыми кустами. Долго еще пирующие сидели молча и никак не могли притти в себя. Всем было и тяжело и жутко. Наконец, Каху подымила веткой можжевельника в ту сторону, куда ушел колдун.
— Ушел, — сказала она. — Ешьте и пейте! Теперь не вернется!
Все вздохнули с облегчением. Но прежнего веселья больше уже не было.
Вурр
К вечеру начал накрапывать дождь. Тучи бежали с северо-запада и несли с собой сырость и холод. Гости и хозяева поселка разбрелись ночевать по землянкам. Старики улеглись поближе к жаркому очагу, где неугасимо пылал Родовой огонь племени.
На четвертый день стали прятать остатки добычи в глубине оврага.
В этот год зима была вьюжная. В овраге все еще таяли остатки снега. Навалило столько сугробов, что в конце зимы весь овраг был засыпан почти доверху.
Весь день мужчины снимали шкуры, потрошили оленей и на длинных жердях переносили приготовленные туши с отрубленными ногами в снег. Всех оленей перенести все-таки не смогли. Пять и еще пять остались лежать на берегу. Когда солнце зашло, холодный туман, поднявшись от реки, покрыл берега и всю низкую пойму. Впрочем, и днем было так холодно, что мясо было еще совершенно свежее.
Как только ушли люди, сейчас же из кустов начали появляться песцы. В летних шкурках они были мало пушисты и потому казались гораздо меньше, чем зимой. Они были похожи на маленьких тонконогих собачек.
Осмотревшись подозрительно кругом, песцы принялись за сытную еду. Целых оленей они не трогали, но с удовольствием подбирали недоеденные куски, грызли разбитые камнем кости и по самые уши втыкали морды в мягкие кучи внутренностей и пахучих кишок.
Утром поселок проснулся, когда яркие лучи солнца разогнали тяжелый полог тумана. Гости и хозяева один за другим выползали из душных землянок и отсырелых за ночь шалашей. Начинался новый день, сытный и праздный. Люди собирались закончить пир веселыми играми молодежи. Мальчики-подростки разбрелись по кустам на другой стороне оврага. Все были сыты и счастливы. Вдруг раздался пронзительный крик. Дети собрались в стайку и стремглав бросились к поселку, продолжая неистово кричать. В становище поднялась страшная суматоха. Все, кто еще спал в землянках, были разбужены. Женщины выскакивали наружу. В первую минуту никто ничего не мог понять. Все кричали и визжали, как безумные. Мужчины возвращались в жилье, брались за оружие и тревожно оглядывались во все стороны. Но большинство не знало, в чем дело. Наконец, все разъяснилось.
Прибежавшие мальчики на все лады выкрикивали только одно слово:
— Вурр! Вурр! Вурр!
Они оглядывались и тыкали пальцами в кусты, где в это время из-за зарослей ивняка показалось мохнатое туловище. Это был серый медведь, тяжелый и неуклюжий житель лесов и гор ледникового времени. Он шел потихоньку, с перевальцем, покачивая головой и угрюмо насупив брови.
Как только он поравнялся с землянками, людской крик сделался еще оглушительнее. Кричали все. Кричали женщины и старухи; кричали старики и дети; громовыми голосами орали мужчины. Они потрясали дротиками и махали палками и камнями, зажатыми в кулаки. Круглые булыжники и плоские осколки кремней тучами полетели через овраг и шлепались в землю вокруг насторожившегося зверя.
Медведь повернул голову и глухо охнул. Он терпеть не мог людского крика. Не нравился ему и запах поселка, горькая гарь костров, едкий дух людского пота и грязи. К тому же он был сыт. Там на берегу, распугав стаю песцов, он наелся доотвалу потрохами оленей, да еще закопал себе впрок в кустах два большие трупа. Глядя на поселок и на мечущихся людей, он досадливо махал головой, как будто отбиваясь от рассерженных пчел.
В это время из толпы выскочил Волчья Ноздря, самый сильный охотник поселка Красных Лисиц. С диким криком стал он спускаться в овраг, размахивая над головой толстым копьем. Прыгая на своих коротких и кривых ногах, он сам рявкал, как дикий зверь. Длинные космы его волос поднимались дыбом, и от этого он казался еще страшнее. За Волчьей Ноздрей двинулись остальные. Женщины и дети завизжали еще громче.
Медведь оглянулся на вооруженных людей. В это самое время Ао выбежал из мужского дома с горящей веткой сосны. Он подбежал к краю обрыва, с силой перекинул на ту сторону окутанный дымом сук и вихрем помчался догонять товарищей.
Когда первый ряд атакующих с Волчьей Ноздрей во главе взобрался на противоположный берег оврага, все увидели, что медведь был уже далеко. Со страху он мчался огромными прыжками, вскидывая куцый и толстый зад, и с быстротой испуганной лошади перескакивал через кусты и болотные кочки.
Игры победителей
Охотники с хохотом возвращались домой. Они почти не могли ничего толком сказать. Волчья Ноздря только гоготал и взвизгивал. Он потрясал своей страшной бородою и разевал зубастую пасть. Выразительно взмахивая руками и оглядываясь назад, другие мужчины протягивали руки в ту сторону, куда убежал медведь. Все кричали, не слушая друг друга, а громче всех заливался раскатистый бас Уллы. Торжествуя победу, они рассказывали о том, как смешно скакал лохматый зверь через кусты, как он улепетывал от огненной палки Ао.
Художник Фао тоже не утерпел и принял участие в атаке. Возвращаясь домой, он шел рядом с Уа. Заливаясь смехом и повторяя слово в слово все, что говорил Фао, Уа добавил:
— Эах — трус! Эах побежал, как заяц.
Он хотел сказать еще что-то, как вдруг Фао зажал ему левой рукой рот, а правой больно ударил по плечу.
— Молчи! Нельзя! — хрипел он, сжимая ему челюсти. — Нельзя называть. Услышит — придет ночью! В лес унесет!..
Все кругом разом перестали смеяться и сердито глядели на Уа. Некоторые трусливо оглядывались назад. Другие торопились описать вокруг себя круг острием дротика. Третьи замахивались на Уа и даже толкали его кулаками в спину. Уа был обескуражен. Он знал, что сделал непозволительную неосторожность. Ему много раз говорили об этом.
Жители берегов Большой реки твердо верили в магическую силу слов. Если назвать громко имя зверя, он непременно встретится в скором времени где-нибудь на пути. Если он велик и страшен, лучше не произносить его имя. В крайнем случае его можно назвать только шопотом на ухо собеседнику, прикрыв рот ладонью. Слово может подхватить ветер. Ветер унесет его далеко, как уносит с собой пух одуванчика или семена ивы.
Кто знает, не долетит ли оно до ушей хозяина? А тогда… хозяин может явиться сам, чтобы узнать, кто его назвал. Поэтому лучше всего говорить про зверя как-нибудь описательно, чтобы он не мог догадаться, о ком говорят.
Настоящее имя медведя было «эах». Но вслух говорили вместо этого: «вурр». Это было лишь звукоподражание. Так эах ворчит, когда лежит в берлоге и лижет лапу. Звали медведя «лохматым» или «кто любит мед», или «кто лижет лапу». Про волка говорили: «кто воет зимой»; про гигантского оленя: «кто бесится осенью». Слово «хумма» также изображало громкое дыхание мамонта и было не настоящим его именем. Чем сильнее зверь, тем страшнее его накликать. Матери с раннего детства внушали это своим ребятам шлепками и угрозами. Это было основное правило охотничьей мудрости. Впрочем, если во-время спохватиться, дело еще можно поправить. И Фао сейчас же постарался это сделать. Он наклонился и что-то шепнул Уа на ухо. Уа кивнул головой.