Трапеза изобиловала неожиданными паузами. Общий разговор, если и складывался, то на короткое время, от размеренного ритма переходил к синкопированному. Тост — пауза, тост — пауза.
Володя, наконец, созрел для традиционной байки. На сей раз рассказу предшествовал экскурс в древнейшую историю человеческих отношений:
— Все вы, разумеется, знаете о первом на земле убийстве. Но вряд ли кому-нибудь приходилось задумываться о том, что же произошло не фактически, а психологически.
— Доживи до моих лет, отвыкнешь задумываться, — вмешался Валера, но не встретил поддержки.
Алик, глядевший исключительно на Володю, казалось, забыл о присутствии остальных, но о подружке Валеры забыл сильней всех прочих, это было заметно. Алла искала объяснения странному поведению мужа, его нежеланию развлекать гостей, поддерживать разговор, его взгляду, не способному отклониться от раз и навсегда заданного курса: тарелка — Володя — тарелка, и начала прозревать истину. Истина не ранила, не повергла в меланхолию, а лишь еще больше отгородила ее от прочих. Алле нашлось, чем заняться: новая ситуация — новые переживания, непочатое поле деятельности.
Вика старалась сделаться незаметной, но подробнейшим образом разглядывала все вокруг. Точь-в-точь, как кошка, распластавшаяся по ветке. Но маленькая такая кошка, недохищная, голодная и неопытная. Куда слабее вороны, к гнезду которой ей хочется подобраться, но даже ее маленьких мозгов хватает на то, чтоб понять — не стоит.
— Позволю себе напомнить известное, — продолжил Володя, не обращая внимания на реплику Валеры. — Первый на земле пастух Авель и первый земледелец Каин, сыновья Адама и Евы, принесли жертву Богу. Приношение Авеля понравилось Богу больше, что вызвало зависть Каина, побудившую мирного земледельца к убийству. Дальше известное дело: ответ Каина «не сторож я брату своему», а вопрос-то никто не помнит, вопрос Бога не так выразителен как ответ человека. Дальше проклятие, изгнание, скитание…
— Почему никто не помнит, — возмутился Валера. — Экий ты у нас резвый, прямо, как понос. А Господь, в скобках Бог, спросил всего-навсего: «Где Авель, брат твой?». И ответ ты цитируешь не по тексту…
Алик посмотрел на Валеру тоскливыми глазами, и Валера тотчас откликнулся, перебив сам себя.
— Выпьем за то, чтоб все!
Чокнулись Алла с Викой, Валера с Аликом. Володя выпил, ни с кем не чокаясь, торопился: трубили неслышимые другим трубы, его звали к бескровной жертве чудесные боги.
— Вот-вот, следи лучше за градусами, они, брат книготорговец, точно резвые, — позволил себе Володя заметить вслух и устремился далее.
— Рассказать же я хочу о знакомом, с которым мы два сезона отыграли в театре-студии, о том, как Андрей ушел из театра и вообще завязал с творческой работой. Мы ставили новый спектакль, где действие происходило то в наши времена, то во времена ветхозаветные. У каждого занятого в спектакле актера было по несколько ролей. Так, Андрей, помимо современного студента, играл врача «скорой помощи» и Каина. Андрей, человек педантичный и последовательный, относился к ролям ответственно, изучал материал, эпоху, не жалел времени на библиотеки. Историей же он интересовался всегда. Мне, игравшему Авеля, он часами рассказывал о древних кочевых племенах, занимавшихся скотоводством, и об оседлых землепашцах. У Андрея получалось, что мирные землепашцы гораздо больше преуспели в науках, в развитии морали и развитии вообще. Они сидели на месте по своим поселениям, обрабатывали поля, встречали вечное чудо рождения хрупких нежно-зеленых всходов из сухих зерен весной, следили, как наливаются тугие колосья осенью, и исполнялись простой и мудрой философии о священной значимости всего живого. Они не мотались по степям, теряя нужное и оставляя лишнее, а значит, обрастали скарбом, украшали свои жилища и быт, выдумывали ремесла и искусства. Они позволяли своей одежде меняться не из целесообразности, а по прихоти личных вкусов, совершенствующихся, благодаря развитию ремесел. Каин вместе со всеми должен был участвовать в ежевечерних играх, петь песни, сложенные тут же, на берегу темной прареки, еще не выродившейся в какую-нибудь худенькую мелкую Мойку.
— Баян, чистый Баян! — воскликнул Валера и добавил: — Только с Мойкой лажанулся, увы!
— Скотоводы же, — не поддавался Володя, — носились по пыльным степям, перегоняя стада с одного пастбища на другое, нападая на встречных кочевников, грабя попавшиеся по пути поселения землевладельцев, вытаптывая посевы, увозя с собой их женщин и дорогую искусную утварь и одежду. Лица кочевников, красные от бьющего в лицо ветра и дождя, были грубы и жестоки. Они не знали песен, заимствовали игры у собственных лошадей, но, в отличие от лошадей, не обладали ни грацией, ни добросердечием. Их женщины не расчесывали косы костяными гребешками с длинными волнистыми зубьями, а обрезали чуть ли не половину волос, так, что те нависали над глазами, подобно лошадиным челкам — спутанные, покрытые красной пылью длинных перегонов…
— А у лошадей челки сами, что ли, растут короткими? И вообще, Авель пас овец, — поправил Валера совсем не агрессивно, но Алик вспылил в совершенно несвойственной манере:
— Заткнись, а? Утомил уже!
Повисла новая пауза, еще более неловкая, чем предыдущие, Валера отпил вина из фужера своей подруги и дурашливо прохрипел:
— Сру неистово, могу и обрызгать! Ладно, Володя, извиняй, я заткнулся.
Володя упрямо решил довести рассказ до конца:
— Стало быть, приятель мой Андрей играет культурного и тонкого Каина, а я — грубого скотовода Авеля.
Так получается по его трактовке. Я пытаюсь втолковать Андрюше, что он не прав, что не было еще никаких кочевников и поселений землевладельцев, были лишь конкретные Каин и Авель, два брата. И людей, кроме их собственных родителей, на земле не наблюдалось. Речь-то не о племенах, а о предательстве, не об истории народов, а об отдельном поступке. А он знай твердит: не важно, что не было людей, дело в принципе, а отдельных поступков не бывает, все связано. Если Каин виноват перед Богом, с какой стати Бог повел от него человеческий род, через сына Каина, Еноха. Смутил он меня окончательно разговорчиками, отправился я к режиссеру: совсем уже не понимаю, что играть. Режиссер хохочет:
— Вы, — говорит, — умники, двух Енохов перепутали, их там два было в Библии, первоисточники надо читать внимательно, нет на вас марксистско-ленинской философии! Трогательно, что вы во все влезаете, весьма поучительно, но бесполезно. Играть будете то, что я скажу, самим и думать нечего, не напрягайте понапрасну бледные мозжечки.
Однако закопался Андрюша в первоисточники — только пятки торчат. Но ему уж и то неважно, что от Каина не весь человеческий род, как выяснилось, а лишь ремесленники, музыканты и кузнецы. Хотя и это неправда, режиссер сам, дескать, первоисточник невнимательно изучает, читает переложения да сценарии. Ходит Андрей со своей отдельной правдой, в Каи на перевоплощается бешеными темпами. А перед генеральным прогоном заявляет, что уходит из театра.
Все опешили, режиссер рассвирепел, администрация в шоке. Уговорить Андрея поручили мне. Или хотя бы выяснить, в чем же дело. Андрюша не отпирался долго, не в его каиновой простосердечной манере отпираться. Говорить он к тому времени стал странно, совсем перевоплотился.
— Пришел, — изрекает, — ты ко мне ночью.
— Очнись, приятель! — медленно так втолковываю. — Мы в общежитии. Не пришел я, а заглянул. Что случилось-то?
А он так снисходительно, как неразумному:
— Пришел ты ко мне ночью, под видом сновидения и благодарил до утра за то, что я сделал. Объяснил, что я твой грех на себя взял. Ведь так или иначе, тебе пришлось бы меня убить когда-нибудь, кочевники всегда так поступали с хлебопашцами. А я, предвидя это, захотел освободить своего брата Авеля от греха и убил его первым. Убил, чтобы избавить от мук совести, а не из страха за собственную жизнь и тем более не из зависти. Какая зависть! Как можно сравнивать подношения скотоводов и землепашцев! Неужели бедное замученное животное с поеденными блохами ушами, истекающее пред алтарем страхом и болью, может сравниться с чудесными душистыми плодами, отданными деревом с радостью избавления от спелой тяжести, сравниться с ворохом пахнущих будущим хлебом колосьев, с венками нежных пунцовых и голубых цветов, закрывающих к вечеру мохнатые сердцевинки и просыпающихся утром совсем как мы, люди. Это потом придумали несвязную легенду о предпочтении одних даров другим. Придумать придумали, а все одно, проговариваются. То у них — предпочтение одного другому, то все равны перед Богом. Неравны, конечно. Кто на себя грех добровольно взял, тот и выше, тому и надо поклониться.
Тут я сообразил наконец, что же мне этот бред напоминает.
— Ты, Андрей, часом, не взялся «Братьев Карамазовых» перечитывать? Или тебе в другом театре роль предложили? Не сомневаюсь, из тех же «Карамазовых». Скорее всего, роль Дмитрия. Или Ивана?
Андрюша посмотрел соболезнующе, повернулся и хотел выйти, но то была его комната. Не стал я его мучить, ушел сам. Нашим сказал, что Андрюша умом подвинулся. Ввели замену, все равно спектакль долго не продержался. А потом уж и я уволился.
— Он действительно сошел с ума? — вежливо поинтересовалась Алла, но было заметно, что ей неинтересно.
— Наверняка в другой театр устроился, и ты, Вова, в самую точку попал с Достоевским, — Валера демонстрировал интеллект и лояльность. — Насчет роли не признался, чтоб ты ему дорогу не перебежал, я таких, знаешь, сколько навидался. В армии… Ну, порадовал рассказом, ну прямо, как ширинку расстегнуть! — Валера с выразительностью махнул короткопалой рукой и полез в карман за сигаретами. Но, несмотря на прорезавшееся сочувствие Валеры к рассказчику, курить в комнате Алла ему не позволила. Так непринужденно у нее вырвалось: «Курят на кухне», как не получалось прежде. Гости приступили к свободному перемещению по квартире.
Хозяева и гости. Суббота
Вика, близко подобравшись к Володе, как когда-то в кафе, умоляюще вытаращила глаза и быстро пробормотала: