Вот он вышел и скользнул в ночь.
Ваби подошёл к Родерику, и оба они смотрели ему вслед: быстро, быстро тёмным пятном скользил по льду озера Мукоки, потом поднялся на холм и наконец затерялся в снежной пустыне.
Род время от времени поглядывал на Ваби… Странно, глаза его товарища были так же широко раскрыты и так же напряжённо смотрели в одну точку, как только что у старого индейца. В них отражалась какая-то затаённая тревога.
Молча Ваби подошёл к столу, зажёг свечу и стал одеваться.
Потом снова обернулся к выходу, не поборов своей тревоги, и пронзительно свистнул. На свист ответил унылым воем Волк из своей берлоги.
Десять, двадцать раз повторил свой свист Ваби, но в ответ не доносился свист Мукоки.
Убедившись, что все ожидания напрасны, Ваби бросился к озеру, пересёк его с быстротой, не уступающей старому индейцу, взобрался на холм на другом берегу и вопросительным взглядом окинул белую, сверкающую безбрежность снежной пустыни, раскинувшейся у его ног.
Мукоки исчез.
Ваби вернулся в хижину. Печь, затопленная Родом, шипела. Он подсел к своему другу и протянул к огню уже посиневшие от холода руки.
– Брр… Вряд ли кто помянет добром такую ночь, – сказал он, постукивая зубами.
И вдруг, взглянув на Родерика, захохотал, а тот не знал, как ему быть, на лице его отражалась не то растерянность, не то тревога. Он недоумевал, что такое происходит перед ним.
– Скажите, Род, – спросил наконец Ваби. – Миннетаки никогда не рассказывала вам об одном исключительном событии из жизни нашего старика?
– Нет, ничего особенного. Не больше того, что я знал от вас.
– Ну так слушайте. Однажды, это было, правда, давно, Мукоки охватил приступ, не скажу – безумия, но чего-то в этом роде. Решить определённо, что с ним было, я никогда не мог. Быть может, это было безумие, быть может… нет… не знаю. До сих пор с уверенностью сказать не могу. Но индейцы с нашей фактории утверждают, что это было именно так. Как только дело коснётся волков, Мукоки, по их словам, теряет рассудок.
– Когда дело коснётся волков?
– Да. И на это у него имеются весьма серьёзные основания. Случилось это ещё в то время, когда мы с вами только что появились на свет божий. Тогда и у Мукоки были жена и ребёнок. Моя мать и люди с фактории рассказывают, что ребёнка своего он любил какой-то страстной любовью. Ради него он забросил охоту, чаще всего уступал её другим индейцам, а сам целые дни проводил в своей хижине, играя со своим «попузом» [3], обучая его всяким забавным штукам. Если Мукоки случалось отправиться на охоту, он взваливал к себе на спину карапуза, который уже подрос и умел орать во всю глотку, и тогда Мукоки был счастливейшим из индейцев, хотя слыл среди них страшным бедняком.
Вот однажды он явился к нам с небольшим свёртком мехов, и всё своё богатство выменял на вещи, предназначенные исключительно для детворы, – так рассказывала мне мать. Было уже поздно, когда он собрался в обратный путь, а потому Мукоки решил заночевать у нас. Не знаю, что задержало его и на следующий день, только возвращение его домой отсрочилось на целые сутки. Жена Мукоки, прождав его напрасно так долго, стала беспокоиться. Она вскинула на плечи своего «попуза» и отправилась мужу навстречу…
Жуткий вой пленного Волка прервал на этом месте рассказ Ваби.
– Она шла, шла долго, но мужа не повстречала. Что произошло дальше? Никто так и не узнал. Но люди с фактории говорят, что она, вероятнее всего, поскользнулась, упала и, падая, поранила себя. Известно только одно: когда Мукоки на следующий день тронулся в обратный путь, он нашёл на звериной тропе её труп и труп ребёнка, наполовину обглоданный волками. С этого трагического момента Мукоки изменился до неузнаваемости, он забыл свою прежнюю лень, стал самым ярым и искусным охотником на волков в нашем округе. Он оставил своё племя, поселился у нас в фактории и с тех пор уже не покидал нас – ни Миннетаки, ни меня.
Иногда, но с большими перерывами, когда луна светит, как сейчас, когда ночь такая нежная, а мороз трещит, его рассудок как будто меркнет… «Это волчья ночь», – говорит он. И тогда никто не может ни удержать его, ни вырвать из него хоть слово. Когда Мукоки охватывает такое настроение, никто не смеет следовать за ним. Сегодня ночью он проделает много, много миль. Он будет идти всё прямо и прямо, не разбирая дороги, пока его безумию не наступит никому не ведомый срок. А потом, когда Мукоки вернётся, он снова будет в здравом уме, как вы и я.
Если вы спросите его, откуда он явился, старик ответит вам весьма туманно, что вышел, мол, посмотреть, нельзя ли где-нибудь пострелять.
Род слушал с глубоким вниманием. По мере того как Ваби развёртывал перед ним страницы трагической жизни Мукоки, он чувствовал, что им овладевает безграничная жалость к старому индейцу. Теперь Мукоки не был для него полудикарём, едва прикрытым налётом цивилизации. Это был родной ему брат, равный ему человек в полном смысле этого слова.
Рыдания душили его. Пламя свечи колебалось и временами освещало слезинки, которые, сверкая, набегали на глаза.
– Ловкость, с которой Мукоки охотится на волков, – продолжал между тем Ваби, – кажется сверхъестественной. В течение двадцати лет он каждый день своей жизни только и делал, что думал о волках. Он изучил их в мельчайших подробностях и теперь знает этого зверя лучше, чем все охотники Снежной Пустыни, вместе взятые. В каждый капкан, поставленный Мукоки, попадается волк. В этом никто, никто не может соперничать с ним. Только по следу, оставленному животным, он расскажет вам о всех его повадках, и будьте уверены, он не ошибётся. Какой-то, пожалуй, сверхчеловеческий инстинкт подсказывает ему, что наступающая ночь будет «волчьей ночью». Дуновение ли вечернего воздуха, небо ли, луна ли, вид ли Снежной Пустыни, вся атмосфера, что ли, не знаю, одним словом, что-то, неуловимое для нас, указывает ему, что в эту именно ночь рассеянные по горам и долинам волки соединяются в целые стаи и что восход застанет их на скатах гор, где они будут греться в ярких лучах солнца.
Если Муки вернётся сегодня, завтра вы будете свидетелем редкой охоты… пожалуй, и на долю нашего Волка придётся немало работы.
Несколько минут прошло в молчании, огонь шипел в печке, раскалённой докрасна. Юноши сидели рядом, смотрели в огонь, прислушивались к его шипению. Род взглянул на часы. Было уже около полуночи. Но никто из них не хотел возобновить прерванный сон.
– Наш Волк – зверь чрезвычайно любопытный, – сказал Ваби. – Конечно, Род, вы можете считать его выродком, раболепной тварью, предателем, достойным всяческого презрения. Ведь он идёт против своих же собственных братьев, заманивает их на верную смерть. Но Волк, по правде сказать, не заслуживает таких оскорблений. Как и у Мукоки, у него имеются свои причины поступать таким образом. Звери, как и люди, умеют затаивать в себе обиды и мстить за них.
Вы заметили, что у него нет половины уха? А если вы запрокинете его голову и проведёте рукой по его горлу, вы почувствуете след глубокой раны. Погладьте его сзади, ощупайте его кожу, под шерстью, с левой стороны, вы найдёте дырку величиной с кулак. Мукоки и я, мы извлекли нашего Волка из рысьего капкана. В это время это был ещё слабенький волчонок, месяцев шести от роду, как полагал Мукоки. Бедняга был в весьма плачевном состоянии. Он попал в капкан, бился в нём, был беспомощен и беззащитен, и вот тут на него напали его милые сородичи, три или четыре волка, в надежде устроить себе лакомый ланч.
Мы пришли как раз вовремя и обратили в бегство этих братоубийц. Вытащили волчонка из капкана и оставили у себя. Зашили ему горло и зад и постепенно приручили к себе. Завтра вечером вы увидите, чему научил его Мукоки и чем он оплатит людям свой долг.
Проболтав ещё часа два, Род и Ваби затушили свечу и забились под одеяла. Род заснул не раньше чем через час: всё спрашивал себя, где же теперь Мукоки, что он делает, найдёт ли в припадке своего помутнения обратный путь среди поглотившей его Великой Белой Пустыни.
Потом какой-то странный сон мучил его всю ночь. Он видел, как волк пожирал жену Мукоки и его ребёнка. Вдруг вместо них появлялась Миннетаки, а волки превращались в вунгов, и вунги бросались на молодую девушку.
Род освободился от своего кошмара только благодаря пинкам, которыми награждал его Ваби. Он открыл глаза, посмотрел на своего приятеля, укутанного в одеяло, тот показывал ему на что-то пальцем, и тут он увидел Мукоки. Он спокойно принимался за чистку картофеля.
– Алло, Муки! – крикнул Род.
Старый индеец поднял глаза и посмотрел на Рода; на лице он скорчил свою обычную добродушную гримаску. Не было и следа безумных ночных блужданий.
Весело встряхивая головой и бодро, как будто он встал после доброго, освежающего сна, старик готовил утренний завтрак.
– Сегодня большой день, добрая охота. Много солнца сегодня. Мы найти в горах много волки!
Юноши сбросили с себя одеяла и стали одеваться.
– Когда ты вернулся, Муки? – спросил Ваби.
– Сейчас, – ответил старик, показывая на печь и очищенную картошку, – вот растопить печь.
Ваби переглянулся с Родом, подмигнул ему и, когда Мукоки наклонился над рагу, спросил его:
– А что ты делал, Муки, сегодня ночью?
Мукоки отвечал:
– Большая луна, светлая ночь, можно стрелять, смотреть капканы, рысь на горах. Много волчьих следов. Но я не стрелять.
Вот и все объяснения относительно ночного времяпрепровождения, каких юноши могли добиться от индейца.
Сели к столу, и, когда Мукоки поднялся, чтобы прикрыть печку, откуда шёл нестерпимый жар, Ваби, толкнув Рода локтем, сказал ему вполголоса:
– Вот видите, я был прав. Он, конечно, носился по волчьим тропам.
Потом он сказал Мукоки:
– Как ты думаешь, Муки, надо бы нам распределить между собой сегодняшнюю работу. Мне кажется, что мы могли бы расставить наши капканы в двух направлениях, если с твоей стороны нет возражений. Одни в восточном, вдоль этой скалистой цепи гор, образующих бухту. Остальные в северном, вдоль волнистой линии долины. Какого ты мнения на этот счёт?