И вот с попутным ветром мы запрыгали по волнам обратно. Прямо не верилось, что так легко удалось выполнить, казалось, непосильное дело! Весь отлов был закончен за полчаса. С ног до головы мы были забрызганы зловонной мочой и калом сивучат. Это было их единственной защитой от врагов.
С парусом мы за час домчались к своей бухте и вытряхнули сивучат из мешков в приготовленную для них загородку. Но один из них был мертвым. Оказывается, прорезая мешки для поступления воздуха, мы пропустили один и сивучонок задохнулся в неразрезанном мешке.
Утром начались новые переживания. Сивучата наотрез отказались от молока. Они выплевывали его, какое бы оно ни было — вареное, сырое или с сахаром. За весь день так и не удалось их накормить.
— Утрось будут жрать, — утешал Пиотрович, укладываясь спать.
Ему что, он получит свои деньги. А что, если эти упрямцы подохнут голодной смертью? Кто мне поверит в Москве, что я столько выстрадал из-за них, если вернусь с пустыми руками, выбросив двадцать пять тысяч рублей на ветер?
Предсказания Пиотровича не сбылись. Утром сивучата по-прежнему отказывались от молока. Нужно было накормить во что бы то ни стало этих несчастных животных. Утром впервые за много дней я посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся: обросший, исхудавший, с мутными глазами и отеками под ними в палец толщиной — я не узнал сам себя. Вся одежда пропитана морской водой и перепачкана сивучатами. Руки искусаны, пальцы едва гнутся...
Растворив молочный порошок и подогрев молоко, мы втроем наваливались на каждого сивучонка но очереди. Пиотрович садился верхом и держал. Иванов поднимал вверх голову, и я совал в рот соску, сшитую из кожи сивуча. Чтобы челюсти не закрывались, пришлось затолкать в рот палочку. Таким путем удавалось насильно вливать в желудок упрямцам по нескольку глотков молока, но две трети его сивучата выплевывали нам в лицо и на одежду. Несколько часов длилось это «кормление». На шеи сивучат я повесил бирки с номерами, чтобы не путать и не пропустить покормить которого-нибудь из них.
С вечера мы уложили вещи и на следующий день решили ехать с сивучатами в бухту Бичевник.
Я почти не спал всю ночь. Нервы расшатались, и мысль, что сивучата сдохнут в пути, не давала мне покоя. Ведь до Москвы нужно было проехать почти половину земного шара.
Встали мы на рассвете и опять дружно навалились на сивучат. На этот раз они оказали нам еще более яростное сопротивление. Только через три часа, совершенно измученные и перепачканные, мы закончили кормление и начали грузиться, по скользким камням после полного отлива таская на себе груз метров за триста.
Как назло, подул ветер и поднялась волна. Небольшая шлюпка глубоко осела, тяжело нагруженная. Но Пиотрович изрек: «Айда!» —и мы выехали из бухты в океан на большую волну.
Только теперь я узнал, как ужасно плыть в крохотной груженой шлюпке, взлетая на гребни волн и падая вниз с замиранием сердца.
Около пяти часов мы играли со смертью и были на волосок от нее. Глубоко сидящую шлюпку то и дело заливало верхушками волн, она тяжелела еще больше, и я непрерывно отливал воду. Сивучата кричали, рвались из мешков в прорезанные для воздуха дыры и мешали работать. Даже невозмутимый Пиотрович нервничал и «разговорился» — он осыпал руганью сивучат, меня и себя за то, что он связался с этим «грязным делом».
А встречный ветер все крепчал, волны делались больше, и шлюпка едва ползла.
Через шесть часов после отъезда, совершенно обессиленные, мы добрались до бухты Бичевник. Там никого не было. Значит, сейнер все-таки зашел в бухту и увез добычу охотников. Это сразу их успокоило и до сумерек, без отдыха и пищи, мы опять возились с сивучатами, устраивая их на новом месте и вливая каждому из них по несколько глотков теплого молока. Только в темноте натянули палатку и забрались в спальные мешки. Мысли путались от смертельной усталости, и до моего сознания едва дошел смысл слов, сказанных Ивановым:
— Не завидую я вашей работе, Анатолий Макарович. Я бы ни за какие деньги не согласился...
Ночью я проснулся и до утра больше не мог уснуть. На рассвете я вышел из палатки посмотреть, как себя чувствуют сивучата в загородке. Один из них спокойно плавал у берега. Каким-то образом он вырвался ночью, но не уплывал от других. Я поймал его, вымокнув в холодной воде до пояса, и с трудом унес в загородку. Он радостно завизжал, оказавшись среди сивучат.
В полутьме рассвета мне показалось, что два сивучонка подозрительно неподвижны. Я потрогал их рукой. Сивучата были мертвы. Конечно, они погибли от голода, и нет больше сомнений, что такая же судьба ожидает остальных. Ясно, что молочный порошок — это не корм для них...
Сильнейший нервный припадок вдруг охватил меня, и я зарыдал, как ребенок, не в силах остановиться. Мне было стыдно себя, боялся, что услышат охотники, но еще долго не мог успокоиться. Это случилось со мной впервые в жизни.
Целый час я мокрый бродил по берегу. Оказывается, волны прибоя взвинчивают нервы, когда находишься на них, но они же и успокаивают, когда ходишь по берегу...
Утром мы опять навалились на сивучат, и нас ждал успех! Некоторые выпили по десять-пятнадцать глотков. Они начали привыкать. Но большинству пришлось насильно вливать в желудок хотя бы по несколько глотков. Появилась слабая надежда на успех. В первый раз я позавтракал с аппетитом вместе с охотниками. На море опять начинался шторм. Все небо обложили свинцовые тучи. Ветер все усиливался. Решили, что Иванов завтра с утра пойдет пешком в Петропавловск нанимать катер. Рассчитывать, что случайно в бухту Бичевник зайдет какое-нибудь судно, было безрассудно. Можно было прождать до зимы и погубить сивучат. Но как радуешься лучу солнца, блеснувшему из-за туч после долгого ненастья, так и я закричал от восторга, выглянув случайно из палатки: полным ходом в бухту влетел сейнер «Айвачи» спасаясь от шторма, и загремел якорной цепью недалеко от нас, повернувшись носом к ветру.
Через час мы были уже на палубе. Судно сделало за это время три рейса и сейчас возвращалось в Петропавловск, груженное рыбой.
До темноты под проливным дождем мы перегружались на «Айвачи» вместе со шлюпкой.
За ночь шторм стих, и «Айвачи» отправился в Петропавловск, хотя океан все еще бушевал. Но я чувствовал себя в трюме на верху блаженства. Впрочем, мое настроение было быстро омрачено гибелью еще двух сивучат. Это были те самые, которые упорно выплевывали все эти дни молоко. Конечно, они погибли от голода. Но зато с оставшимися в живых все меньше приходилось возиться. Еще через сутки, уже в Петропавловске, они с жадностью сами сосали соски, довольно урча, как медвежата. Я теперь боялся другого — как бы не обкормить их. Когда я уезжал из Петропавловска на пароходе «Ильич», то был твердо убежден, что довезу до Москвы моих малышей.
И странное дело, я сразу же поймал себя на том, что думал, как на будущий год приеду прямо в бухту Озерную к 20 июня и буду ловить сивучат, оставляя только тех, которые быстро научатся сосать. Безнадежных упрямцев надо будет отвозить обратно и выпускать на лежбище. Только хорошо приучив к молоку на месте десятка два сивучат, можно отправляться с ними в путь...
Но ведь я дал себе слово, что в этом году последний раз в жизни работал по отлову диких животных? Разве не я это твердо решил, когда лежал в палатке с опухшим коленом? Впрочем, такие обещания я давал себе уже в Киргизии и в Казахстане... И вот не скрылись еще берега Камчатки, а план отлова сивучат на будущий год уже появился в голове!
«Горбатого могила исправит» — говорит русская пословица. Видимо, она предназначена как раз для меня!
Лесные приметы
Наша небольшая зоологическая экспедиция уже третий день пробиралась едва заметными тропами по глухим безлюдным горам Алтая.
Тропа шла по густому, чистому кедрачу. Солнечный свет не проникал сквозь хвою. Вместо травы по земле стелились мягкие подушки мхов. Наконец среди стволов показались просветы и мы выехали на залитую солнцем опушку. На много километров впереди простиралась старая гарь. Когда-то здесь бушевал огонь, пожирая кедровый лес, и отдельные сухие стволы все еще стояли среди бурелома и хаоса упавших друг на друга сухих деревьев. Травы, цветы и молодые кудрявые березки придавали свежесть и молодость огромному кладбищу деревьев.
Здесь, под березами, уже зеленели молодые кедры.
Это люди привезли сюда из лесопитомников молодые саженцы кедров, которые хорошо принялись, растут, и недалеко то время, когда на месте гари зашумят новые кедровые леса.
По другую сторону гари тропа, как в узкий коридор, нырнула под своды сплошной стены кедрача.
Снова полумрак, сырость и тишина. Почва здесь никогда не просыхает. Многие километры кони бредут по воде и грязи. Свернуть с тропы в сторону невозможно: всюду стена непроходимой заросли деревьев, кустарников и завалы бурелома.
Где-то недалеко закричал бурундук. Вдали закричали в разных сторонах еще несколько бурундуков.
— Плохо дело! — сказал проводник, погоняя коня и таща за повод ленивую вьючную лошадь. — Скоро дождь будет. Слышите — бурундуки закричали?
В этот вечер мы рано расположились на ночлег. Бурундуки не обманули. Едва успели натянуть палатку и вскипятить чай, как начал накрапывать дождь. Мы укрылись в палатке и не торопясь пили чай под дробный стук капель.
— Белки тоже чуют непогоду, — сказал проводник, — зимой во время белкованья иной день мороз градусов на сорок, а белки по всему кедрачу бегают. А другой раз стоит хороший солнечный день, но лес как вымер. К вечеру, глядишь, набегут тучи, начнется снег, а то и буран. И так бывало: еще не закончится буран, а белки уже бегают — пройдет часа два, и солнце проглянет, кончится ненастье.
Впоследствии мне не один раз пришлось наблюдать, как бурундуки начинали перекличку перед наступлением ненастной погоды, в особенности если длительная хорошая погода резко сменялась ненастьем.
В начале ноября мы уехали на охоту в горы к знакомому леснику. Его домик стоял в Кок-Пекском ущелье Заилийского Алатау.