– Конечно, – сказал Греве, который вроде бы ничего не заметил. – Только не завтра, хорошо? – добавил он и поднялся.
– Мне надо им сообщить, – сказал я. – Тогда перезвоню тебе по номеру, который ты мне оставил.
Я проводил его в фойе.
– Такси не закажешь, Да?
Я попытался прочитать по выражению лица Оды или Иды, принимает ли она такое сокращение, но Греве меня прервал:
– Спасибо, я на своей машине. Передай привет жене – и жду звонка.
Он протянул мне руку, и я схватил ее, широко улыбаясь.
– Я попытаюсь узнать это сегодня вечером, потому что завтра ты занят, верно?
– Да.
Я не знаю, почему я не остановился на этом. Ритм беседы, чувство, что разговор закончен, подсказывали, что тут следует произнести заключительное «До связи». Но может, это было то ощущение в животе, может, уже в тот момент во мне зародилась тревога и потребовала дополнительной подстраховки.
– Да, ремонт отнимает страшно много времени, – сказал я.
– Ну, не так уж и страшно, – ответил он. – Завтра я лечу утренним рейсом в Роттердам. Псину свою заберу из карантина. Вернусь поздно вечером.
– Ладно, – сказал я и отпустил его руку, чтобы он не почувствовал, как напряглось мое тело. – А что у тебя за псина?
– Нидертерьер. Ищейка. Но еще и агрессивен, как бойцовые собаки. Подходящая собака в доме, где висят такие картины, правда же?
– Еще бы, – сказал я. – Еще бы.
Псина. Терпеть не могу собак.
– Ну да, – раздался голос Уве Хикерюда на том конце телефонной линии. – Клас Греве, Оскарс-гате, двадцать пять. Ключи у нас. Передам в «Суши & Кофе» через час. Сигнализацию отключим в семнадцать ноль-ноль. Что-нибудь придумаю и выйду на работу вечером. А с чего такая спешка, кстати?
– С того, что завтра в квартире появится собака.
– Ясно. А почему не в рабочее время, как обычно?
Мимо телефонной будки прошел тот самый чувак в костюме от Корнелиани и ботанских очочках. Я повернулся к нему спиной, чтобы не здороваться, и приблизил трубку ко рту:
– Я хочу быть на сто процентов уверен, что мастера уже ушли. А ты прямо сейчас позвони в Гётеборг, пусть добудут качественную копию Рубенса. Их много, но скажи, что нам надо хорошую. И чтобы она уже была у них сегодня к ночи, когда ты привезешь им Мунка. Времени мало, но мне важно иметь репродукцию уже завтра, ты понял меня?
– Понял, понял.
– И можешь сказать в Гётеборге, что на другой вечер доставишь оригинал. Название картины помнишь?
– Да помню. «Каталонская охота на кабана», Рубенс.
– Примерно так. А ты на сто процентов уверен, что на этих барыг точно можно положиться?
– Господь с тобой, Роджер! Да в сотый раз говорю – железно!
– Я просто спросил.
– Ты меня послушай. Этот тип знает, что если хоть раз кого кинет, то выйдет из игры на пожизняк. Никто не наказывает за воровство так, как сами воры.
– Понял.
– Тут это самое… Ту следующую поездку в Гётеборг придется отложить на сутки.
С этим проблем не было, мы так делали и раньше – Рубенс полежит в надежном месте, – но я почувствовал, как волосы на затылке зашевелились.
– Почему это?
– У меня завтра вечером гости. Дама.
– Ничего, подождет.
– Пардон, не получится.
– Не получится?
– Это Наташа.
Я едва верил своим ушам:
– Русская блядь?
– Не называй ее так.
– А что, нет?
– Я же не называю твою жену силиконовой Барби.
– Ты сравниваешь мою жену с этой проституткой?
– Я сказал, что не называю ее силиконовой Барби.
– Твое счастье. Диана полностью натуральная.
– Врешь.
– Ни капли.
– О’кей, I’m impressed[8]. Но тем не менее завтра вечером никуда не поеду. Я висел у Наташи в листе ожидания три недели и сниму весь сеанс. На видео.
– Снимешь? Что за бред?
– Мне же надо на что-то смотреть до следующего раза. Бог его знает, когда он еще будет.
Я рассмеялся:
– Ты с ума сошел.
– Почему ты так говоришь?
– Ты любишь шлюху, Уве! Ни один нормальный мужик не может любить шлюху.
– А ты откуда знаешь?
Я застонал:
– А что ты скажешь своей возлюбленной, когда вытащишь свою гребаную видеокамеру?
– Она ничего не знает.
– Скрытая камера в шкафу?
– Да в каком шкафу? Мой дом, к твоему сведению, находится под полным видеонаблюдением.
Из того, что мне рассказывает Уве Хикерюд, меня уже ничего не удивляет. Он говорил, что когда свободен, то в основном сидит перед телевизором в своем маленьком домике на лесной опушке в Тонсенхагене. И что он любит стрелять в экран, когда по ящику показывают не то, что ему нравится. Он хвалился своими австрийскими пистолетами «глок», или «дамками», как он их называл, поскольку у них нет курка, который взводился бы для дальнейшего, так сказать, извержения. Для стрельбы по ящику Уве держал холостые патроны, но как-то раз позабыл, что у него полный магазин боевых, и разнес вдребезги новый плазменный «Пионер» ценой тридцать тысяч. Когда он не стрелял в телевизор, то палил из окон по птичьей дуплянке, которую сам повесил для сов на дереве позади дома. А однажды вечером, сидя перед теликом, услышал, как затрещали деревья возле дома, открыл окно, прицелился из винтовки «ремингтон» и выстрелил. Пуля пробила зверю лоб между рогами, и Уве пришлось освобождать морозильник от штабелей «Пиццы грандиозы». Следующие шесть месяцев были только лосиные бифштексы, лосиные карбонады, тушеная лосятина, лосиные тефтели и лосиные котлеты, пока он мог на них смотреть, а затем он снова освободил морозильник и снова загрузил «Грандиозой». Все эти истории казались мне вполне правдоподобными. Но эта…
– Под полным видеонаблюдением?
– С работы в «Триполисе» можно и для себя кое-что поиметь, разве нет?
– И ты сможешь просто включить эти камеры, так, что она не заметит?
– Именно. Я привожу ее, мы заходим в дом. Через пятнадцать секунд, если я не отключил сигнализацию с помощью пароля, включаются камеры в «Триполисе».
– И у тебя дома заорет сирена?
– Не-а. Беззвучная тревога.
Технически замысел я, разумеется, понимал. Тревога включалась только в «Триполисе». Смысл в том, чтобы не спугнуть воров, пока «Триполис» звонит в полицию и приезжает сам в течение пятнадцати минут. Цель – взять воров на месте преступления, прежде чем они скроются вместе с краденым, на тот случай, если их не удастся идентифицировать по видеозаписи.
– Я сказал пацанам на дежурстве, чтобы не посылали машину, понял, да? Пусть просто сядут у мониторов и наслаждаются.
– Ты хочешь сказать, что пацаны будут сидеть и смотреть на тебя и эту русскую… Наташу?
– Радостью надо делиться. Жалко, камера не отслеживает постель, это частное пространство. Но я попрошу ее, чтоб раздевалась в кресле у телевизора, понял? Она принимает режиссуру, что ценно. Посажу ее там, пусть сама себя пальчиком. Там угол съемки классный, надо только поработать с освещением. А уж дрочить я буду за кадром, понял?
Места для информации во мне больше не осталось.
Я кашлянул:
– В таком случае ты отвозишь Мунка сегодня ночью. А Рубенса послезавтра ночью, ладно?
– Договорились. С тобой-то ничего не стряслось, Роджер? Голос у тебя какой-то странный.
– У меня все нормально, – ответил я и вытер лоб тыльной стороной ладони. – Все в полнейшем порядке.
Я положил трубку и вышел из телефонной будки. Начинало темнеть, но я этого не замечал. Потому что все ведь в полнейшем порядке. Я стану мультимиллионером. Откуплюсь от всего и стану свободен. Мир и все в нем – включая Диану – будет моим. Вдалеке послышался гром, похожий на низкие раскаты смеха. Ударили первые капли дождя, и подошвы моих туфель весело застучали по мостовой на бегу.
7. Беременность
Было шесть вечера, дождь кончился, и небо на западе над Осло-фьордом подернулось золотом. Я завел «вольво» в гараж, выключил мотор, подождал. Когда дверь за мной опустилась, я включил свет в салоне, открыл черную папку и вынул сегодняшнюю добычу. «Брошь». Ева Мудоччи.
Я позволил взгляду скользить по ее лицу. Мунк, наверное, был в нее влюблен, иначе он не сумел бы нарисовать ее такой. Похожей на Лотте. Уловить молчаливую боль, тихое безумие. Я беззвучно выругался, тяжело и со свистом втянув воздух через передние зубы. Затем приоткрыл потолок обивки над моей головой. Это было мое собственное изобретение, для того чтобы прятать картины при пересечении границы. Я только освободил передний край крыши салона, как выражаются автомобилисты, – ее прижимала верхняя часть окантовки ветрового стекла. Потом я приклеил к изнанке две ленты-липучки и, аккуратно надрезав обивку вокруг осветительного плафона, получил превосходный тайник. Проблема перевозки больших картин, особенно старых, пересохших полотен, в том, что их надо везти плоско, не сворачивая, иначе живописный слой может потрескаться и картина окажется испорченной. Перевозка требует места, а груз слишком заметный. Но на четырех квадратных метрах потолка хватало места для самых больших картин, и они были хорошо спрятаны от ретивых таможенников с собаками, не имеющими, к счастью, нюха на краску и лак.
Я сунул Еву Мудоччи под обивку, закрепил крышу салона липучками, вышел из машины и направился к дому.
На холодильнике висела записка от Дианы – она ушла встречаться со своей подругой Катрине и вернется около полуночи. Оставалось еще шесть часов. Я открыл бутылку «Сан-Мигеля», сел за стол у окна и принялся ждать. Потом принес следующую бутылку, вспомнив вдруг фразу из книги Юхана Фалькбергета[9], ее мне читала Диана, когда я болел свинкой: «Все мы пьем, ибо все мы жаждем». Я лежал тогда в постели с температурой, болели щеки и уши, и я был похож на потную рыбу фугу, но врач глянул на градусник и сказал: «Ничего страшного». Да оно и не ощущалось как страшное. Только когда Диана на него нажала, он неохотно выговорил жуткие слова типа менингит и орхит и еще более неохотно перевел: воспаление мозговых оболочек и воспаление яичек. Но тут же добавил, что это «в данном случае крайне маловероятно».