Чикерюд успеет выпустить еще одну очередь, прежде чем умрет. И она отнимет жизнь у Класа Граафа.
Наступило долгое молчание. Режиссер, по-видимому, показал Одду Г. Дюбваду один палец, означающий, что по сценарному плану осталась одна минута и пора подводить итоги и закругляться.
Одд Г. Дюбвад откинулся на спинку стула, на этот раз с облегчением.
— То есть у КРИПОСа нет сомнений, что все происходило именно так?
— Нет, — сказал Сперре, твердо глядя на Г. Дюбвада. Затем развел руками: — Но понятно, что всегда останутся какие-то сомнения касательно отдельных моментов. Кое-что смущает. Вот, например, судмедэксперт отметил в своем заключении, что температура тела Чикерюда упала удивительно быстро — так что, устанавливая ее время по обычным расчетным таблицам, он бы сказал, что тот погиб почти на сутки раньше. Но полицейские сообщили, что на момент их прибытия окно позади кровати было распахнуто настежь. А тот день был как раз первым морозным днем в Осло. Подобные странности возникают постоянно, они — в самой природе нашей работы.
— Да, и хотя на видеозаписи самого Чикерюда не видно, но пуля, попавшая ему в голову…
— …выпущена из того самого пистолета «глок», из которого стрелял Грааф, да-да. — Сперре снова улыбнулся: — Технические улики тут, как выражается пресса, более чем убедительные.
Г. Дюбвад ответил такой же широкой улыбкой и принялся складывать бумаги перед собой, сигнализируя о завершении первой части программы. Теперь осталось поблагодарить Бреде Сперре, устремить взгляд в объектив и предложить публике следующую тему: новый раунд обсуждения государственных дотаций сельхозпроизводителям. Но вдруг Г. Дюбвад замер с полуоткрытым ртом и обращенным внутрь взором. Подсказка в наушник? Он что-то забыл?
— И совсем уж напоследок, Сперре, — произнес Г. Дюбвад, спокойно, невозмутимо, отработанным тоном. — Что вам, собственно, известно об убитой женщине?
Сперре повел плечами:
— Не так уж много. Как я уже сказал, мы считаем, что она была любовницей Граафа. Один из соседей говорит, что видел, как тот входил и выходил от нее. Уголовного прошлого у нее нет, но с помощью Интерпола мы установили, что много лет назад она была замешана в историю с наркомафией, когда жила с роди-елями в Суринаме. Она была подругой одного тамошнего наркобарона, но когда тот был убит группой нидерландского спецназа, она помогла найти остальных участников банды.
— А ее, значит, не судили?
— Она тогда еще не достигла возраста уголовной ответственности. И была беременна. Власти выслали всю семью из страны на родину.
— То есть в…
— Да, в Данию. Там эта женщина с тех пор и жила — насколько нам известно, тихо и мирно. Пока три месяца назад не приехала в Осло. И вот — трагический конец.
— Да. И в конце мы благодарим Бреде Сперре. — Очки сняты, взгляд снова устремлен в камеру номер один. — Должна ли Норвегия выращивать собственные помидоры любой ценой? В «Вечерней редакции» нас ждет встреча с…
Картинка на экране свернулась и погасла — я нажал на пульте кнопку «off» левым большим пальцем. Обычно я это делаю правой рукой, но теперь она была занята. И хотя она уже совсем затекла, я ни за что на свете не хотел ею шевелить. Потому что на ней лежала самая прекрасная голова из всех мне известных. Голова повернулась ко мне, и рука отвела одеяло, мешавшее меня видеть.
— Ты правда спал с ней рядом в ту ночь после того, как ее застрелил? Прямо у нее на кровати? Какая там, ты говорил, ширина?
— Сто один сантиметр, — сказал я. — Согласно каталогу «ИКЕИ».
Огромные синие глаза Дианы уставились на меня с ужасом. Но — если я не ошибался — было в них и некоторое восхищение. Она была в тончайшем неглиже от Ива Сен-Лорана — прохладном на ощупь, когда оно едва касалось меня, как теперь, но горячем, как уголь, когда я притискивал его к ее телу.
Она приподнялась на локтях.
— Куда ты ее застрелил?
Я простонал, закрыв глаза:
— Диана! Мы же, кажется, договорились не говорить про это.
— Да, но теперь я выдержу, Роджер. Честное слово!
— Дорогая, но послушай…
— Нет! Завтра опубликуют официальный рапорт полиции, и я так и так узнаю все подробности. А мне хочется их услышать от тебя.
Я вздохнул.
— Точно?
— Абсолютно.
— В глаз.
— В какой?
— В этот. — Я коснулся указательным пальцем ее прекрасно очерченной левой брови.
Она закрыла глаза и сделала глубокий медленный вдох. Потом выдох.
— А из чего ты ее застрелил?
— Из маленького черного пистолета.
— Но где…
— Я нашел его в доме Уве. — Я провел пальцем вдоль ее брови к виску, погладил высокие скулы. — И вернул его на место. Без моих отпечатков, разумеется.
— Где вы были, когда ты убил ее?
— В передней.
Дыхание Дианы заметно участилось.
— Она что-то заметила? Испугалась? Поняла, что произошло?
— Не знаю. Я выстрелил сразу, как только вошел.
— Что ты почувствовал?
— Грусть.
Она слабо улыбнулась:
— Грусть? Правда?
— Да.
— Притом что она пыталась заманить тебя в ловушку к Класу?
Палец мой замер. Даже теперь, через месяц после того, как все это закончилось, мне не нравилось, что она называет его по имени. Но она, разумеется, была права. Задачей Лотте было стать моей любовницей, это она должна была свести меня с Класом Граафом и уговорить меня пригласить его на интервью в «Патфайндер», а потом сделать так, чтобы я его порекомендовал. Как долго она держала меня на крючке? Три секунды? А я беспомощно извивался на нем, пока она подтягивала меня все ближе. Но случилось нечто удивительное — я сорвался с крючка. Мужчина так сильно любил жену, что по доброй воле дал отставку самоотверженной и ничего не требующей любовнице. Поразительно! И им пришлось менять свои планы.
— Кажется, мне было ее жалко, — сказал я. — Но, думаю, я просто оказался последним в ряду мужчин, обманывавших Лотте всю ее жизнь.
Я почувствовал, как Диана чуть вздрогнула, когда я произнес это имя. Это хорошо.
— Может, поговорим о чем-нибудь другом? — предложил я.
— Нет, сейчас я хочу говорить об этом.
— Ладно. Давай поговорим про то, как Грааф соблазнил тебя и уговорил мной манипулировать.
Она тихо рассмеялась:
— Давай!
— Ты любила его?
Она повернулась ко мне и посмотрела долгим взглядом.
Я повторил вопрос.
Она вздохнула и прижалась ко мне.
— Я влюбилась.
— Влюбилась?
— Он хотел подарить мне ребенка. И я влюбилась.
— Так просто?
— Да. Только это совсем не просто, Роджер.
Она, разумеется, была права. Это совсем не просто.
— И ради этого ребенка ты решила пожертвовать всем? Даже мной?
— Да. Даже тобой.
— Даже если бы мне пришлось заплатить за это жизнью?
Она тихонько потерлась виском о мое плечо.
— Нет, не настолько. Ты прекрасно знаешь — я считала, что он просто сможет уговорить тебя подписать рекомендацию.
— Ты правда в это поверила, Диана?
Она не ответила.
— Правда, Диана?
— Да. Мне так казалось, по крайней мере. Можешь считать, что я хотела в это верить.
— Настолько, что согласилась подложить резиновую капсулу с дормикумом мне на сиденье?
— Да.
— А в гараж ты спустилась, чтобы отвезти меня в то место, где он меня уговорит, правильно?
— Мы ведь уже все с тобой обсудили, Роджер. Он сказал, что это наименее рискованный способ для всех. Мне конечно же следовало понять, что это безумие. И я, наверное, понимала это. Не знаю, что еще тебе сказать.
Мы лежали и думали каждый о своем и слушали тишину. Летом мы могли слушать дождь и ветер в листве деревьев нашего сада, но не теперь. Теперь все кроны стояли голые. И безмолвные. Одна надежда — когда-нибудь снова придет весна. Может быть.
— И долго ты была влюблена? — спросил я.
— Пока до меня не дошло, что я наделала. В ту ночь, когда ты не вернулся домой…
— Да?
— Мне хотелось только одного — умереть.
— Я не про него спрашиваю, — сказал я. — Я имел в виду — в меня.
Она тихонько рассмеялась.
— Откуда же я знаю — ничего пока еще не кончилось!
Диана не лгала почти никогда. Не потому, что не умела, — Диана необыкновенно одаренная лгунья, — но потому, что не давала себе такого труда. Красивым людям это ни к чему, им незачем овладевать теми защитными механизмами, которые мы, прочие, развиваем в себе, чтобы было чем ответить, когда нас отталкивают и отвергают. Но когда женщины вроде Дианы все же решают солгать, то лгут смело и успешно. Не потому, что они менее нравственны, чем мужчины, а потому, что лучше владеют технической стороной этого дела. Именно поэтому я и отправился к ней тогда в последний вечер. Потому что знал: она — превосходная кандидатура.
Тогда, заперев за собой дверь, я постоял в холле, слушая ее шаги, потом поднялся по лестнице в гостиную. Я услышал, как шаги замерли, потом мобильник упал на журнальный столик, а следом шепот, задыхающийся от плача, — «Роджер…», — и тут слезы хлынули у нее из глаз. И я не пытался ее остановить, когда она бросилась мне на шею.
— Слава богу, ты жив! Я пыталась тебе дозвониться весь день вчера и сегодня… Где ты был?
И Диана не лгала. Она плакала, потому что решила, что потеряла меня. Потому что сама убрала меня и мою любовь прочь из своей жизни, как собаку, которую отправляют к ветеринару на усыпление. Нет, она не лгала. Я нутром чуял. Но я уже говорил, что неважно разбираюсь в людях, а Диана — необыкновенная лгунья. Так что, когда она ушла в ванную смыть слезы, я все-таки взял ее телефон, чтобы убедиться, что она набирала именно мой номер. На всякий случай.
Когда она вернулась, я рассказал ей все. Абсолютно все. Где я был, кем я был и что произошло. О кражах картин, о ее телефоне под кроватью в квартире Класа Граафа, о датчанке Лотте, поймавшей меня на удочку. О разговоре с Граафом в больнице. После которого я понял, что он знает Лотте, что именно она — его ближайший союзник, что гель с передатчиками втерла мне в волосы не Диана, а кареглазая бледная девушка с волшебными пальцами, переводчица, говорившая по-испански и предпочитавшая чужие истории своей собственной. Что гель был у меня в волосах еще с вечера, еще прежде, чем я обнаружил Чикерюда в машине. Диана молча смотрела на меня во все глаза.