Чтобы избавиться от подобной беды, монтариа и бателлао плавают лишь по парана, или паранна.
Эти парана — нечто вроде естественных каналов, питающихся от самих рек и идущих параллельно с ними; иногда их бывает восемь и десять, соприкасающихся и образующих бесчисленные острова. Иногда эти парана не шире обыкновенных ручьев, иногда же — шириною с Луару или с Сену в том месте, где находится ее устье. Эти добавочные водные пути представляют собою настоящие лабиринты, открывают самые невероятные перспективы и оживляют вечно безмолвные девственные леса самыми фантастическими, шумящими потоками, капризными извилинами и веселыми ручьями.
На этих парана не встретить никого. Это настоящая пустыня; но по крайней мере плавание по ним спокойно и безопасно от бурь. Самое большое, если, время от времени, на расстоянии десяти километров друг от друга, вы встретите скромное, маленькое ситио, небольшую крестьянскую ферму с жильем и надворными постройками, прячущуюся в лесу, о которой вы догадываетесь главным образом по пироге, оставленной у берега хозяином, обычно индейцем.
Да и индейцы мансо, то есть оседлые, цивилизованные, почти все покинули левый берег Рио-Негро, из опасения и страха перед жоапири и другими вольными индейцами.
Именно в этих лесах, на левом берегу Рио-Негро, от самых ворот Манаоса и до устья Рио-Бранко, живут страшные по своей свирепости индейцы, которые с конца прошлого столетия вызывают ужас окрестных стран.
Наиболее известны живущие по берегам Рио-Жаопири, против селения Мура, на правом берегу реки. Они не боялись переправляться на своих челноках через реку и нападать на селение, что и делали не раз, и что вызывало каждый раз страшное возмездие. Даже по настоящее время это место настолько небезопасно, что военный шлюп постоянно стоит у Мура для ограждения его населения от нападений этих краснокожих разбойников.
Впрочем, такие неприятные встречи ждут путешественника не только в этой местности, но даже и в предместьях самого Манаоса, в нескольких километрах от этого передового поста цивилизации, где можно найти не только все необходимые удобства жизни, но даже и утонченную роскошь.
Маленькая речка, впадающая в Рио-Негро в двадцати километрах выше Манаоса, считается почти столь же опасной, как и Жаопири. Несколько ниже первого водопада или порога, на этой реке, носящей название Таруман-Ассу, встречаются мукамбо, то есть селения беглых невольников и солдат, дезертировавших из Манаоса, грабителей и убийц.
Эти мукамбо чрезвычайно враждебны цивилизации, и цивилизованные люди даже не решаются туда заглядывать.
Но несмотря на бесконечную длительность этого путешествия, невзирая на адскую жару, царящую на этих парана, на миазмы и болотистые испарения, порождающие злокачественную лихорадку, несмотря на мириады насекомых, колющих, жалящих, щекочущих и кусающих днем и ночью без отдыха, этой поистине ужасной язвы, несмотря даже на присутствие свирепых индейцев, всегда находятся люди, которые решаются ежемесячно предпринимать путешествия от Манаоса в Боа-Виста и обратно.
Появление сильно нагруженного бателлао с экипажем из рослых парней, с бронзовым цветом кожи, не представляет собою ничего необыкновенного в водах Рио-Негро в жаркое июльское утро.
Безмолвные, почти мрачные, индейцы с сосредоточенным видом маневрируют тяжелым, неуклюжим судном, нагруженным товарами, полученными в обмен за транспорт быков, доставленных с превеликим трудом из кампо.
Кормчий, или шкипер, атлетического сложения мулат, стоя у руля, флегматично направляет свое судно, время от времени испытующе поглядывая на своих людей, невозмутимых и бесстрастных, как бронзовые статуи.
Вдруг течение сразу стало сильным и быстрым. Бателлао, который от самого Манаоса шел вверх по парана Анавилана, параллельно левому берегу Рио-Негро, теперь покинул спокойные воды и вошел в воды, сильно вздувшиеся от дождей и мешающие движению судна.
Несмотря на свою флегматичность, быть может, более показную, чем действительную, шкипер хмурит брови и, по-видимому, проявляет некоторое беспокойство.
Заметив, что весла не в состоянии справиться с течением, он пристает к берегу, зацепляется багром за громадное дерево, напрягает свои мускулы и останавливает судно на месте.
— Что там опять, сеньор Хозе? — спрашивает по-португальски звучный молодой голос из-под лиственного навеса, устроенного над кормовой частью палубы и образующего здесь род балдахина.
— Мы не двигаемся больше вперед, сеньор, — отвечает шкипер, — и скоро начнём двигаться назад: у этих негодяев руки, как плети… Вы слишком балуете их, закармливая с утра до вечера, как на убой, до отвала: Черт возьми! Да знаете ли, что в их интересах, чтобы наше плавание длилось как можно дольше!
— Неужели вы так думаете?
— Черт возьми! .. Необходимо их подтянуть для примера!
— Это всецело в вашей власти, сеньор Хозе, — отозвался его собеседник, — поступайте как знаете. Эти люди в вашем распоряжении… Здесь на судне, вы — хозяин. Я слагаю с себя все свои права и предоставляю их вам, пока мы будем находиться в плавании… Мы здесь в настоящее время не более как простые пассажиры.
— Ну и прекрасно! Давно бы так! — весело отозвался мулат. — Теперь вы увидите, умею ли я подбодрить этих неисправимых лентяев.
В это время из-под навеса вышел молодой человек лет двадцати восьми — тридцати и направился на открытую носовую часть палубы, где находился сеньор Хозе.
— Эй, Маркиз! .. Винкельман! — обратился он к лицам, покоившимся в гамаках, подвешенных один подле другого под навесом… — Разве вам не любопытно посмотреть, как наш капитан, сеньор Хозе, возьмется за дело, чтобы заставить лентяев шевелиться?
— Право, нет, господин Шарль, — отозвался из-под навеса сонный голос. — Здесь жарко, как в пекле, и эта мошкара, которая с самого нашего отъезда из Манаоса облепила мою шкуру, точно она медом намазана, теперь на минутку как будто отстала от меня. Мне хочется воспользоваться этим, чтобы хорошенько вздремнуть.
— А вы, Маркиз? — снова спросил Шарль.
Но только громкий храп был ему ответом.
Мулат расхохотался, затем, когда у него приступ хохота прошел, издал громкий пронзительный свист. По этому сигналу гребцы тотчас же убрали свои весла, затем один из них закинул толстый канат из пиассаба на дерево и совершенно остановил бателлао.
— Ну а теперь, любезные, — продолжал шкипер, обращаясь к двум индейцам, связанным и лежащим на животах на самом припеке, — теперь я с вами расправлюсь!
— Что вы хотите делать? — спросил его молодой человек.
— Хочу сделать обещанное внушение! Видите ли, сеньор, если хочешь чего-нибудь добиться, то не следует останавливаться на полпути. Ведь эти негодяи, не знающие ни чести, ни закона, только о том и думают, как бы сыграть с нами какую-нибудь злую шутку. Если мы не будем остерегаться, то они отнимут у нас весь груз, утащат его, покинут здесь посреди реки, что равносильно нашей погибели в данных условиях. Вы видели, как они держали себя по отношению к нам, несмотря на ваше превосходное обращение с ними.
— Увы, я надеялся побороть в них добром и лаской эту несчастную склонность к дезертирству. Это всегда удавалось мне по отношению к береговым тапуйям!
— То, что пригодно в одном случае, часто совершенно непригодно в другом! — наставительно заметил дон Хозе. — С здешними туземцами можно ладить только тремя средствами, как на это указывает даже местная поговорка: «Pao, panno et pao», то есть «Хлеба, холста и хлыста! " и главным образом последнего требует здешний индеец!
— Вы строги, дон Хозе!
— Строг, но справедлив.
За три дня до этого, двое из людей экипажа, пользуясь моментом, когда пассажиры после утомительной охоты крепко заснули, завладели одной из запасных шлюпок и бежали; шкипер, изнуренный целым днем труда, заснул, не зная о том, что и европейцы с своей стороны тоже предались сну.
Дезертиры, дождавшись полуночи, захватили куски холста, составлявшие их вознаграждение за службу, вознаграждение чрезвычайно щедрое, кроме того, украли еще некоторое количество сыра, сухарей, табака, коробок с консервами кашаса (ликер из маниока), некоторые орудия для обработки расчищенных лесных участков и затем спокойно удалились.
Как самый замысел этого заговора созрел незаметно и неслышно, точно так же неслышно и незаметно совершилось и его осуществление; ни малейшего шума, могущего возбудить подозрение или тревогу шкипера или пассажиров, ни малейшей торопливости или суетливости — все было проделано с ловкостью и проворством хищного зверя, свойственными этим детям природы. Каково же было возмущение и досада сеньора Хозе, когда он на другой день поутру увидел, что это индейцы так ловко одурачили его?!
Вдоволь пошумев, он, однако, скоро совершенно успокоился; к нему даже вернулось благодушное расположение духа. Он удовольствовался только тем, что удвоил надзор за остальными, чтобы застраховаться от повторения подобных случаев. Для вразумления же всей честной компании добавил:
— Впрочем, место здесь не такое, чтобы можно было безнаказанно проделать такую штуку: эти болваны или подохнут здесь от голода, не найдя дороги в этом лабиринте парана, или же сделаются жертвой индейцев браво, которые их без рассуждения зарежут и понаделают себе дудок из их костей. И в том и в другом случае позавидовать нечему!
Однако мулат, при всей своей опытности, упустил из виду еще третью возможность, а именно, страх, безумный страх перед голодом, одиночеством и, главным образом, перед индейцами браво, страх, который на другие сутки и привел обратно обоих беглецов на бателлао с повинной головой.
Сеньор Хозе позволил им вернуться на судно, приказал отнести на место все, что они украли, затем велел их крепко связать и сказал:
— Ладно! Завтра вы будете наказаны!
Таков был инцидент, предшествовавший разговору мулата с его белым пассажиром.
В тот момент, когда мулат готов уже был приступить к расправе, молодой человек обратился к нему еще с одним последним вопросом.