полные решимости заговорщики смело зашли в хижину, такую же убогую, как их собственные.
Это был простой навес из пальмовых листьев на четырех столбах, скрепленных между собой плетнем из бамбука, выполнявшим роль стен. Три отверстия — дверь и окна — всегда открыты, — Диого не боялся ни сквозняков, ни москитов, ни вампиров.
Вся-то мебель — пара грубых кресел, два сундука и гамак, натянутый между двумя опорами.
Ни часовых, ни ночных караульных. У главаря сон легкий, как у ягуара, и видит в темноте он тоже как этот хищник — Диого сам себя стережет по ночам.
Примитивная постройка дрожала от громкого храпа. Шедший впереди всех Геркулес передал свое ружье соседу, чтоб освободить руки, и взял саблю. Глаза привыкли к темноте, и он различил серую массу гамака, прогнувшегося под тяжестью человека.
Торопясь поскорее кончить дело, гигант обхватил левой рукой спящего, даже не сдернув покрывала, и резким движением проткнул его мачете.
Тот, придушенно захрипев, задергался в конвульсиях.
Геркулес еще сильнее сжал жертву и нанес еще удар, потом, пьянея от запаха крови, ручьем стекавшей на землю, принялся рубить как бешеный ставшее неподвижным тело.
— Вот тебе, негодяй! — рычал обезумевший громила, — будешь знать, как колотить меня палкой. Жаль, у тебя только одна жизнь. Я бы сто раз разделался с тобой. На… Еще! Еще! Получи!.. Вот так!
Каторжники и мулаты, опьяненные быстрой победой, радуясь тому, что наконец скинули тяжкое ярмо, столпились вокруг орудующего мачете Геркулеса.
Но внезапно… О ужас! Все застыли как заколдованные.
За их спинами, у двери раздался короткий металлический свист, похожий на визг пилы. Им очень хорошо был знаком пронзительный, трудноопределимый звук, от которого стыла кровь в жилах. Это свист, издаваемый разъяренной гремучей змеей, ужасным тригоноцефалом.
Они бросились к окнам, но остановились в растерянности — в соседних хижинах горели огни, а возле каждого проема стоял отряд вооруженных ружьями негров.
Может, лучше ретироваться через дверь? Но оттуда еще раз раздался свист тригоноцефала, а потом громкий хохот. В тот же миг в окно влетел просмоленный факел, осветив приросших к земле убийц. Стало светло как днем, и в темном проеме двери, словно ужасное фантастическое привидение, появилась уродливая голова Диого.
— Диого!.. Это Диого!..
— Он самый, — громогласно подтвердил негр, продолжая хохотать.
— Но кто же… кого же… мертвец-то кто? — пробормотал потрясенный Геркулес.
У людей такого сорта, особенно если они попадают в ловушку, реакция мгновенная.
Не проронив больше ни слова, даже не взглянув друг на друга, заговорщики зарядили ружья и нацелили их на усмехавшегося вождя.
Тот стремительно выбросил вперед руку с револьвером и трижды выстрелил.
Трое мулатов упали как подкошенные. Остальные, ослепленные вспышками, невольно отступили, замешкавшись. Тут же в окна просунулись пять или шесть стволов, направленных в сторону растерявшегося отряда.
— Бросить оружие, негодяи! — скомандовал негр, держа их под прицелом. — Еще слово или движение, и вы умрете.
— Что ж, в конце концов, он мог бы нас убить на месте, — обратился к сообщникам господин Луш, выступавший всегда за мягкие методы. — Лучше выполнять его требования. Ну же, ну!.. Приходится спасать шкуру. Хорошо, хорошо, мы сдаемся…
И первым бросил ружье.
— А остальные что же? Быстрее! — грозно подгонял Диого. — Теперь выходите по одному — и без фокусов, а то я вас живьем поджарю.
Опозоренные, раздавленные, ошалевшие от неожиданности и ужаса мерзавцы, подчинившись приказанию жуткого негра, медленным шагом покинули западню, так и не поняв, почему они туда попали.
Сторонники вождя схватили их у выхода, крепко связали по рукам и ногам и застыли в ожидании новых команд.
Диого веселился как сумасшедший. Сквозь уродливые черты проглядывала жуткая радость, заставляя пленников содрогаться.
Он вплотную подошел к перепачканному кровью Геркулесу и сказал ему, усмехаясь:
— Значит, это твоя работа, толстячок? Постарался, ничего не скажешь. Как мясник разделал, а! Ты, кажется, хотел узнать, кого же так обработал? Сейчас увидишь.
Главарь подал знак, и двое из команды, торопливо обрезав веревки гамака, вынесли его вместе с трупом и положили на землю.
Диого схватил факел, сдернул покрывало и осветил искаженные черты хорошо знакомого всем лица.
— Жоао!.. Это был Жоао! — закричали в смятении каторжники.
— Жоао собственной персоной, несчастный предатель. Да, это он всыпал мне в водку одурманивающее зелье, чтоб усыпить и отдать во власть вот этого палача-любителя.
Но друг Диого все видит. Он улучил момент и поменял местами свою чашку и чашку соратника. Тот уснул, а Диого уложил его в свой собственный гамак, подозревая, что эта невинная шутка вряд ли разыгрывалась только для того, чтоб погрузить вождя в сладкий сон.
Уж не знаю, каким надо быть наивным, чтоб попасться в столь примитивную ловушку! Плохого вы выбрали себе союзника, а кроме того, должны были бы давно знать, что я никогда никому не доверяю.
Однако поговорили, и хватит… Вы все знаете. Довольны? А теперь спокойной ночи! До завтра останетесь тут. Будете спать вповалку, живые и мертвые. И без шуток! Здесь охрана лучше, чем на вашей каторжной посудине «Ля Трюит». Завтра увидимся. Итак, счастливых снов, дорогие мои!
Трагедия кончилась, настало время комедии. Порадоваться тоже нужно, а развлечения так редки в этом чертовом краю.
Попляшем. Музыку заказываю я!
ГЛАВА 7
Диого не доверяет никому и оказывается прав. — Приготовления к казни. — Порка. — Геркулес выполняет роль палача. — Отвага мулатов и трусость белых. — Еще один круг. — Палач становится жертвой. — Как Диого придумал освободить привязанного, не дотрагиваясь до веревок, — стоит только обрубить конечности. — Неумолимая жестокость. — Цинизм. — Изувеченный сообщниками. — Как Диого снова избежал смерти. — Мулат едва не отомстил негру. — Подвешенный за руку. — Живой и полумертвец. — Посыльный. — Тайна.
Итак, Диого проявил завидную мудрость, лишив всех без исключения своего доверия. И прежде всего «преданного» Жоао.
Конспирация, вопреки тому, что происходит обыкновенно, соблюдалась неукоснительно. И предательства не было. Тем, что Диого остался в живых, он был обязан исключительно своей проницательной изворотливости цивилизованного дикаря. Он исходил из принципа, принимаемого за аксиому[119], который на разных языках, у разных народов, в разные времена формулировался следующим образом: «Недоверие — мать безопасности». И негр установил целую систему неустанного наблюдения за ближайшими сподвижниками, невзирая на их протесты и заверения в преданности.
И хорошо сделал — расслабься он на миг, неминуемо погиб бы под саблями мулатов и беглых каторжников.
Можно догадаться, о чем думали те из них, что остались в живых, в ночь после кровавых событий. Валяясь бок о бок с трупами на земляном полу шалаша, они с тревогой ожидали решения собственной участи.
Им было известно, как лют и беспощаден враг, как он изобретателен в пытках. Неудачливые мятежники не сомневались, что имеют дело с человеком, лишенным, как и они сами, любых предрассудков, и потому могли опасаться, не без основания, страшной расплаты.
Очень скоро они узнают, что их ждет…
Ночь тянулась мучительно, и все-таки она прошла.
Полчаса, как совсем рассвело. Из оживленного вопреки обыкновению селения доносился смутный гул. Те, кто не принимал участия в охоте на заговорщиков, с интересом слушали рассказы о недавнем происшествии и о том, чем оно закончилось. Они возбужденно комментировали события, от души веселясь, а может, только притворяясь, что веселятся, во всяком случае, производя много шума.
Впрочем, все с удовольствием предвкушали развязку драмы. Учитывая характер вождя, можно было не сомневаться — спектакль будет волнующим.
Вскоре бледных, дрожавших от страха пленников вывели из их временной темницы и выстроили под манговым деревом.
Диого ожидал в окружении говорливых, суетившихся негров, успевших уже хорошенько хлебнуть тростниковой водки, — вождь решил, что по такому случаю нелишне будет подогреть энтузиазм подданных.
Речь вовсе не шла о расследовании, суде или просто создании самой примитивной судебной комиссии. Диого — единовластный господин, он сам вместо трибунала выносил решения, которые обжалованию не подлежали.
Пленников заведомо признали виновными. Оставалось лишь узнать, каково будет наказание.
Кое-кто из присутствовавших, без сомнения, получил указания вождя. Стоило тому подать знак — вперед выступили исполнители его воли.
Каторжников и мулатов схватили, одним рывком сорвали с них одежду, обнаженных швырнули ничком на землю и привязали за руки и за ноги к заранее вбитым кольям.
Лишь Геркулеса не коснулись эти зловещие приготовления. Его, напротив, освободили от пут, и он стоял теперь относительно свободно, но при этом плотно окруженный неграми.
Вождь вновь подал знак. Принесли пучок стеблей тростника, длиной метра полтора, толщиной в палец, гибких, как хлыст, прочных, как шкура носорога, и положили его к ногам изумленного Геркулеса.
— Вперед, приятель, — кивнул ему по-дружески Диого. — Раз уж ты добровольно взял на себя ночью роль палача, выполняй ее. Всыпь-ка по первое число ребяткам, что растянулись здесь, словно лягушки. Для начала десять ударов каждому, чтоб кровь разогреть. Только смотри не жалей их. Врежь добросовестно, от души. Увижу, что хитришь, тебе же хуже будет. Я все сказал.
Ошалевший экзекутор[120] поневоле машинально поднял с земли пучок розог и со всей силы опустил его на спину соратника, который лежал ближе других.
Первому досталось господину Лушу.
Бледный рубец мгновенно вспух поперек хребта старого негодяя, и тот испустил душераздирающий вопль.