Он узнал причал, где обыкновенно стояли пироги, и не смог сдержать глухого возгласа разочарования — ни одной лодки у берега не было.
Тогда мужчина сел, сжал голову руками и, судя по тяжким вздохам, предался безнадежным раздумьям.
Тихий плеск отвлек его от этого занятия. Что-то черное, длинное приближалось к нему по воде. Он концом палки ткнул в это «нечто» — оно оказалось мощным стволом дерева.
Бревно проплыло вдоль причала и остановилось прямо у ног неизвестного. Повинуясь внезапному порыву, человек уселся на ствол, тот чуть осел под тяжестью тела. Тогда мужчина обхватил его ногами и потихоньку начал продвигаться к середине, чтобы удержать равновесие.
Ствол, несмотря на солидную нагрузку, продолжал держаться на воде и медленно плыть по течению.
Дерзкий «корабельщик», обрадовавшись первому успеху, опустил в воду свою палку и, напрягшись, оттолкнулся от дна. Бревно, к его удовольствию, сделало рывок вперед.
Понемногу он все больше ускорял ход, ствол плыл уже почти как пирога. Но и это не удовлетворило путешественника, он продолжал толкать его с удивительной мощью и энергией.
Истек не один час, но ничто не говорило о том, что ночной странник устал, разве только прерывистое дыхание, вздымавшее залитую потом грудь.
Но незнакомец ни на минуту не прерывал своего занятия, поглотившего, казалось, его целиком. Лишь изредка «корабельщик» ложился животом на бревно, чтоб зачерпнуть горсть воды и освежить горящее лицо. Словно каждое потерянное мгновение вызывало в нем угрызения совести! Движения гребца становились все конвульсивней, нетерпение обуревало его.
Так прошло шесть часов. Шесть часов, полных смертельной опасности, среди мрачного одиночества тропической ночи, наполненной страшными звуками — криками обезьян-ревунов, рычанием ягуаров, всплесками кайманов, грохотом обрушивавшихся деревьев.
Но вот ручей стал шире, течение ускорилось, бревно закачалось, завертелось и, наконец, выплыло на середину широкой спокойной глади с дрожавшими на ее поверхности бесчисленными звездами.
Мужчина попытался причалить. Палка больше помочь не могла — тут было слишком глубоко. Путник оказался в настоящей роще тропических деревьев. Вмиг выбрал он на ощупь сук потолще, обрубил его мачете и несколькими взмахами придал ему форму весла.
Снова оседлав бревно, пловец направил его к огромной темной массе, покоившейся на воде, как уснувшее морское чудовище. Тихо, без единого всплеска подплыл поближе и увидел, что это ставший на якоря совсем близко от берега корабль.
Путешественник глубоко вздохнул, руки, впившиеся в примитивное весло, на мгновенье расслабились.
Дерево коснулось корпуса корабля. Человек увидел совсем рядом что-то темное, покачивавшееся на волнах, и снова сделал глубокий вздох — к одной из цепей носового якоря была привязана пирога.
Неизвестный покинул наконец бревно, перелез в пирогу и растянулся, чтоб немного отдохнуть.
Где-то над ним, на палубе, прикрытой крышей из листьев, шло шумное веселье: взрывы хохота, икание пьяных, идиотские песни, рокот барабана — все сливалось в дьявольскую какофонию[172].
На «Симоне Боливаре» веселились. Водка текла рекой, тушила огонь жажды от наперченных, соленых блюд. Настоящий негритянский пир.
Выжившие в кровавых боях справляли столь своеобразно тризну по погибшим и готовились к казни, которая должна была состояться на восходе солнца.
Диого, добрый вождь, широко распахнул двери своей кладовой. Жратвы до отвала. Пей, ешь, пляши, вопи… Что-то еще будет завтра!
А завтра Шарль Робен, Винкельман, Фриц, Раймон и индеец Табира будут преданы смерти с изощренной жестокостью, в которой выразится вся ненависть отщепенцев. Одна мысль об этом заставляла биться сердце Диого сильнее. Он был до того рад, что, нарушив обыкновенно трезвый образ жизни, пил вместе с остальными, принимая участие в безумной оргии.
Отдохнув четверть часа, неизвестный решительно поднялся, проверил, прочно ли укреплена пирога, взял свернутую на корме веревку, перекинул ее себе через плечо и ухватился покрепче за якорную цепь.
Храбрец медленно полез вверх, словно не замечая, что кожа на ладонях уже наполовину содрана. Вот уже добрался до клюза[173], на мгновение завис на руках. Потом начал быстро раскачиваться, ловким мощным рывком, разжав пальцы левой руки, прицепился к ближайшему портику[174], зиявшему черным пятном на гладкой поверхности судна, перехватил другую руку и нырнул в распахнутое отверстие.
На палубе шумная отвратительная оргия в самом разгаре. А в чреве парохода тихо и мрачно, как в могиле.
Ночной посетитель, видимо, хорошо знакомый с расположением кают на пароходе, быстро и беззвучно нашел ту, которую когда-то занимали пассажиры.
Подойдя к лестнице, ведущей в этот зловонный закуток, он смутно различил при тусклом свете висевшего в каюте фонаря фигуру человека с копьем.
— Эй ты, что нужно? — внезапно обратился к нему страж.
— Я пришел заменить тебя… Приказ вождя! Иди, выпей, заслужил.
— Пароль говори.
— А, точно. Иди, на ухо скажу.
Тот проворно подбежал, радуясь скорому избавлению от скучной обязанности, и тут же со сдавленным хрипом тяжело повалился на землю.
— Пароль тебе нужен? Десять пальцев на горле, поворот на сто восемьдесят градусов и обморок — вот тебе и ключ, и пароль.
Незнакомец вошел в «салон».
На полу валялись пятеро мужчин, так крепко связанных, что едва могли дышать.
— Дьявол! Вовремя я, однако, — тихо проговорил ночной посетитель.
И, слегка повысив голос, продолжил:
— Ну, что такое? Все как воды в рот набрали! Друзей не узнаем, что ли?
Свет фонаря упал на лицо говорившего, и слабый голос прошептал с изумлением и восторгом:
— Маркиз! Это вы, дружище!
— Собственной персоной, господин Шарль. Я к вашим услугам. Как вам это нравится?
— Маркиз! Да это Маркиз, — не менее взволнованно принялись повторять Раймон, Фриц и Винкельман.
— Да, черт возьми! Это я, Пьер Леблан. Только тише! За дело.
Не теряя больше ни секунды, гасконец перерезал путы пленников, вернулся к охраннику, сунул ему в рот кляп.
— Господин Шарль, вы не ранены? — спросил Маркиз.
— Нет, — ответил молодой человек.
— Хорошо, обвяжитесь под мышками этой веревкой и скорее к бортовому отверстию. Я спущу вас… Потом доберетесь вплавь до пироги, которая привязана к якорной цепи, приведете ее сюда, под портик, и будете ждать.
— Ладно, — коротко ответил охотник за каучуком и обнял отважного артиста.
Потом он сел на край бортового отверстия, свесил ноги и стал спускаться, а Маркиз потихоньку отпускал веревку.
Прошло минуты две, прежде чем едва различимое шуршание дало знать храброму спасителю, что лодка внизу.
Для верности Шарль легонько дернул за веревку.
— Твоя очередь, толстячок, — сказал Маркиз Раймону, которому рана причиняла сильные страдания. — Вот дьявол! Пройдешь ты, интересно, в проклятый иллюминатор? Какого черта отращивать такое пузо, когда собрался на поиски приключений!.. Уф! Кажется, выбрался, хоть и с трудом.
Следующим был Винкельман, за ним Табира, Фриц…
— Давай, Фриц, дружище.
— А как же ты сам?
— Давай, давай! Как только спустишься, я привяжу другой конец веревки к древку копья, которое укреплено в отверстии. Кстати, скажи всем, что я чуть-чуть задержусь. Хочу сделать сюрприз вам и тем, кто так от души веселятся на палубе.
— Будь осторожен.
— Не волнуйся!
Едва Фриц исчез за бортом, Маркиз привязал, как и говорил, веревку к копью, отцепил горящий фонарь, завернул его в свою рубаху и стал спускаться по лестнице в трюм.
Как и повсюду внутри корабля, здесь не оказалось ни души.
— Стой-ка, — сказал он самому себе, — пороховые бочки должны быть где-то здесь. Вот это дело! А тут что такое?.. Водка! Да, есть что выпить дикарям, если, конечно, времени хватит… Ага, отлично.
В стороне стояли четыре тщательно обвязанных канатами бочонка, каждый литров на шестьдесят.
Маркиз выбрал один, выдернул мачете затычку и просунул в отверстие два пальца. Внутри оказалась зернистая, рассыпчатая, изумительно сухая субстанция.
— Точно, порох, — проговорил актер, затем вынул из фонаря свечу — капитан Амброзио, любитель комфорта, предпочитал свечи прочим средствам освещения, — осмотрел ее и добавил: — Минут на тридцать хватит.
С безрассудной отвагой, не моргнув глазом, Маркиз, не колеблясь ни секунды, воткнул горящую свечу прямо в порох.
Он уже двинулся в обратный путь, осторожно, стараясь ни на что не натолкнуться в темноте, но вдруг вернулся к бочонку.
— Полчаса — это слишком много.
И, по-прежнему неторопливо, вдавил свечу до половины в сыпучую смерть, пламя теперь едва не лизало порох.
— На этот раз шутки в сторону!.. Поторапливайся, Маркиз! Надо удирать, а то жарко будет.
…Две минуты, чтоб добраться до каюты, еще две — чтоб спуститься по веревке в пирогу, где друзья уже перепугались за него не на шутку.
— Давайте-ка наляжем на весла. Гребите, не жалея сил. Скоро начнется…
— Что начнется? — спросил Шарль.
— Ах, до чего же редки развлечения в этих местах!
— Вы находите? Что-то я вас не понимаю.
— Хорошо. Заменим слово «развлечения» на «зрелище».
— И что же?
— А вот что: пьеса сыграна, актеры вот-вот вернутся за кулисы, и было бы странно, если б не наступила развязка.
— Так развязка наступила, причем благодаря вам, дорогой Маркиз. Только вам!
— Не стану отрицать, однако мизансцена[175] не та. И потому, будучи человеком чрезвычайно щепетильным во всем, что касается искусства, я подумал о… своего рода апофеозе[176]. Как бывает в феериях. Скажите-ка, господин Шарль, сколько от нас до парохода?