Теснота малоков (индейских хижин), под крышей которых скучены двадцать пять — тридцать гамаков, не представляет собою для него ничего отвратительного, хотя оттуда вырываются ароматы, очень мало напоминающие розу или какой-либо другой душистый цветок. Вид роса, то есть полей, засаженных маниоком, бананами, ананасами, папайями, сахарным тростником, игнамом, пататами, внушает ему неудержимое желание поселиться здесь и жить, как живут эти индейцы.
— Подождите немного, Маркиз, подождите! — говорит ему Шарль, улыбаясь при виде его энтузиазма. — Вы скоро пресытитесь этими прелестями, и ручаюсь, что все это перестанет нравиться вам даже раньше, чем вы думаете. Все эти прекрасные вещи, от которых у вас теперь слюнки текут, станут вам омерзительны, и вы станете вздыхать по кусочку самого обычного ростбифа или краюшке белого хлеба, как некогда плакали евреи о легендарных луковицах.
— Да нет же, мосье Шарль! Нет! Неужели вы не находите, как и я, что эти индейцы, действительно, великолепны?
— Да, но мало одеты!
— Б-а-а! В такую-то жару! Их костюм превосходно приспособлен к климату! Посмотрите, как эта корона из перьев к лицу им! Как красивы эти лица, точно высеченные из красного гранита! .. Как называется у них эта корона?
— Они называют свой головной убор акангатаре.
— Акангатаре! Как это красиво звучит… Это настоящая диадема!
— И вы называете это костюмом?
— Нет, но ведь у них есть еще этот фиговый листок из бумажной ткани, которым они обертывают себя по бедрам и, надо им отдать справедливость, делают это довольно красиво!
— Это называется калимбэ, или турури, как они их сами здесь называют. Но мне кажется, что точнее всего было бы сказать, что они прикрыты только своей стыдливостью и одеты солнечным лучом; преобладающий их костюм — это нагота. Но вы еще ничего не сказали об их женщинах. Неужели вы будете настолько галантны, что станете уверять, будто эти кумушки, так пестро увешанные целыми километрами бус, кажутся вам привлекательными и грациозными?
— И здесь, как и у нас, мода имеет свои, зачастую весьма странные требования! Странными, конечно, можно назвать эти фантазии, созданные страстью к наряду и украшениям у этих первобытных детей экваториальной прерии!
Между прочим, трудно составить себе представление, до какой степени доходит у этих женщин любовь к бусам.
Бусы — это, так сказать, их единственное украшение и даже единственное одеяние. Это главный предмет их вожделений, ради обладания которым они соглашаются на какую угодно работу, не боятся усталости и утомления, предпринимают дальние путешествия, даже не останавливаются перед убийством ради того, чтобы отнять бусы и завладеть ими.
Какое счастье, какая неописуемая радость для этих дикарок иметь возможность показаться унизанной бусами, с тангой, увешанной теми же бусами и столь малых размеров, что ее едва хватает на самое элементарное прикрытие, которым, однако, довольствуется их стыдливость! Какое упоение иметь тысячи и тысячи этих цветных зерен, из которых они изготовляют себе ожерелья, браслеты, пояса. Целые километры бус, как говорил Шарль, они наматывают себе на шею, на грудь, руки, на икры так, чтобы быть увешанной ими с головы до ног и задыхаться под их тяжестью.
Даже мужчины разделяют с женщинами это пристрастие к бусам и нередко носят десятки рядов бус в виде перевязи через плечо или по большому ожерелью в пять — шесть рядов бус на каждом плече, а также на шее.
Особенно поразила француза манера втыкать булавки в нижнюю губу, так что головки их приходятся к зубам, острия же торчат наружу. Целых четыре, пять и шесть булавок торчат из губы, и этот вид самоукрашения применяется одинаково и мужчинами, и женщинами.
— Что за дикая фантазия! — не мог не воскликнуть наш оптимист Маркиз. — Я готов согласиться, что булавки необходимы. Но почему бы не вкалывать их, ну, хотя бы в ткань их калимбэ, вместо того, чтобы уродовать себе рот?!
— А потому… — хотел было возразить Шарль и вдруг прервал себя на полуслове. — Да вот, посмотрите! — добавил он, громко рассмеявшись.
— Ах, черт возьми! Да… это уж не столь живописно! — согласился Маркиз при виде того, как один из индейцев, осторожно взяв двумя пальцами конец этой единственной принадлежности своего костюма, наклонил голову и громко, с видимым удовольствием высморкался в него.
— Теперь мне все ясно! Невозможно, чтобы носовой платок служил в то же время и подушкой для булавок, но нельзя сказать, чтобы это было опрятно! Счастье еще, что у него калимбэ достаточно велика, и все они очень часто купаются. А кстати, скажите, почему эти калимбэ, или турури, — видите, какие успехи я делаю в местном наречии, — почему они не одинаковой величины у всех, а у одних длиннее, у других короче?
— Право, не могу вам сказать! Спросите Хозе.
— Ну-ка, скажите мне, сеньор Хозе, почему это так?
— Размеры этого одеяния соответствуют достоинству того лица, которое его носит. Как видите, есть турури величиною чуть не с ладонь, и есть такие, которые почти волочатся по земле.
— Вот как! Значит, и здесь существует известная иерархия!
— Несомненно!
Встретив у индейцев довольно холодный прием, наши путешественники, после бесконечных переговоров и торга, обменяли свои бусы, разменную монету этих мест, на свежие продукты и простились с малоками. Индейцы, встретившие путешественников без особой радости, так же равнодушно отнеслись и к их уходу.
Эти жители внутренней части страны, в противоположность береговым жителям, опаленные беспощадным экваториальным солнцем, как бы застыли в своем невозмутимом равнодушии ко всему окружающему.
На следующий день маленький отряд путешественников ночевал под открытым небом. Вот уже четверо суток, как они были в пути. Они все шли вдоль Кунт-Анау и видели уже вдали темную линию Сиерра да Луна, Лунных гор. Далее предстоял путь уже на пирогах через пороги этой капризной реки, при условии, конечно, что местные речные жители согласятся одолжить свои лодки.
Путники расположились в небольшой рощице лиственных тенистых деревьев. Громадный костер, яркое пламя которого далеко разбрасывалось во все стороны, освещая кругом густой мрак ночи, служил и для приготовления пищи и для отпугивания хищных зверей, довольно часто встречающихся здесь.
Кругом костра были развешаны девять гамаков, привязанных к стволам деревьев. Четыре больших четырехугольных ящика и целый ряд объемистых тюков расположены в строжайшем порядке у костра, так что могли служить людям сидениями.
Над огнем весело кипел медный котелок, а металлический кофейник пускал из носка свою тонкую струйку пара. На разостланном перед костром одеяле чинно расставлены четыре белых жестяных тарелки и такое же блюдо; тут же разложены ножи и вилки, отсвечивающие металлическим отблеском при пламени костра. Это — стол, сервированный для трех белых и мулата, неисправимых сибаритов!
Подле гамаков прислонены к стволам деревьев четыре добрых ружья, и на них привешены четыре пояса с патронташами и тесаками в кожаных ножнах. Немного подальше — луки и стрелы в пучках, и тут же куи, то есть кисеты с кремнем, огнивом и запасом древесного пуха. Здесь же и ожерелья, и маленькие мешочки с красящими веществами для праздничного туалета щеголих и щеголей-туземцев.
И вот Маркиз, караван-баши маленького отряда, возглашает во всеуслышание, что ужин готов.
Едят медленно, не торопясь: ночь предстоит длинная, а потому каждый старается продлить, насколько возможно, незатейливый пир.
А вот и торжественный момент кофепития, сигарет и долгих разговоров, предшествующих отходу ко сну.
Индейцы, более чем когда-либо флегматичные и угрюмые, уничтожили свои порции с жадностью голодных зверей, облизались несколько раз, несколько раз щелкнули зубами, глотнули, сопровождая этот процесс своеобразными гримасами, — и все было кончено.
Затем каждый из них изготовил себе по паре деркели, особого рода примитивных сандалий или туфель из древесного лыка, как это у них вообще в обычае.
Получив по чашке излюбленной тафии, индейцы лениво тащатся к своим гамакам, не проронив ни слова, не поблагодарив за угощение ни единым звуком, ни единым движением.
Впрочем, не все; один из них, который, по-видимому, принял на себя серьезную миссию, вместо того чтобы идти ложиться, подошел к группе белых и стал перед Шарлем, ожидая, чтобы тот обратился к нему с расспросами.
— А, это ты, Клементино, — сказал молодой человек, — что тебе?
Индейцы охотно носят португальские имена, которыми они в сношениях с белыми заменяют свои туземные прозвища, и с гордостью откликаются на них даже и среди своих, если хоть один раз побывали в обществе белых людей. Выказывая по отношению к белым величайшее презрение и пренебрежение, они тем не менее прежде всего спешат узнать их имена и тотчас же присваивают их себе, щеголяя ими среди своих в родной деревне. Этим объясняется, что часто в самых отдаленных и глухих деревнях, далеких от всяких цивилизованных центров, вы встретите туземцев, зовущихся Маноэль, Антонио, Жуан, Бернардо или Аугостиньо.
На вопрос Шарля Клементино отвечал коротко:
— Я хочу уйти!
— Как, уйти теперь? .. Почему?
— Мы идем слишком далеко!
— Но ведь ты и твои товарищи обещали сопровождать нас еще в течение трех дней пути!
— Это правда, но это слишком долго — еще три дня!
— Если вы самовольно уйдете, то не получите обещанного вознаграждения!
— Это ничего, мы все-таки уйдем!
— Сейчас же?
— Да!
— Но послушайте, ведь это же безумие! Подождите до завтра: ты проводишь нас к индейцу, который должен снабдить нас пирогами!
Клементино на это ничего не ответил.
— Знаешь ты этого индейца?
— Да.
— Кто он такой?
— Это мой дядя!
— Так почему же ты не хочешь повидаться с ним?
— Он — канаемэ!
— Что ты городишь! Здесь нет никаких канаемэ!
— Все, кто убивает, те канаемэ!
— Тот, кого он убил, этот твой дядя, был тебе друг или родственник?