Тощий собеседник задумчиво кивнул: — Ага, армия из одного человека? Согласен, — продолжил он, оценивающе оглядев Парана, — о вашей необычайной жестокости ходят… сказания. Правда ли, что однажды вы держали Фалах'да висящим за краем балкона его собственной башни? А ведь он считался нашим союзником… За какое преступление? А, он неправильно подобрал цвета одежд во время Императорского Фестиваля. И какие же цвета вас возмутили?
Паран помедлил, улыбнувшись. — Синий и зеленый.
— Но, капитан, это вполне сочетаемые оттенки.
— Лекарь, я никогда не претендовал на эстетический вкус. О чем мы тут? О да. Армия из одного человека. Точно. Я намерен вести за собой одного человека. Мы вдвоем нападем на Серую Богиню, чтобы изгнать из нашего мира.
— Надеюсь, вы выбрали мудро. Харлочель казался весьма спокойным. Или он еще не знает, к чему надо готовиться?
— Не особенно, — ответил Паран. — Ведь он со мной не идет. Идете вы.
Рыбья кость вышла через верхнюю губу хирурга. В его взоре отразились боль и непонимание. Рука вырвала проклятую кость; через миг он зажал рот обеими руками, а глаза его чуть не выскочили из орбит.
Паран похлопал Свара по плечу. — Поживем — увидим, не так ли? Готовьтесь. Выходим через ползвона.
Он уселся на походный сундук, осторожно оперся спиной о парусину шатра, вытянул ноги. — Хотелось бы напиться вдрызг перед подобным…
Харлочель, казалось, утратил способность улыбаться. — Ради богов, капитан. Нужно снять лагерь. Сосчитать потери. Умоляю пересмотреть план, сулящий лишь смерть еще одного хорошего воина и капризного, но очень хорошего полевого хирурга.
— Ах да. Ното Свар. Он был жрецом Солиэли, сестры Полиэли.
— Он больше не жрец. Нарушившие клятву не имеют веса перед лицом Властителей.
— Солиэль. Повелительница Лечения, Благодетельница, богиня Целебных Слез. Как думаете, сейчас она должна наплакать целый океан?
— Неразумно насмешничать над ней у порога Храма, капитан.
— Почему бы нет? Скажите, Харлочель, разве вечная скорбь над мучениями смертных принесла им пользу? Легко рыдать, если ты стоишь в стороне и больше ничего не делаешь. А мы тут считаем каждого выжившего, каждого бросившему вызов Худу на пороге его Королевства. — Он ощерился, подняв взор к потолку: — Самыми виноватыми считаю я так называемых "добрых и сострадательных" богов. — Тут Паран сверкнул глазами на вестового: — Видит Худ, остальные не скрывают своего нечестия. Слава им за это. А вот предлагать спасение, сочувствие и так далее, но реально ничем не сопротивляться судьбе и року… проклятие, Харлочель, им придется дать ответ!
Вестовой смотрел широко открытыми, немигающими глазами.
Паран опустил лицо. — Извините. Некоторые мысли лучше не высказывать. Вечная моя небрежность.
— Капитан… миг назад ваши глаза СВЕТИЛИСЬ. Как у зверя.
Паран снова поглядел на собеседника: — А теперь?
— Капитан, я готов поклясться пяткой Худа на его же члене!
Ганоэс Паран вскочил.
— Передать приказ офицерам: армия выходит через четыре дня. В полдень третьего дня желаю увидеть всех на смотру, с оружием и полной выкладкой. После выхода лагерь должен остаться чистым. Сжечь все отходы, закопать нужники. Пусть солдаты будут заняты — они загнили изнутри. Вам все ясно, Харлочель?
Вестовой улыбнулся и повторил приказ слово в слово.
— Отлично. Постарайтесь убедить наших офицеров, что дни лежания и сопения в подушки закончились. Скажите, что первой пойдет самая опрятная рота. Остальным придется глотать пыль.
— Капитан, а куда мы пойдем?
— Без понятия. Я об этом подумаю.
— А что с Верховным Кулаком и офицерами в этом шатре?
— Думаю, они так скоро не оправятся. Тем временем…
— Тем временем командуете вы, сэр!
— Да.
Харлочель резко отсалютовал и повернулся кругом.
Паран смотрел ему в спину. "Хорошо, хоть кто-то мне рад".
Через некоторое время они c Ното Сваром сели на лошадей на краю лагеря и посмотрели вниз, на расчищенное пространство перед городскими стенами, на бледный песчаник самих стен, покрытый символами, отпечатками рук, скелетообразными фигурами. Раньше за валами всегда слышался шум, в небо поднимались клубы пыли и столбы дыма. Утром большие ворота открывались, выпуская поток конных и пеших, купцов и рабочих. В бойницах боковых башен виднелись лица солдат. Сегодня же единственный шум издавали стаи голубей, взлетавших и круживших, словно скопище поднятых ветром воздушных змеев; иная, мрачная "армия" — шеренга пустынных воронов — обсела зубцы.
— Капитан, — сказал хирург (в зубах его снова торчала кость, а дырка от прежней превратилась в припухшую, сочащуюся сукровицей точку), — вы считаете меня способным атаковать всю эту мерзость?
— Я думал, вы отреклись от клятв.
— Так я о том и говорю! Сейчас я не смею просить у Солиэли даже простого покровительства. Вероятно, вы слепы к истине. Так я скажу: воздух над городом кипит, это дыхание хаоса. Течения сворачиваются и переплетаются — о, даже взгляд со стороны делает меня больным. Мы оба умрем за воротами через десять шагов.
Паран потрогал рукоять меча у пояса, затянул ремень шлема. — Я не так слеп, как вы считаете. — Он поглядел на город и натянул поводья. — Скачите рядом, Ното Свар.
— Капитан, ворота выглядят закрытыми, и крепко. Нас не ждут.
— Плевать на клятые ворота. — Паран пришпорил коня.
Ното Свар бросил взгляд за плечо: там сотнями собрались солдаты, они смотрели вслед. — Боги… ну почему я не среди них? — прошептал он.
И поглядел на капитана Добряка. Он однажды спустил невинного человека с парапета башни. "А теперь проделывает то же со мной!"
Однажды ее послали ловить младшего брата, выслеживать его по городу — о, он знал, что она идет за ним, знал, что она способна схватить его за тощую лодыжку, подтащить к себе и вытрясти мозги из черепа. Пришлось ей побегать той ночью! Ему было десять, и он успел выйти из — под контроля. Глаза, блестящие словно смоченные слюной мраморные шарики, зубы белые словно волчьи клыки, мосластые ноги, шаловливые ручонки… Непоседливый злыдень.
Он собирал… кое-что. Тайно. Пряди волос, обрезки ногтей, гнилые зубы. Со всех членов семейства, весьма обширного. Сорок два человека, если считать четырехлетнюю Минаралу. Он ее посчитал, выродок. Безумец менее изобретательный удовлетворился бы изготовлением полчища мерзких кукол, над которыми измывался бы, причиняя родне незначительные, но хронические страдания и питая ненасытимую злобу… однако братец, понятное дело, видел более обширное поприще для своей подлости. Не удовлетворяясь человекоподобными куклами, он сделал из палок, веревок, соломы, шерсти и рогов стадо овец. Сорок две головы. Запер их в ограде из прутиков, подобранных во дворе поместья. Затем он вырвал себе молочный зуб, обточил в подобие волчьего клыка и соорудил для себя волка из клочков меха. Кукла была такого размера, что могла проглотить тех овец в единый кус.
Использовав извращенную магию, он поместил волка в стадо.
Вопли и стоны оглашали всю ночь несколько домов города — жильцов терзали кошмары, вонь ужаса и овечьей шерсти, стук копыт, отчаянные попытки спастись от когтей и клыков громадного рычащего волка, бегство… Зверь вволю потешился над каждым. Ох, ей еще долго не забыть тех мучений.
В течение следующего дня дяди, тети, племянники и все остальные собрались, бледные и дрожащие, и поняли, что разделили один и тот же кошмарный сон. Не сразу, но сумели они осознать и причину этих кошмаров. Разумеется, причина уже успела сбежать и спрятаться в одном из бесчисленных логовищ. Она намеревались отсиживаться там, пока не утихнут гнев и раздражение близких.
Когда преступления совершают малолетние дети, их родственники обычно сменяют гнев на простую озабоченность. Но это касается обычных детей, нормальных детей; а Бен Адэфон Делат зашел слишком далеко. Опять.
Торахвель Делат получила задание выследить брата и осуществить подобающее наказание. Она быстро придумала кару. Содрать шкуру! Овцы, вот как? Она захватила волчью куклу, намереваясь использовать ее для жестокой пытки. Она не так талантлива, как младший братец, и уж конечно не так изобретательна… но она сумеет превратить существо в подобие поводка и следовать за братом, куда бы тот не бежал.
Ему удавалось держать дистанцию весь день и всю ночь; но за звон до рассвета она поймала его на крыше в аренском квартале Прелид. Выхватила из кармана куклу волка и с силой развела ее задние ноги.
Братец упал на спину и тут же перевалился на живот. Он визжал и смеялся, и насмешка чуть не заставила ее оступиться. Торахвель еще сильнее вывернула волчьи ноги.
Немедленно упав на плоскую крышу. Бедра словно загорелись.
Брат все вопил, но и смеялся одновременно.
Задыхаясь и моргая, она в первый раз рассмотрела куклу. Было еще темно, но все же ей удалось понять, что тельце волка обернуто куском меховых панталончиков — ее белья, пропавшего неделю назад с веревки; природу твердой внутренней части куклы она предпочла не разгадывать.
Он знал, что она побежит за ним. Знал, что она отыщет кукольное стадо в дворике. Знал, что она догадается использовать волка, ставшего вместилищем его анима и так беззаботно брошенное. Он знал заранее… всё.
В ту ночь, перед рассветом, Торахвель решила, что будет ненавидеть брата до скончания дней. Страстно, яростно, выжигая в себе все земное.
Легко ненавидеть умных, даже если они оказываются родичами. Особенно родичей.
Вернуться от воспоминаний к нынешней жизни оказалось нелегко: ее отвлекала навязчивая мысль о том, что она попала в кошмарный сон, из которого уже не выбраться.
Брат давно уже не дергается на крыше, задыхаясь от хохота. Тогда он быстро распустил узлы заклинаний на кукле, прекратив боль. Ее брат, жив они или мертв — куда вероятнее, что мертв — находился очень далеко. И всем сердцем желала она, чтобы он оказался рядом.