— Ты объяснил им, чей это флот?
Таксилианан покачал головой.
"Малазанский имперский Флот. Это должен быть Адмирал Нок". Она уловила волнение Эдур. — Что такое? Чем они так возбуждены?
— Бедные малазане, — дико ухмыльнулся переводчик. — Понимаешь, Эдур готовятся к бою.
— То есть?
— Если те идут по нашему курсу, чтобы обогнуть полуостров с севера, они обречены.
— Почему?
— Потому что другая половина флота — все силы Томада Сенгара — находится позади них.
Семар Дев вдруг ощутила режущий ветер, он пробрал холодом до костей. — Они хотят атаковать?
— Они хотят уничтожить их, — ответил Таксилианин. — Я видел эдурскую магию и скажу тебе — Малазанская империя вот-вот потеряет весь свой Флот. Погибнут все корабли, каждый несчастный мужчина и женщина на борту. — Он наклонился, намереваясь сплюнуть, но сообразил — ветер дует в лицо, и только оскалился. — Кроме, быть может, одного — двух… чемпионов.
"Хоть что-то новенькое", — подумал Банашар, спеша по залитым дождем улицам к таверне Щупа. За ним следят. Раньше подобное привело бы его в ярость; он быстро обработал бы дураков, а потом, узнав все подробности, еще быстрее обработал бы их заказчика. Но сейчас большее, на что он способен — горький и тихий смех. "Да, хозяин (или хозяйка), он встал пополудни, как и всегда, шесть звонов провел за зеванием, чесанием и грызением орешков, вышел на улицу, направившись, о хозяин (или хозяйка), в одно из шести сомнительных заведений, где, как всегда, обсуждал с завсегдатаями природу религии. Или то были вопросы налогообложения и портовой десятины? Внезапное падение успеваемости в корабельных школах Джакатаканского побережья? Низкий уровень мастерства каменщика, божившегося, будто закроет трещину в левой опоре — вон она, видите? Разумеется, хозяин (или хозяйка), это хитроумный код, но не будь я пронырливейшим из проныр, если не взломаю его…"
Единственным занятием его остались воображаемые ночные беседы. "Боги, как патетично. Но пафос всегда меня веселил". Чтобы не потерять веселый настрой, он напивается, дожидаясь нового прохода солнца и звезд по бессмысленному небосводу. Если небосвод еще не рухнул. Как угадать — ведь остров уже неделю накрыт плотной серой пеленой, и никаких признаков прояснения. "Еще немного дождя — и мы просто потонем в волнах. Торговцы с материков будут долго кружить над бывшим островом. Круг за кругом, лоцманы чешут затылки…" Он шагал дальше, воображая уже новую жалостную сцену, слегка окрашенную презрением к человеческой расе — ее незрелости, глупости, лени и неумению. "Поглядите на него, он ковыляет будто одноногий ловец акул — но он не ловец, а сапожник, только без сапог. Очень подозрительно, не так ли?
Да, Императрица, мне все понятно. Проклятый мерзавец наполовину викан, и он заплатил за это. Благодарю Ваше Величество, что не сдержали толпу. Его загнали в угол, о Великолепная, кирпичами и палками, ловко не давая подойти к причалам. Ведь тогда он мог бы просто утопиться. Смотрите, он потерял все инструменты и пожитки. Увы мне, да, я проклят жалостливостью — да, Императрица, вас такое чувство мало тревожит, и радуйтесь. Но я… Я о чем? А, я распят жалостью, пронзен милосердием. Видит Худ, он нуждался в монете больше, чем я, хотя бы для похорон сына. Он все таскает с собой его тельце. Видите, вот оно, с проломленным черепом?
Нет. Хватит, Банашар.
Хватит".
Бесцельные игры ума, не так ли? Лишенные всякой ценности. Всего лишь оправдания перед собой и более широкой аудиторией — призраками с их шепотками, подозрениями и завуалированными оскорблениями, унылыми и скучающими. О, эта аудитория… "они мои свидетели, о да, море смутных ликов в зале театра, и я отчаянно играю, пытаясь коснуться души человека, но находя лишь нетерпение и волнение, и желание посмеяться". Увы, все его умственные речи служат лишь ему самому, и плохо служат. Все остальное — ложь.
Тот ребенок с разбитой головой являл не одно лицо, кривое и вялое в смерти. Нет, в нем десяток, тысяча, десять тысяч. Это люди, о которых он не смеет вспомнить, цепляясь за прозябание. День да ночь, сутки прочь. Они как костыли, глубоко вогнанные в почву, приколотившие то, что он тащит за собой — каждый шаг увеличивает сопротивление, одежда обвивается вокруг шеи — "То, что мы видели, душит нас; мы гибнем, пытаясь идти вперед и только вперед. Так не годится. Ладно вам, дорогая Императрица. Я вижу, что трон ваш — святилище чистоты".
Ах, вот и они — ступени вниз. Добрый старый "Повешенный", каменная лестница, на которой через ступеньку не прыгнешь, покрытая грязью, ненадежная. Только ли спуск в таверну? "Или это теперь мой храм, Храм Пития, заполненный гулкими молитвами собратьев… о, как сладостны их рукопожатия…"
Он толкнул дверь и помедлил на плохо освещенном пороге, под капающей крышей. Ноги оказались в выбоине, ставшей лужей; осадки изрядно увеличили ее обычную глубину. Полдюжины лиц, испитых и темных, словно луна после пылевой бури, повернулись в его сторону… но тут же вновь отвернулись.
"Обожающая меня публика. Да, вернулся твой трагический фигляр".
За одним из столиков сидел человек чудовищного вида. Ссутулившийся, блестящий темными глазами из-под сросшихся бровей. Волосатый сверх всякой меры. Пучки иссиня-черных волос торчали из ушей, свисая до чаячьего гнезда бороды, а борода закрывала шею и опускалась на широкую грудь, братаясь с тамошней растительностью; бакенбарды полностью маскировали щеки; из ноздрей торчало по пучку — словно он заткнул нос вырванными с корнем деревьями; жилистые веревки бровей сливались с шевелюрой, отчего покатый лоб выглядел ужасающе узким. Несмотря на возраст этого человека — никто не знал точно, но слухи ходили поразительные — вся волосяная масса была сплошь чернильно-черного цвета.
Он потягивал красный чай местного производства (часто употребляемый также как мор для муравьев).
Банашар пробрался и сел рядом. — Если подумать, можно сказать, что я всегда тебя искал, старший сержант Бравый Зуб.
— Но думаешь ты не всегда, так? — Здоровяк не потрудился поднять голову. — Думающие меня не ищут. Видишь ли — я сюда спасаюсь бегством, да нет, даю деру. Худ знает, почему эти мозги размером с орех решили, что подходят в рекруты. В Малазанскую Армию, клянусь Бездной! Мир сошел с ума. Совсем сошел.
— Хранитель врат. Верхнего входа в Замок Обманщика. Страж… Бравый Зуб, полагаю, ты знаешь его. Кажется, он здесь так же давно, как ты муштруешь солдат.
— Есть знание и знание. Тот старый краб, спина колоколом… давай — ка расскажу про него. Я могу посылать легион за легионом чистеньких новеньких рекрутов вверх по ступеням, дав всякое оружие, какого попросят — и они не оттеснят его. Почему? Я скажу почему. Не то что Люббен какой Поборник или Смертный Меч. Нет, все потому, что я пальцем из левой ноздри больше мозгов выковыряю, чем найдется у всех этих рекрутов так называемых.
— Это ничего не говорит о Люббене. А твое мнение о рекрутах, Бравый Зуб, я уже изучил.
— Точно так, — закивал старший сержант.
Банашар потер лицо. — Люббен. Слушай, мне нужно потолковать кое с кем. Он затаился в Замке. Я посылаю письма, они попадают в руки Люббена и… ничего.
— А с кем потолковать?
— Не хочу говорить.
— А, с НИМ.
— Так Люббен швыряет мои послания в поток, столь поражающий взоры созерцателей внешней стены Замка?
— Срозер… озер… Нет. Рассказать тебе как я забирался туда и таскал его за эту его старомодную косу на голове его раза два или три?
— Не вижу, чем это мне поможет.
— Ну, меня всегда тешит. Тут не какая обида, а так, из принципа. Так ты хочешь, чтобы я потолковал с ним, или не хочешь, чтобы я толковал о нем?
— Мне нужно поговорить с НИМ.
— Важно, да?
— Да.
— Безопасность Империи?
— Ну, я так не думаю.
— Так тебе скажу, я схвачу его за косу его красивую и свешу со стены. Можешь подавать знаки снизу. Я покачаю его туда — сюда и это будет значить: "Конечно, поднимайся, милый друг". А если я просто брошу его, это будет значить совсем другое. Но может, у меня просто рука устанет. Или коса выскользнет.
— Никакой от тебя помощи, Бравый Зуб.
— Вот если бы я бы сидел у твоего стола, а не ты у моего…
Банашар со вздохом отстранился. — Ладно. Эй, я заказываю еще чаю…
— Решил отравить?
— Как насчет кувшина "Темного Малазанского"?
Здоровяк склонился над столом и впервые поднял глаза на Банашара. — Уже лучше. Видишь ли, я в трауре.
— Ох?
— Вести из И'Гатана. — Он фыркнул. — Всегда из И'Гатана, не так ли? Я потерял друзей.
— Ах.
— И потому сегодня напьюсь. За них. Не могу плакать, пока трезвый, понимаешь…
— А к чему чай?
Бравый Зуб увидел вошедшего и послал ему мрачную улыбку. — Позови Темпа. Почему красный чай, скользкий пьяница?
— Планируешь сегодня плакать, Бравый Зуб?
Старший сержант кивнул.
Темп плюхнулся в тревожно затрещавшее кресло. Уставился воспаленными глазами на Банашара. — От него слезы краснеют. Как кровь. Рассказывают, он делал так однажды — когда погиб Дассем Альтор.
"О боги, я должен стать свидетелем?"
— Так я делаю, — пробурчал Бравый Зуб, снова опуская голову, — чтобы верить в то, что слышу.
Банашар нахмурился. "Это что должно означать?"
Кувшин прибыл, словно родившись от совместного желания. Банашар, радуясь избавлению от размышлений и прочих досадных принадлежностей рассудка, устроился поудобнее. Еще одна ночь, считай, проведена.
"Да, хозяин (или хозяйка), он сидел с ветеранами, намекая, что тоже не промах. Конечно, это один обман. Сидели они там, пока Щуп не выставил. Где он сейчас? Разумеется, в своей грязной, вонючей конуре, мертвый для мира. Да, воистину Банашар мертв для мира".
Ливень рушился потоками, бил по крепостным стенам, вода ревела в желобах; тучи все снижались, уже поглощая вершину башни. Стекло окна, в которое смотрел Жемчуг, некогда представляло собой вершину островных технологий: сорта песка, смешанные так, что пузырьки и пестрые полоски почти не мешали прохождению света. Сейчас, столетие спустя, поверхность покрылась патиной от постоянных дождей, и мир снаружи выглядел заплатанным — словно незаконченная мозаика, поврежденная всепожирающим пламенем. Жемчуг не видел пламени, но с жуткой уверенностью знал: без него не обойдется, и никакие ливни ничего не изменят.