– Я не могу. – Икарий поднял отчаянный взгляд на Таралака. – Я не хочу… не хочу никого убивать!
Таралак потёр лицо. Во имя всех духов нижнего мира, отменное же пойло у этой Мглы. Я справлюсь.
– Икарий. Посмотри на этот трюм. Взгляни на этих грязных созданий – которым обещали спасти их от угнетения. Которые поверили, что эдуры станут их спасителями. Но нет же. Их кровь нечиста. Она замутнена – они были рабами! Пали так низко, не помнят ничего о своём прошлом, о былой славе – да, я знаю, о какой ещё славе? Но взгляни же на них! Что за демоны эти тисте эдур и что за проклятая дыра их империя, если они так обращаются со своими? А теперь скажи мне, Икарий, что я дал тебе? Скажи!
На лице воина отразилось смятение, взгляд исполнился ужаса – но было в нём и что-то ещё. Отблеск дикости.
– За то, чему свидетелями мы стали, – прошептал ягг. – За то, что они творили у нас на глазах…
– Месть, – произнёс Таралак Вид, кивая.
Икарий взирал на него как утопающий.
– Месть…
– Но такого шанса у тебя не будет, Икарий. Преда теряет веру в тебя – в меня – и почти готов отправить нас за борт, к акулам…
– Они хотят, чтобы я прикончил их императора, Таралак Вид. Это бред…
– То, чего хотят они, – проговорил грал, оскалившись, – и то, что сделаешь ты, – это две разные вещи.
– Месть, – вновь повторил Икарий, словно пробуя слово на вкус, и тут же закрыл лицо руками. – Нет, нет, я не смогу. И без того слишком много пролито крови… прольём ещё – и ничего это не даст. Я буду ничем не лучше их! – Внезапным рывком он подтянул Таралака ближе. – Ты разве не понимаешь? Погибнут невинные…
– Невинные? Икарий, глупец, как ты не понимаешь? Невинность – ложь! Никто из нас не невинен. Никто! Покажи мне хоть одного, прошу тебя, умоляю – докажи, что я ошибаюсь! – Он извернулся в стальном захвате, ткнул пальцем в сторону скрючившихся в проходе рабов. – Мы оба это видели, разве нет? Вчера! Как двое этих ничтожеств придушили третьего… а ведь они все в цепях, Икарий, все умирают с голоду, всем грозит смерть! И всё равно! Старая свара, старые обиды – внезапно это всплывает, и конец! Жертвы? Да, в этом нет сомнений. Невинные? Ха! И пусть поразят меня духи верхних и нижних миров, если в суждении своём я не прав!
Икарий долго смотрел на него, затем пальцы медленно разжались, и он выпустил кожаную рубаху грала.
– Друг мой, – сказал Таралак, – ты должен поесть. Ты должен беречь силы. Империя тисте эдуров – это империя зла, и во главе её стоит безумец, не способный ни на что, кроме как махать мечом. Тем не менее, и сильные, и слабые склоняются перед ним, ибо так устроен мир. И ты знаешь не хуже меня, что бросать вызов власть имущим означает открывать путь порабощению и истреблению. И всё же ты и только ты, Икарий, друг мой, обладаешь всем необходимым, чтобы это зло уничтожить. Для этого ты родился на свет. Ты орудие правосудия, так не вздумай же колебаться под натиском несправедливости. Пусть тебя питает всё, чему ты – мы оба – были свидетелями, и всё, что мы увидим ещё в этом путешествии. Кормись этим, насыщай справедливость внутри себя – пока она не исполнится ослепительной силы. Икарий, не позволяй проклятым эдурам взять верх над тобой – ведь сейчас они делают именно это.
За спиной у него послышался голос. Мгла.
– Преда хочет испытание. Для этого воина.
Таралак Вид обернулся, смерил женщину взглядом.
– Что ты хочешь сказать? Какое ещё испытание?
– У нас было много войн. Мы ходим путями Хаоса и Тени.
Грал сощурился.
– Мы?
Лицо её исказила гримаса.
– Эдуры правят Летэром теперь. Куда идут они, летэри должны за ними. Мечи эдуров проливают реки крови, из этой крови текут реки золота. Верные богатеют, хорошо богатеют.
– А те, кто не верен?
– Гребут на вёслах. Платят долги. Так положено.
– А ты, атри-преда? Верная – или нет?
Она смотрела на него изучающе с полдюжины ударов сердца и наконец проговорила:
– Каждый предстатель верит. Что император умрёт от его меча. Кто во что верит и как есть на самом деле – не одно и то же. – Слова её звучали странным отголоском того, что сам Таралак говорил чуть раньше. – Тому, что есть, я верна. Преда думает про испытание.
– Очень хорошо, – кивнул грал и затаил дыхание, опасаясь, что Икарий возразит. Но тот смолчал. Вот это уже хорошо.
Женщина развернулась и пошла прочь, доспехи её позвякивали, точно монетки сыпались на камни.
Какое-то время Таралак Вид смотрел ей вслед.
– Она скрывает, – тихим, печальным голосом проговорил Икарий. – Но что-то разъедает изнутри её душу.
– Ты полагаешь, друг мой, – спросил грал, вновь поворачиваясь к яггу, – что она единственная, кто страдает в тиши? Что она одна сжимается от стыда при мысли о том, что ей приходится делать?
Икарий покачал головой.
– Тогда думай о ней, когда решимость тебе изменяет, мой друг. Думай о Мгле. И обо всех других, как она.
Ответом ему была слабая улыбка.
– Ты же сам говорил, что невинности не существует.
– Истинность этого наблюдения не отрицает требования справедливости, Икарий.
Взгляд ягга устремился вниз, потом куда-то вперёд и вправо и задержался на осклизлой обшивке трюма.
– Да, – прошептал он безнадёжно. – Вероятно, ты прав.
На каменных стенах поблёскивала испарина, как будто давление мира сделалось невыносимым. Человек, возникший словно из ниоткуда, постоял неподвижно какое-то время, почти неразличимый в окружающем полумраке благодаря тёмно-серому плащу с капюшоном, но единственные свидетели столь странного появления были слепы и равнодушны – черви, копошившиеся в гниющей плоти, среди трупов, которыми было завалено всё дно расселины.
Смрад стоял невыносимый, и Котильон ощутил, как знакомая печаль подступает к горлу, будто это и был истинный аромат бытия. Бывали времена – он почти не сомневался в этом, – когда он был способен ощущать беспримесную радость, однако память о них истёрлась настолько, что он готов был заподозрить в них фикцию, ложь, сотканную ностальгией. Подобно тому, как у всякой цивилизации имеется свой золотой век, люди тоже устремляются мыслями в прошлое в поисках истинного покоя и благости.
Корни почти всегда крылись в детстве, в том времени, когда тенёта просвещения ещё не сковывали душу, когда всё казавшееся прежде простым, раскрывало свою сложность, подобно ядовитому цветку, что распускается, насыщая воздух миазмами разложения.
Перед ним были трупы молодых мужчин и женщин – воистину, слишком юных, чтобы воевать, – и всё же они были солдатами. Утешительные воспоминания, вероятно, были вырваны из их сознания, ещё когда – в том месте и в том мире, который они называли домом, – они висели, прибитые железными гвоздями к деревянным крестам, не понимая, за какие преступления несут такую кару. Никаких преступлений, конечно же, не было. И кровь, которую они пролили так обильно, не несла ни малейших признаков загрязнения, ибо ни имя народа, ни цвет кожи, ни черты лица не способны сделать кровь жизни менее чистой или менее драгоценной.
Упрямые глупцы, несущие жажду убийства в прогнивших сердцах, полагали иначе. Они делили мертвецов на невинных жертв и на справедливо наказанных – и с непоколебимой уверенностью знали, на какой стороне стоят они сами. Удары ножом куда проще наносить с такой убеждённостью.
Здесь они сражались отчаянно, отметил про себя Котильон, продвигаясь вперёд. Тщательно подготовленное сражение и отступление, призванное выманить противника на себя. Свидетельство отличной подготовки, дисциплины и яростного желания нанести как можно больший урон врагу. Своих мёртвых те забрали с собой, для этих же юных воинов расселина стала могилой. Избегли распятия… ради этого.
У него было множество… насущных забот. Необходимых дел. Мы пренебрегли этим отрядом – отрядом, который сами укрыли здесь для защиты того, что именовали своим. А потом мы их бросили… так это выглядело, по крайней мере. И он готов был признать, что в своих безрадостных выводах они не так уж и заблуждались. Но теперь нас осаждают со всех сторон. Настал миг кромешного отчаяния. И сейчас… о, мои павшие друзья, как же я сожалею…
Живые любят утешать себя лицемерной верой в то, что их слова могут принести мертвецам облегчение. Хуже того, они произносят эти слова, чтобы получить прощение у мёртвых. Но у павших есть лишь одно послание для живых, и это не прощение. Не забывай об этом, Котильон. Всегда помни, что говорят мертвецы тебе и всем остальным, что повторяют они раз за разом.
Впереди послышались звуки: приглушённое ритмичное шуршание, точно железом по грубой коже, затем лёгкая поступь мокасин.
Расселина в этом месте сужалась, и, перегораживая проход, в горловине стоял т'лан имасс. Уперев остриё меча в камень, он смотрел на приближавшегося Котильона. За спиной неупокоенного воина в тусклом жёлтом свете фонарей мелькнула тень, затем ещё, и наконец вперёд выступила женщина.
– Отойди, Ибра Голан, – сказала Минала, глядя на Котильона.
Её доспехи были порваны в клочья. Кольчугу и кожу на груди слева, прямо под плечом, пробило остриё копья. Там запеклась старая кровь. Шлем лишился одного из нащёчников, и лицо с этой стороны было распухшим, всё в кровоподтёках. Она обошла т'лан имасса, по-прежнему не сводя с Котильона взгляда необычайно светлых серых глаз.
– Они проходят сквозь врата, – сказала она. – Их путь озаряет серебристый огонь.
– Хаос, – кивнул он. – Доказательство того, что пакт, которого мы так опасались, был заключён. Минала, сколько атак вы смогли отразить?
– Четыре. – Поколебавшись, она всё же расстегнула шлем и наконец сняла его. Спутанные, влажные от пота тёмные волосы рассыпались по плечам. – Мои дети… Мы понесли большие потери.
Котильон не мог больше выдержать её взгляд. После такого признания…
Она заговорила вновь:
– Если бы не т'лан имассы… и ещё Апт, и перебежчик тисте эдур – этот проклятый Первый престол оказался бы в лапах кровожадных дикарей.