– Худа ради, – покачал головой Резчик, – Скиллара, мы не просто рабочие муравьи, отстраивающие муравейник, по которому неосторожно потоптался бог. Мы можем и больше.
– Я не говорю, что не можем, – ответила Скиллара, – но сейчас это то, что в наших силах – начать восстанавливать деревни, а затем и свою жизнь.
Баратол несколько раз сходил туда-сюда за время беседы, а теперь к ним спускался и Чаур, с опаской приближаясь к воде. Немой великан освободил лошадей от сумок с припасами и даже от свёртка с телом Геборика. Теперь рассёдланные и распряжённые кони бродили по траве у линии прибоя, взмахивая хвостами.
Резчик начал загружать припасы в лодочку.
Через некоторое время юноша прервался и едко заметил:
– Интересный метод отлынивать от работы: разжигание трубки.
– Ты же сказал, что тебе не нужна помощь.
– С черпанием – была не нужна.
– Ты, Резчик, никак не можешь понять духовной потребности в удовольствии и ясности, которую приносят эти мгновения отдыха. И из-за этого непонимания ты чувствуешь негодование, которое портит твою кровь и отравляет твои речи. Такая отрава, знаешь ли, пожирает людей изнутри.
Резчик пристально взглянул на Скиллару:
– Ты имеешь в виду, что я просто ревную?
– Конечно, ревнуешь, но поскольку я понимаю тебя, я легко воздерживаюсь от осуждения. Можешь ли ты сказать то же про себя?
К ним подошёл Баратол с двумя бочками под мышками:
– Поднимай задницу, женщина. Ветер сейчас благоприятный, так что чем быстрее двинемся, тем лучше.
Скиллара отдала кузнецу честь и встала:
– Вот, Резчик, сразу видно, кто главный. Наблюдай за ним, слушай и учись.
Даруджиец потрясённо уставился на неё.
Скиллара точно знала, что он думает: Но ты же только что говорила…
Я говорила другое, мой юный любовник. Мы, люди, противоречивые существа, но переменчивости не стоит бояться, как и вообще переживать из-за неё. Подумай о тех, кто жаждет постоянства, и ты поймёшь, что они все тираны или скоро ими станут. Они насаждают свою волю тысячам, жене, или мужу, или ребёнку. Не бойся противоречий, Резчик, это верный признак разнообразия.
Чаур держал руль, а Резчик с Баратолом занимались парусами. День был ясный, ветерок – свежий, и их каракка так легко перекатывалась с волны на волну, будто само дерево желало нестись вперёд. Иногда нос корабля нырял вниз, поднимая брызги, и Чаур смеялся от незамутнённой радости бытия, как ребёнок.
Скиллара устроилась в средней части судна и потянулась, подставляя лицо тёплому, но не жаркому солнышку.
Мы идём на каракке по имени «Скорбь», с мертвецом на борту. Которого Резчик хочет доставить до места последнего упокоения. Геборик, знал ли ты, что на свете есть такая верность – и до неё рукой подать?
Когда Баратол проходил мимо и Чаур снова рассмеялся, девушка заметила ответную улыбку на потрёпанном, покрытом шрамами лице кузнеца.
И вправду, благословенны эти звуки. Этот смех так удивителен и так нужен нам, он и его невинность…
Онрак Разбитый осознал, что с возвращением некоторых человеческих качеств задумался о несовершенстве жизни. Не то чтобы он питал иллюзии на этот счёт. На самом деле имасс вообще не питал никаких иллюзий. Ни в чём. Но, несмотря на это, Онрак не сразу понял, что странные внутренние метания на самом деле – ощущение… нетерпения.
Враг придёт снова. Пещеры наполнятся криками, звоном оружия, яростными голосами. И Онрак будет сражаться плечом к плечу с Труллом Сэнгаром, и вместе с ним в бессильной ярости узрит смерть всё новых и новых детей Миналы.
Конечно, детьми их уже назвать сложно. Если бы они были имассами, они бы уже прошли посвящение во взрослую жизнь. Они бы искали себе пару, охотились, пели вместе с кланом ночные песни в час, когда возвращается темнота, – чтобы напомнить всем, что смерть ждёт каждого в конце пути.
Любовными утехами также следует заниматься ночью, и это разумно, так как именно в самом сердце тьмы зажглось первое пламя жизни, пробудилось сияние, которое разогнало беспросветный мрак. Возлечь с любовником означало восславить пришествие огня. Из плотского жара вовне, в мир.
Здесь, в пропасти, темнота длилась вечно, и не было ни огня души, ни пламени страсти. Только обещание смерти.
И Онрака стало мучить нетерпение. Нет никакой чести в ожидании забытья. Нет, для жизни, наполненной истинным смыслом и целью, забытьё должно наступать внезапно, неожиданно, непредсказуемо. Вот ты несёшься во весь опор, а вот – конец.
Будучи Логросовым т'лан имассом, Онрак знал, насколько тяжело дались клану бесконечные изматывающие войны. До предела истощённым душам имассов неоткуда было ждать спасения – и не на что надеяться в будущем. Вот сородич валится на обочину, сломленный, неподвижный – его глаза теперь столетиями будут глядеть на один и тот же перекошенный пейзаж, отстранённо отмечая малейшие изменения в картине. Зверушка робко крадётся мимо, упорный росток травы вырывается из земли после дождя, птицы клюют семена, насекомые строят империи…
Трулл Сэнгар подошёл к Онраку, который стоял на страже у узкого прохода:
– Монок Охем говорит, что присутствие эдуров… сократилось, они уходят от нас. Пока что. Как будто что-то заставило моих сородичей отступить. Кажется, мой друг, нам выпала отсрочка – которой мы не желали. Я не знаю, сколько ещё смогу сражаться.
– Когда ты и вправду не сможешь сражаться, Трулл Сэнгар, поражение уже не будет иметь значения.
– Я не думал, что дети станут противиться её воле, знаешь ли, но в их действиях есть смысл. Минала ожидала, что они просто отойдут, бросив горстку оставшихся на произвол судьбы. То есть горстку нас, – Трулл пожал плечами. – Панек не удивился.
– Остальные дети считают его вожаком, – заметил Онрак. – Они его не бросят. И своих матерей тоже.
– А оставшись, они всем нам разобьют сердце.
– Да.
Тисте эдур взглянул на имасса:
– Ты уже начал жалеть, что в тебе пробудились чувства, Онрак?
– Это пробуждение служит мне напоминанием, Трулл Сэнгар.
– О чём?
– О том, почему я зовусь «Разбитым».
– Мы все здесь разбиты.
– Но не Монок Охем и не Ибра Голан.
– Да, они в порядке.
– Трулл Сэнгар, когда на нас нападут, ты должен знать – я не останусь у твоего плеча.
– Вот как?
– Да. Я собираюсь достать их главаря. Убить его или умереть, попытавшись. Возможно, если я достаточно многих повергну, они передумают заключать союз с Увечным Богом. По крайней мере, возможно, это заставит эдуров отступить и долго не возвращаться.
– Понимаю, – промолвил Трулл, и усмехнулся в темноту. – Мне будет не хватать тебя рядом в решающие мгновения, мой друг.
– Если моя затея удастся, Трулл Сэнгар, я вернусь и встану с тобой рядом.
– Тогда постарайся прикончить главного побыстрее.
– Таково моё намерение.
– Онрак, я слышу что-то новое в твоём голосе.
– Да.
– И что это значит?
– Это значит, Трулл Сэнгар, что, открывая в себе нетерпение, Онрак Разбитый обнаружил и кое-что ещё.
– Что именно?
– Вот что: мне надоело защищать то, что защитить невозможно. Мне надоело смотреть, как гибнут мои друзья. В будущей битве ты узришь во мне кое-что ужасное. То, чего не достиг ни Ибра Голан, ни Монок Охем. Трулл Сэнгар, ты увидишь т'лан имасса, который познал ярость.
Банашар открыл дверь, на мгновение застыл, задержав руку на косяке, а затем проковылял в старую комнату. Пахнуло потом, несвежими простынями и протухшей едой, которую он оставил на столике у окна. Старик повременил, раздумывая, не зажечь ли фонарь – но не стал: масла было мало, и он забыл купить ещё. Банашар потёр подбородок – сильнее, чем обычно, потому что ему показалось, будто лицо потеряло чувствительность.
У дальней стены, в шести шагах от входа, скрипнуло кресло. Банашар застыл на месте, вглядываясь в темноту.
– Кто здесь? – требовательно спросил старик.
– Мало что выглядит более жалко, Банашар, – ответила фигура, сидящая в кресле, – чем бывший Полу-Дрек, павший так низко. Вваливаешься пьяным в эту крысиную нору каждый вечер – зачем?
Банашар шагнул вправо и тяжело опустился на койку:
– Я не знаю, кто ты, – ответил он. – И потому не вижу причин отвечать.
Нежданный гость вздохнул:
– Ты уже некоторое время шлёшь отсюда зашифрованные послания. Просишь встречи с имперским Высшим магом.
– Тогда, – заметил Банашар, пытаясь протрезветь, чему немало способствовал ужас, – ты должен понимать, что это дело касается только верных Д'рек…
– Ни ты, ни Тайшренн уже ими не являетесь.
– Есть вещи, – заявил Банашар, – от которых нельзя уйти. Тайшренн знает это, как и я…
– Вообще-то имперский Высший маг ничего такого не знает. – Собеседник Банашара замолчал, сделав вид, будто изучает свои ногти. – Пока не знает. Возможно, и не узнает. Решать мне, Банашар.
– Кто ты?
– Ты ещё не готов узнать ответ.
– Почему ты перехватываешь мои письма Тайшренну?
– Ну, вообще-то я ничего подобного не говорил.
Банашар нахмурился:
– Ты только что сказал, что решение в твоих руках.
– Да, сказал. Мне решать, останусь ли я лишь наблюдателем в этом деле, каковым и был до этого, или – если получу достойный повод – предпочту вмешаться.
– Тогда кто ставит мне палки в колёса?
– Ты должен уразуметь кое-что, Банашар. Тайшренн, в первую и главную очередь – имперский Высший маг. Кем он был в прошлом, не имеет значения…
– Нет, имеет. Особенно после того, что я выяснил…
– Расскажи мне об этом.
– Нет.
– Точнее – убеди меня.
– Я не могу, – пробормотал Банашар, стискивая в кулаках грязное покрывало.
– Это касается Империи?
– Нет.
– Уже кое-что. Как ты говорил, это дело касается бывших последователей Д'рек. И скорее всего, имеет отношение к череде загадочных смертей в культе Червя. Череде смертей? Или лучше сказать – истреблению всего культа? Скажи, кто-то ещё остался, Банашар? Хоть кто-нибудь?