Кицунэ отошла на несколько шагов. Со спины ее целиком скрывал меховой плащ, но Оливер решил, что она, наверное, разглядывает порхающих пери, их огоньки, вспыхивающие в ночи, вдыхает их аромат. Несколько мгновений спустя она произнесла, не оборачиваясь:
— Я уже много лет не проходила сквозь Завесу. В меня больше не верят. Даже в сказках.
— И поэтому вы не можете пересекать границу? — спросил Оливер.
Горькая улыбка тронула губы Кицунэ.
— Могу. Но разумеется, удовольствия от путешествия почти не получаю.
Ее лицо еще больше помрачнело, когда она повернулась к Фросту.
— Впрочем, неважно, как часто я пересекаю границу. Я по-прежнему — одна из Приграничных, а значит, рано или поздно Охотники возьмут и мой след. Если вы не против, я пойду с вами.
Оливер глянул на зимнего человека. На ледяном лице мелькнуло подозрение, однако он медленно склонил голову в знак согласия.
— Как хочешь.
— Почтем за честь, — сказал ей Оливер.
Кицунэ чуть развернулась, чтобы взглянуть на него. В лунном свете ее лицо наполнило золотистое сияние.
— Тогда пойдемте. Лес небезопасен для чужеземцев, особенно ночью.
Оливеру эти слова не очень-то пришлись по душе. Он бросил последний долгий взгляд на спящего великана и порхающих над ним крошечных крылатых женщин и попытался представить себе целый мир, полный таких чудес. Что бы ни ждало впереди, он был уверен, что не сможет изумиться больше, чем ему довелось сейчас.
Однако за долгую ночь он уже не впервые чувствовал такую уверенность и всякий раз ошибался.
Тихий джаз нежно поднимал Колетт из глубин сна. Ее веки дрогнули, и она застонала от удовольствия — так приятно было ощущать теплое ватное одеяло, фланелевые простыни, легкий ветерок, пробивавшийся в приоткрытое на ночь окно. Музыка лилась из будильника, настроенного на ту же радиостанцию, которая всегда будила ее дома. Так было заведено много лет назад, и теперь сладко свернувшейся калачиком Колетт казалось, будто она никуда не уезжала.
Она открыла глаза и улыбнулась, хотя было еще очень рано. Солнце пока не взошло, но небо уже сменило черный цвет на густо-синий. На окнах горели рождественские огоньки, которые так любила мама. Их особое тепло усиливало детское ощущение счастья и уюта, которое она испытывала, лежа в своей старой кровати. Колетт натянула одеяло до самого подбородка и закуталась поплотнее. Еще полминутки она наслаждалась музыкой и охватившим ее чувством. Впереди ждал день, полный забот. Сегодня ее братик женится!..
Но улыбка исчезла, стоило ей вспомнить вчерашний разговор с Оливером. Нет ничего естественнее, чем колебания накануне свадьбы, это всякий скажет… «И все-таки жаль, — думала Колетт, — что я не прислушалась к собственным сомнениям, прежде чем пойти к алтарю с Брэдом… Это избавило бы меня от многих сердечных мук. Надеюсь, Оливер с Джулианной знают, что делают».
Впрочем, не годится ей мутить воду. Она приехала для того, чтобы быть рядом с братом. Вот что важно.
Как ни хотелось подольше понежиться в постели, Колетт заставила себя отбросить одеяло и спустить ноги на пол.
Колетт обожала свою работу в Манхэттене, ей действительно нравилось жить в большом городе, ходить по улицам, полным света и энергии. Но вечерами, укладываясь спать, она не могла отделаться от иллюзии присутствия мужа. Не потому, что она скучала по Брэду. Вовсе нет. Просто ей не хватало того спокойствия, которое бывает, когда делишь с кем-то постель. Но странное дело: ворочаясь на своей детской кровати, кутаясь в тяжелое ватное одеяло и вдыхая свежий ветер из окна, она совсем не испытывала этой тоски. И хотя Колетт собиралась уехать в Нью-Йорк наутро после свадьбы, теперь она подумывала, не задержаться ли на денек.
Подавляя желание снова зарыться под одеяло, она встала и потянулась. Голые ноги покрылись гусиной кожей. Колетт схватила фланелевые пижамные штаны, висевшие в изножье кровати, и мигом надела. Окно словно манило, и она подошла к нему. Хотя небо начинало светлеть, рассвет еще не наступил, и рождественская лампочка не давала ничего разглядеть в темноте за стеклом. Лампочка так накалилась за ночь, что Колетт пришлось ухватить ее через футболку, чтобы выкрутить.
Без света стало видно пейзаж за окном. Колетт улыбнулась. Буран прошел, покрыв землю чистым белым снегом в несколько футов толщиной. Елки, росшие с южной стороны дома, оделись в холодное белоснежное убранство. А небо над океаном постепенно меняло цвет: из-за горизонта исходил золотистый свет, предвестник утра. Это было потрясающе красиво.
Колетт знала, что из-за вчерашней метели на свадьбу доберутся не все приглашенные. Те, кто ехал издалека — из Лос-Анджелеса, Лондона, Нового Орлеана, — прибыли в город уже вчера, да и местные не сочтут снег за препятствие. Но вот те, кто планировал добираться из Нью-Йорка на машине, наверняка не появятся. Ну и ладно. Вчера снежная буря показалась ей дурным предзнаменованием, зато сегодня воспринималась как благословение. Такая красота!
День будет чудесным. Она чувствовала это.
Накинув толстый фланелевый халат и перехватив его поясом, Колетт вышла из спальни. Ей очень хотелось в туалет, мочевой пузырь все упорнее напоминал о себе. Но этим утром у нее имелись неотложные дела — прежде всего следовало сдержать обещание, данное будущей невестке. А именно — разбудить Оливера. Ее братец имел обыкновение спать как убитый. Иногда он просто не слышал будильника, как бы громко тот ни звонил. Так что Колетт взяла эту работу на себя.
Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить отца, она прокралась по коридору и уже собиралась постучать, как вдруг, к своему удивлению, увидела, что дверь в комнату Оливера открыта.
— Не может быть, — прошептала она, и легкая улыбка сомнения коснулась ее губ. Колетт просто не могла поверить, что этим утром брат проснулся раньше нее.
Она все же постучалась в дверь, прежде чем войти, а войдя, тут же остановилась и в смущении уставилась на кровать Оливера, аккуратно застеленную таким же, как у нее, ватным одеялом. В изголовье лежало четыре или пять подушек. Но самого Оливера в кровати не было! В постели, похоже, никто не лежал с тех пор, как она была застелена прошлым утром.
«Разве что он сам ее заправил», — подумала она, прежде чем сообразить, насколько это нелепо. Ее брат ни разу в жизни не застелил свою постель сам.
Колетт вздохнула и улыбнулась сама себе. Накануне вечером, волнуясь из-за предстоящей женитьбы, Оливер засиделся за чтением в мамином салоне. Раз его нет в постели, значит, он наверняка заснул в той же комнате, на диванчике перед камином.
— Сегодня утром тебе придется держать себя в руках, братишка, — пробормотала она, снова выходя в коридор.
В доме было тихо, темно и прохладно. На верхней площадке лестницы Колетт остановилась, чтобы включить отопление, и начала спускаться. Фойе окутывал мягкий полумрак; предрассветное небо давало достаточно света, чтобы можно было идти не на ощупь. Свернув налево, Колетт пошла по коридору в южное крыло здания, в комнату, где только вчера вечером ее брат выражал свои сомнения насчет брака с Джулианной.
Но Оливера там не оказалось.
Когда она, пятясь, вышла из салона, ее лоб прорезала глубокая морщина. В смущении она вернулась в фойе и остановилась. Поглядела сначала на лестницу, потом на входную дверь. «Ума не приложу, где еще мог ночевать Оливер, кроме собственной постели или салона».
В следующую секунду она осознала, что краем глаза улавливает нечто странное. Стоило ей повернуться и увидеть гардероб под лестницей, как морщинка на лбу стала глубже. Дверца шкафа была приоткрыта на пару дюймов. Колетт распахнула дверцы и увидела внизу, на куче ботинок и туфель, пустую проволочную вешалку. С верхней полки свалилось несколько шарфов и перчаток, а один длинный шерстяной шарф свисал оттуда змеиными кольцами. Другая вешалка была вытащена и торчала под странным углом. Кто-то покидал дом в страшной спешке. В голове Колетт всплыло ночное воспоминание: она слышит шум, выходит в полусне из своей комнаты и видит, как брат роется в шкафу.
— О нет, — прошептала она. — Оливер…
Над Дорогой Перемирия утро наступало быстро. Солнце всходило на востоке с удивительной скоростью. Небо выглядело гораздо синее, чем привык видеть Оливер, а полевые цветы по обе стороны дороги казались нарисованными такими яркими красками, какие вряд ли способна создать природа. Но ничто вокруг не казалось нереальным, скорее наоборот: все было слишком реальным. Красивее. Лучше. Даже воздух благоухал так сладко, как никогда прежде. Оливер испытывал эти чувства с тех самых пор, как преодолел Завесу, однако осознать их смог лишь утром. Ему никак не удавалось отделаться от мыслей о Дороти и радуге[8], столь разителен был контраст между обыденной жизнью и этим необычайным местом. Ничего подобного он и вообразить себе не мог. Предел всех, даже самых заветных, мечтаний.
«Как учит старинная поговорка? Будь осторожен в своих желаниях…»
Однако даже втайне он никогда не мечтал о том, чтобы на него открыли охоту. Мрачный призрак Охотников за мифами нависал над ним с тех пор, как они с Фростом отправились в путешествие, и приглушал восторженное изумление окружающим. Но теперь, с наступлением утра, угроза казалась гораздо реальнее. Оливер гадал — действительно ли мир за Завесой настолько невероятен, или только страшная опасность заставляет его воспринимать это место так живо и отчетливо?
Они все шли сквозь чащу на восток, и, как обещал Фрост, лес вскоре кончился. Небо уже начало светлеть, и в сероватой рассветной дымке отчетливо проступила Дорога Перемирия, протянувшаяся с севера на юг. Осталось только спуститься по холму — пологому, поросшему высокими травами. Они колыхались под ветром, распространяя аромат цветов. У подножия холма и проходила Дорога. Она представляла собой что-то вроде грунтовки — такая узкая, что по ней с трудом проехал бы автомобиль. «Впрочем, — подумал Оливер, — вряд ли по эту сторону Завесы много автомобилей. Скорее уж повозки, запряженные лошадьми. Коляски, экипажи… Что-то в этом роде». Оливер не стал искать подтверждения своей догадки у спутников, но был почему-то совершенно уверен, что гипотеза подтвердится. Да и колеи на дорогах, в общем-то, свидетельствовали в ее пользу.