Таким образом он установил, что этот новый вид животного – другая разновидность фермента: фермент, делающий из сахара кислоту прогорклого масла; но он не мог обосновать это, потому что не мог убедиться с уверенностью, что в его колбе присутствует один и только один вид микробов. Когда он бывал немного смущен и не уверен в чем-то, то старался обратить свои проблемы к собственной выгоде. Однажды он всматривался в микробов прогорклого масла, роящихся под линзой его микроскопа. «Ага, кое-что новое. Вот здесь, в середине капли, они живы, носятся как угорелые во все стороны. – Он мягко и плавно переместил образец так, чтобы край капли оказался в фокусе его линзы. – Но здесь, на краю, они не двигаются, а лежат, как безжизненные чуть изогнутые палки». И так было в каждом образце, на который он смотрел. «Воздух убивает их!» – воскликнул он, не сомневаясь, что сделал большое открытие. Спустя некоторое время он с гордостью сообщил Академии, что не только обнаружил новый фермент, крошечное животное, особенностью которого было создание из сахара кислоты несвежего масла, но помимо того обнаружил, что эти животные способны радоваться жизни, бегать и делать свою работу без какого-либо воздуха. Более того, воздух убивал их!
«Да ведь это, – воскликнул он, – первый пример животного, способного жить без воздуха!»
Увы, это был уже третий пример. За двести лет до того старый Левенгук обнаружил то же самое. Через сто лет после него Спалланцани с изумлением обнаружил, что микроскопические животные могли жить без дыхания.
Вполне вероятно, что Пастер не знал об этих открытиях древних первопроходцев – нисколько не сомневаюсь, что он не пытался украсть их достижения – но поскольку он уже высоко поднялся в своем стремлении к славе, то всё меньше и меньше ценил то, что было сделано до него и что делалось вдали от него. Он сам заново открыл тот любопытный факт, что именно микробы заставляют мясо портиться, и потому не мог признать авторства открытия за тем, кто сделал это первым, – за Шванном!
Но этот странный отказ признавать авторство открытия, на которое потрачены силы, за другими не должен значиться его крупной виной в Книге апостола Петра, потому что вы можете оценить его прекрасное воображение, поэтику его мыслей, его первые попытки показать, что микробы – реальные убийцы человеческого рода. Он фантазирует в своей статье об этом открытии, что так же, как бывает протухшее мясо, должна быть и болезнь протухания. Он сообщает, как много претерпел в этой работе с разложившимся мясом; рассказывает о неприятных запахах – как же он ненавидел неприятные запахи! – которые наполняли его небольшую лабораторию во время этих исследований. «Мои исследования процессов брожения привели меня естественным образом к этим исследованиям, которыми я не стал слишком уж увлекаться, задумываясь об их опасности и об отвращении, которое они вселяют в меня», – писал он и затем сообщал Академии о той трудной работе, которая ожидает его. Он объяснил, почему не собирается уклоняться от нее, приведя изящную цитату из великого Лавуазье: «Общественная потребность и интересы человечества облагораживают самую отвратительную работу и вынуждают просвещенных мужей проявлять рвение, которое необходимо, чтобы преодолеть препятствия».
Так он готовил почву для тех опасных опытов, которыми занялся впоследствии, много лет спустя. Он заранее подготавливал к ним общественное мнение. Его предположительный героизм взволновал спокойных людей науки, которые и были его аудиторией. Простые же обыватели получили наглядное представление о дрожжах, которые делают вино, и по ночам бывали обеспокоены мыслями о витающих в воздухе невидимых гнилостных микробах…
Он проделывал оригинальнейшие опыты, которым требовалось по три года для завершения. Он брал колбы, наполнял их до половины молоком или мочой, кипятил на водяной бане и запаивал узкое горлышко на сильном пламени, затем хранил их целые годы. Наконец он открывал их и демонстрировал, что моча и молоко прекрасно сохранились, что воздух над жидкостью содержит почти прежнее количество кислорода; в колбе не было микробов и молоко не скисло. Он давал микробам возможность размножаться кишащими роями в других колбах с мочой и молоком, которые он не подвергал кипячению, и по проверке оказывалось, что весь кислород в этих колбах был использован микробами для сжигания и разрушения той питательной среды, в которой они находились. После этого, подобно величественной птице, Пастер широко простер крылья своей фантазии и представил себе мир без микробов, мир, в котором достаточно кислорода, но этот кислород не используется для разрушения умерших растений и животных, потому что нет микробов, вызывающих процессы окисления. Он нарисовал своим слушателям кошмарную картину пустынных, безжизненных улиц, покрытых горами негниющих трупов… Без микробов жизнь станет ужасной!
Но вот наконец Пастер столкнулся с вопросом, которому он рано или поздно должен был посмотреть в лицо. Без сомнения, Адам задал Богу этот вопрос, когда его заинтересовало, откуда в садах рая взялись десять тысяч живых существ. Это был вопрос старый как мир, вопрос, звеневший сотни веков в ушах всех мыслителей, вопрос, доставивший немало беспокойства Спалланцани сто лет тому назад. Это был очень простой, но абсолютно неразрешимый вопрос: откуда берутся микробы?
«Как же получается, – спрашивали противники Пастера, – что микробы появляются, похоже, ниоткуда каждый год все века в каждом уголке земного шара для превращения виноградного сока в вино? Откуда берутся эти крохотные существа, от которых скисает молоко в каждой фляге от Гренландии до Тимбукту?»
Как и Спалланцани, Пастер не мог предполагать, что микробы появляются из молока или масла. Конечно, у микробов должны быть родители! Он был, как видите, добропорядочным католиком. Конечно, он жил среди мудрых скептиков на левом берегу Сены в Париже, где Бог столь же популярен, как советская власть на Уолл-стрит, но сомнения его коллег не касались Пастера. Для сомневающихся становилось модно верить в Эволюцию: не требуется Господа, чтобы создать все существующее разнообразие видов – оно произошло само собой, говорили новые философы, проникнувшиеся духом науки.
Но Пастер на это отвечал: «Моя философия происходит от сердца, а не от разума, и меня более заботят, к примеру, те ощущения относительно вечности, которые возникают естественным образом возле кровати любимого ребенка, испускающего дух. В эти высшие духовные моменты проявляется что-то в глубинах наших душ, говорящее нам, что мир, возможно, нечто большее, чем просто комбинация событий среди материи, подчиняющейся заурядным физическим законам». Он всегда был добропорядочным католиком.
Затем Пастер отбросил философию и принялся за работу. Как и Спалланцани, Пастер полагал, что дрожжи, палочки и прочие микробы появляются из воздуха; он представлял себе воздух насыщенным этими невидимыми существами. Другие охотники за микробами доказали уже, что в воздухе имеются зародыши, но Пастер решил это еще раз проверить. Он выдумывал странные и сложные аппараты для ловли воздуха; он соединял эти аппараты с чистым дрожжевым бульоном и следил, появятся ли в нем микробы. Он повторил еще раз добрый старый опыт Спалланцани: брал пузатую колбу с узким горлом, наливал в нее бульон, запаивал горлышко на паяльной лампе, кипятил этот бульон несколько минут, – после чего микробы в колбе никогда не появлялись.
«Но когда вы кипятите свой дрожжевой бульон, вы вместе с тем нагреваете и воздух, содержащийся в колбе, а для того, чтобы обзавестись крохотными животными, дрожжевому бульону нужен натуральный, ненагретый воздух. Вам ни за что не удастся устроить так, чтобы при наличии обыкновенного воздуха в бульоне тотчас же не стали развиваться дрожжевые грибки, плесень, вибрионы и другие микроскопические существа!» – выкрикивали сторонники теории самопроизвольного зарождения, кричали эволюционисты, сомневающиеся ботаники и прочие нечестивцы из своих библиотек и мягких кресел. Они только выкрикивали, но ничего не доказывали на опыте.
Пастер торопливо постарался придумать способ ввести ненагретый воздух в кипяченый дрожжевой бульон, предохранив при этом бульон от попадания живых микроскопических существ. Он ужасно волновался и нервничал, но в то же время с веселым лицом встречал знатных сановников, профессоров и журналистов, которые буквально осаждали его лабораторию, чтобы посмотреть на творимые им чудеса. Начальство перевело его из крысиной мансарды в маленький флигель из четырех-пяти комнат у ворот педагогического училища. Вряд ли это помещение сочли бы подходящим для содержания морских свинок при солидном институте в наше время, но именно здесь Пастер начал свою замечательную работу, имевшую целью доказать всю вздорность идеи о том, что микробы могут зарождаться без родителей.
Хороший эксперимент зачастую включает в себя приключение. Итак, как было уже сказано, Пастер страшно метался и нервничал, его аппараты делались все более и более сложными, его опыты – все менее ясными и бесспорными. Вместо обычной, свойственной ему легкости опытов, убеждавших силою своей простой логики, он стал пускать в ход длиннейшие рассуждения и малоубедительные фокусы. Он был сбит с толку и прижат в угол.
В один прекрасный день к нему в лабораторию зашел старый профессор Балар. Балар начинал свою карьеру в качестве аптекаря, но это был в высшей степени оригинальный и талантливый аптекарь, поразивший ученый мир своим открытием элемента брома, причем это открытие было сделано не в хорошо оборудованной лаборатории, а за простым рецептурным столом в задней комнате аптекарской лавки. Это дало ему славу и кафедру профессора химии в Париже. Балар был человек негордый; он не горел желанием совершить все открытия в мире – ему самому было вполне достаточно открытия брома, – но любил разнюхивать, ходить и наблюдать, что делается в других лабораториях.
– Так вы говорите, что зашли в тупик и не видите способа соединить кипяченый бульон с воздухом так, чтобы туда не попадали живые существа? – весело сказал Балар смущенно смотревшему на него Пастеру. – Послушайте, мой друг, ведь ни вы, ни я не верим, что микробы могут самостоятель