«Что это?» – воскликнул он.
Наружные очертания нитей потускнели, и каждая из них по всей своей длине была усеяна крохотными, ярко блестящими овалами, которые делали ее похожей на сверкающую нитку бисера.
«Черт побери! Похоже, какие-то другие микробы попали в мою висячую каплю», – пробормотал он с досадой, но когда внимательнее присмотрелся к ним, то понял, что это не так, потому что крохотные блестящие бусинки находились внутри нитей, и именно бациллы, составлявшие нити, превратились в бусинки. Он высушил эту каплю и заботливо спрятал ее в шкаф; затем, приблизительно через месяц, он случайно еще раз посмотрел на нее в микроскоп. Странные нитки бисера все еще были на месте и сверкали ярче прежнего. Тогда ему вдруг пришла в голову мысль проделать маленький опыт. Он взял каплю чистой водянистой влаги из бычьего глаза и поместил ее на этот сухой мазок бацилл, превратившихся месяц тому назад в бусинки. К своему величайшему изумлению, он увидел, что эти бусинки снова превратились в бацилл, а затем и в обыкновенные длинные нити. Это было крайне удивительным!
«Сверкающие бусинки снова превратились в обыкновенных бацилл сибирской язвы, – размышлял Кох. – Вероятно, это споры микроба, стойкая форма, способная переносить сильный жар, и холод, и высыхание… Возможно, таким способом бациллы и сохраняются в полях, превращаясь в споры».
Тогда Кох провел целый ряд остроумных, хорошо продуманных опытов, чтобы убедиться, насколько его поспешная догадка правильна. Тщательно прокипяченными ножами и пинцетами он искусно извлекал селезенку из брюшной полости погибшего от сибирской язвы мышонка и, предохранив ее от возможного заражения микробами из воздуха, держал эту селезенку целые сутки при температуре мышиного тела; после этого, естественно, каждая ниточка микробов превращалась в блестящие споры.
Затем он провел опыты, доказавшие, что эти споры в продолжение нескольких месяцев остаются живыми, готовыми тотчас же превратиться в смертоносных бацилл, стоит только поместить их в каплю водянистой влаги из бычьего глаза или ввести острой щепочкой под кожу здорового мышонка.
«Такие споры никогда не образуются в теле живого животного, они появляются в нем только после его смерти, если держать его в теплом месте», – решил Кох и блестяще доказал это, помещая иссеченную селезенку на несколько дней в ящик со льдом, после чего вещество селезенки оказывалось для мышонка столь же безвредным, как бифштекс.
В 1876 году, когда ему было уже тридцать четыре года, Кох решил наконец выбраться из своего медвежьего угла и объявить миру о том, что именно микробы – истинная причина болезней. Он надел свой лучший сюртук и очки в золотой оправе, упаковал микроскоп и несколько висячих капель со смертоносными бациллами сибирской язвы, а также прихватил с собой закрытую платком клетку с сотней здоровых белых мышей, которые в поезде вели себя довольно шумно и беспокойно. Он отправился в Бреславль, чтобы продемонстрировать там микробов сибирской язвы; для начала он решил показать их профессору ботаники Кону, который иногда писал ему ободряющие письма.
Профессор Кон, восхищенный чудесными опытами, о которых Кох уже писал ему раньше, весело посмеивался при мысли о том, как этот «выскочка» огорошит высокое собрание университетских светил. Он разослал всем выдающимся специалистам по медицине приглашение пожаловать вечером на доклад доктора Р. Коха.
И они пожаловали. Пришли послушать молодого невежественного врача из медвежьего угла. Они пришли, вероятно, скорее из дружбы к старику Кону. Но Кох не стал читать им лекцию – он был вообще неразговорчив; вместо того чтобы на словах убеждать этих высокомудрых профессоров в том, что именно микробы – возбудители болезней, он им это показал. Он показывал им это три дня и три вечера, увлекая их с собой через все этапы своих исследований, через все неудачи и достижения, стоившие ему многих лет упорной работы. Никогда еще ни один провинциал не выступал перед знаменитыми учеными с такой высокой, законченной подготовкой, с такой абсолютной независимостью. Кох не ораторствовал и не спорил, не восторгался и не пророчествовал, – он только с поразительным искусством втыкал щепочки в мышиные хвостики, и видавшие виды профессора широко раскрывали глаза, наблюдая, как он манипулировал со спорами, бациллами и микроскопами с уверенностью шестидесятилетнего мастера. Это был настоящий фурор!
Наконец профессор Конгейм, один из самых лучших в Европе специалистов по болезням, не мог больше сдерживаться. Он выскочил из зала, бросился в свою лабораторию, где сидели за работой его молодые помощники-студенты. Он закричал им:
– Ребята, бросайте все и идите скорей смотреть на доктора Коха. Этот человек сделал величайшее открытие! – Он с трудом переводил дыхание.
– Но кто такой этот Кох, профессор? Мы о нем никогда не слыхали.
– Это неважно, кто он такой – его открытие сногсшибательно: все так изумительно ясно и точно! Этот Кох не профессор, он даже… никогда не учился делать исследования. Он все сделал сам и так, что ничего больше не остается добавить…
– Но что это за открытие, герр профессор?
– Идите, я вам говорю, идите и сами увидите! Это самое поразительное открытие в науке о микробах. Он всех нас пристыдил. Идите…
Он не успел закончить фразы, как все они, в том числе и Пауль Эрлих, были уже за дверью.
За семь лет до этого Пастер предсказывал: «Человек добьется того, что все заразные болезни исчезнут с лица земли». Узнав про эти его слова, умнейшие доктора мира прикладывали к виску палец и говорили: «Бедняга слегка рехнулся». Но в этот вечер Кох показал миру первый шаг к осуществлению безумного пророчества Пастера.
«Ткани животного, погибшего от сибирской язвы, независимо от того, свежие ли они или гнилые, сухие или годовой давности, способны распространять заразу исключительно в том случае, если содержат в себе бациллы или споры сибирской язвы. Ввиду этого фактора следует отбросить всякие сомнения в том, что именно бациллы – причина болезни», – сказал он, подводя итог своих опытов. В заключение он поделился с восхищенной аудиторией соображениями о том, как бороться с этой ужасной болезнью и каким путем можно добиться ее полного искоренения.
«Всех животных, погибших от сибирской язвы, необходимо полностью уничтожать, а если их нельзя почему-либо сжечь, то надо закопать глубоко в землю, где холодная температура не позволит бациллам превратиться в стойкие, живучие споры».
Так в эти три дня Кох вложил в руки людей Экскалибур для борьбы с их заклятыми врагами – микробами, для борьбы с коварной, тайно подкрадывающейся смертью; он дал толчок к превращению врачебного дела из глупой возни с пилюлями и пиявками в разумную борьбу с применением оружия, основанную не на суевериях, а на точном, подлинном знании.
Кох чувствовал себя в Бреславле среди друзей, преданных и великодушных друзей. Кон и Конгейм, вместо того чтобы завидовать славе его открытий (в науке не меньше скромных и порядочных людей, чем в других областях человеческой деятельности), стали превозносить их до небес и устроили ему шумную овацию, отзвуки которой прокатились по всей Европе и заставили даже Пастера почувствовать некоторое беспокойство за свое звание «декана охотников за микробами». Эти двое друзей стали бомбардировать Министерство здравоохранения в Берлине сообщениями о новом гении, которым вся Германия отныне должна гордиться; они сделали все от них зависящее, чтобы освободить Коха от скучной врачебной практики и дать ему возможность полностью посвятить себя охоте за болезнетворными микробами.
Кох забрал свою Эмми и домашнее имущество и переехал в Бреславль, где получил должность городского врача с окладом четыреста пятьдесят долларов в год с возможностью приработка у частных пациентов, которые, несомненно, будут обивать пороги у подобной знаменитости!
Так, по крайней мере, предполагали Кон и Конгейм. Но колокольчик на двери небольшого кабинета доктора Коха упорно оставался безмолвным, и Кох вскоре понял, что для врача крайне невыгодно быть мыслителем и доискиваться причины всех причин. В подавленном состоянии вернулся он обратно в Вольштын, где с 1878 по 1880 год добился новых успехов, открыв и изучив особый вид крохотных созданий, вызывающих смертельное нагноение ран у людей и животных. Он научился окрашивать яркими красками различные виды микробов, так что даже самого крошечного из них легко было рассмотреть. Ему удалось сколотить немного денег на покупку фотографической камеры, и, соединив ее – без чьей-либо помощи – с окуляром микроскопа, он научился делать фотографии микробов.
Тем временем бреславльские друзья не забывали о нем, и в 1880 году ему, как снег на голову, свалилось предложение правительства прибыть в Берлин для занятия должности экстраординарного сотрудника при Министерстве здравоохранения. Здесь ему предоставили великолепную лабораторию с дорогим оборудованием и двух ассистентов, а также достаточно высокое жалованье для того, чтобы он мог проводить среди красок, пробирок и морских свинок по шестнадцать, а то и по восемнадцать часов в день.
К этому времени весть об открытиях Коха облетела уже все лаборатории Европы и, перелетев через океан, воспламенила докторов Америки. Вокруг микробов поднялся невероятный спор и шум. Каждый медик и каждый профессор патологии, который умел – или думал, что умеет, – отличать верхний конец микроскопа от нижнего, тут же стал охотником за микробами. Каждая неделя приносила радостную весть о мнимом открытии какого-нибудь нового смертоносного микроба и в первую голову, конечно, убийственных микробов рака, тифозной горячки и чахотки. Некий энтузиаст провозгласил на весь мир, что он открыл универсального микроба, вызывающего все болезни, – от воспаления легких до типуна включительно, и не хватало еще только идиота, который объявит, что какая-нибудь болезнь, скажем, туберкулез, получается в результате действия сотни различных микробов.
Увлечение микробами было настолько велико и вокруг них поднялась такая путаница и неразбериха, что открытиям Коха грозила опасность быть скомпрометированными и затеряться на страницах толстых журналов, полных всякого вздора о микробах.