Ру стал готовить шприцы и флаконы с той же холодной и спокойной уверенностью, которая так поражала фермеров много лет тому назад, в великие дни опытов с сибирской язвой в Пуйи-ле-Фор. Его помощники, Мартен и Шелю, зажгли спиртовые лампы и ждали, стараясь предугадать каждое его приказание. Ру посмотрел на упавших духом врачей больницы, на окружавшие его свинцово-синие личики и маленькие ручки, судорожно цеплявшиеся за края одеял.
Он посмотрел на свои шприцы: действительно ли эта сыворотка спасет их от смерти?
– Да! – отвечал Эмиль Ру – просто человек.
– Не знаю; нужно сделать опыт, – возразил Ру – холодный искатель истины.
– Но чтобы сделать опыт, нужно отказать в сыворотке по меньшей мере половине из этих детей. Надеюсь, что ты этого не сделаешь! – воскликнул Ру-человек, и голоса всех убитых отчаянием родителей присоединились к этому мнению.
– Да, правда – это тяжкое бремя, – отвечал Ру-искатель, – но из того, что сыворотка излечивает кроликов, еще не следует, что она помогает детям. А знать это нужно наверняка… Нужно точно установить истину… Только сравнением детской смертности при применении сыворотки и без нее можно что-нибудь выяснить.
– Но если ты убедишься, что сыворотка действует, если окажется, что она действительно излечивает детей, подумай о той ответственности, которую ты берешь на себя за судьбу и смерть тех детей, которые сейчас не получат сыворотки.
Это был самый ужасный довод. Только один еще аргумент мог противопоставить ему Ру-искатель – он мог ответить Ру-человеку:
– Если мы не выясним истины на опыте с этими детьми, то люди успокоятся на мысли, что у них есть верное средство от дифтерии, охотники за микробами прекратят свои искания, и в будущем погибнут сотни тысяч детей, которые оказались бы спасены, если бы холодное научное исследование продолжалось.
Таков должен был быть окончательный и правдивый ответ науки на чувства. Но этот ответ не последовал, и можно ли упрекнуть обладающего человеческим сердцем Ру за то, что он свернул с тернистого пути, ведущего к истине? Он приступил к впрыскиваниям, и каждый из трехсот с лишним детишек, поступавших в больницу в течение последующих пяти месяцев, получил хорошую дозу дифтерийного антитоксина. Опыт дал весьма обнадеживающие результаты, и в это лето Ру имел уже основания объявить на конгрессе выдающихся медиков и ученых всего мира:
«Общее состояние детей после введения сыворотки быстро улучшается. В дифтерийных палатах почти не видно теперь бледных и посиневших лиц. Дети ведут себя живо и весело».
Он рассказал Будапештскому конгрессу о том, как под влиянием сыворотки горло детей быстро очищается от грязноватых серых пленок, служащих очагами размножения бацилл и местом, где те вырабатывают свой ужасный яд. Температура больных резко падает (будто прохладный ветерок проносится по раскаленным мостовым города). Конгресс приветствовал его бурной овацией. Все аплодировали стоя.
И все же… все же двадцать пять детей из ста погибали, несмотря на чудодейственную сыворотку.
Но не забудьте, что это было время восторженных эмоций, и Будапештский конгресс собрался не столько для служения истине, сколько для того, чтобы поговорить и поспорить о спасении жизней. Собравшиеся не придавали большого значения цифрам; они мало обращали внимания на докучливых критиков, выступавших со сравнительными цифрами и диаграммами; они были возбуждены и очарованы сообщением Ру о том, что сыворотка столь быстро и чудесно понижает температуру. И Ру ответил этим критикам (под аплодисменты всего зала): «Что из того, что умирают двадцать пять больных из ста? Вспомните, что несколько лет тому назад умирали пятьдесят из ста!»
Но доктора Будапештского конгресса думали не о цифрах, и они разнесли весть о чудесной сыворотке во все уголки мира, и через несколько лет лечение дифтерии антитоксином стало уже общим правилом. И теперь вряд ли найдется один врач из тысячи, который не поручился бы головой, что антитоксин – прекрасное средство. И они безусловно правы, ибо нельзя не признать, что если антитоксин применяется в первый день заболевания, то почти все дети, за очень редкими исключениями, выздоравливают; если же бывает промедление, то заметный процент детей погибает. И в свете того, что мы в настоящее время знаем, нужно считать преступным со стороны врача, если он не пользуется антитоксином при лечении дифтерийного ребенка. Я сам, не задумываясь, пригласил бы врача для впрыскивания его своим детям. Если его действие еще не вполне выяснено, то теперь уже поздно этим заниматься, ибо, поскольку весь мир верит в антитоксин, вряд ли найдется такой храбрый и бессердечный человек, который отважится на этот опыт, который требует наука.
Но даже если антитоксин не вполне совершенное лечение, – мы знаем теперь, что опыты Ру и Беринга все же были не напрасны. Эти сведения еще слишком свежи, еще слишком газетного характера, чтобы включать их в наше повествование, но теперь уже в Нью-Йорке, под высоким руководством доктора Парка, а также по всей Америке и Германии применяется остроумный и безопасный способ иммунизации, имеющий целью превратить всех школьников в живые фабрики антитоксина. Им вводятся под кожу микроскопические дозы этого страшного яда, так чудесно видоизмененного, что он безвреден даже для недельного младенца.
Можно надеяться, что если отцы и матери согласятся с необходимостью для своих детей подвергнуться маленькому и безопасному уколу, дифтерия перестанет быть таким свирепым убийцей, каким была на протяжение многих веков.
И за это люди будут вечно благодарны первым, довольно грубым исследованиям Лёффлера, Ру и Беринга.
7. Илья МечниковМилые фагоциты
Охота за микробами всегда была непредсказуемым и довольно путаным делом.
Привратник, не имеющий надлежащего образования, был первым человеком, увидевшим микробов; химик вывел их на чистую воду и указал на таящуюся в них угрозу; скромный сельский врач превратил охоту за микробами в нечто, напоминающее подлинную науку. Вся история охоты за микробами полна нелепейших фантазий, блестящих откровений и сумасшедших парадоксов. А в соответствии с этим другая молодая наука, наука об иммунитете, носила точно такой же характер, ибо неукротимый Мечников, основоположник этой науки, вовсе не был спокойным и трезвым исследователем, а скорее напоминал истеричных героев романов Достоевского.
Илья Мечников был евреем, родился в 1845 году на юге России и, не достигши еще двадцатилетнего возраста, сказал сам себе: «Я обладаю волей и способностями; я одарен природным талантом и достаточно честолюбив для того, чтобы сделаться выдающимся исследователем».
Поступив в Харьковский университет, он позаимствовал у одного из профессоров редкий в те времена микроскоп и, не имея еще абсолютно никакой научной подготовки, сел и начал писать большие научные работы. Иногда он на несколько месяцев забрасывал университетские занятия, но не для забавы, а для чтения, и читал не романы, а сложные научные труды о «кристаллизации белковых веществ» и страстные политические прокламации, обнаружение которых полицией грозило бы ему ссылкой в Сибирь на каторжные работы. Он просиживал ночи напролет, выпивая бесконечное количество чаю и проповедуя товарищам (предтечам большевиков) атеизм, так что в конце концов они прозвали его «Бога Нет». Затем за несколько дней до экзаменов он сразу нагонял все, что пропускал за много месяцев. Его чудовищная память, напоминавшая скорее усовершенствованный фонограф, чем человеческий мозг, дала ему возможность написать своим родным, что он стал одним из лучших выпускников университета и получил золотую медаль.
Он вечно старался обогнать самого себя. Он бомбардировал научные журналы своими статьями. Наведя микроскоп на какого-нибудь случайного жучка или клопа, он тотчас же садился и писал ученый труд. А на следующий день, посмотрев внимательно на объект своего исследования, уже видел перед собой совершенно иную картину. Тогда он спешно писал в редакцию журнала: «Прошу задержать печатание моей рукописи, отправленной вам вчера. Я обнаружил в ней ошибку». А если редакция иной раз вовсе отказывалась печатать его статью, он приходил в ярость и горестно восклицал: «Ах, мир меня не понимает!»
Наконец он сказал своей матери (которая всегда его баловала и верила в его великое будущее): «Я очень интересуюсь изучением протоплазмы. Но у нас, в России, нет науки!»
И он отправился в Вюрцбургский университет в Германии, где обнаружил, что университет откроется для занятий только через шесть недель. Он отыскал там нескольких русских студентов, но те, однако, отнеслись к нему весьма холодно, поскольку он был евреем. Окончательно разочаровавшись в жизни, он вернулся домой с несколькими новыми книгами в саквояже, и одной из этих книг было только что опубликованное «Происхождение видов» Чарлза Дарвина. Он жадно поглотил теорию органической эволюции и, сделавшись сразу ее страстным приверженцем, стал проповедовать ее как новую научную религию.
Он стал замышлять широкие собственные исследования в области эволюции; в долгие бессонные ночи перед его открытыми глазами проносилась величественная панорама живых существ – от таракана до слона, являющихся детьми какого-то отдаленного, бесконечно малого предка.
Этот перелом был для Мечникова началом новой жизни. В продолжение десяти лет он странствовал из лаборатории в лабораторию, проповедуя и защищая свою новую точку зрения; из России через Германию он перебрался в Италию; из Италии – на остров Гельголанд. Он работал над эволюцией червей, он отчаянно ковырялся своими неуклюжими пальцами во внутренностях ящерицы, стараясь прочесть в них историю эволюции, и, когда не находил того, что ему хотелось, с досадой бросал остатки изуродованной рептилии через всю лабораторию.
В отличие от Коха и Левенгука, величие которых заключалось в умении ставить природе те или иные вопросы, Мечников читал сначала толстые книги об эволюции, загорался воодушевлением, кричал «да», а потом уже длинным рядом опытов пытался вырвать у природы признание его идей. И, как это ни странно, он часто оказывался прав, и блистательно прав, как вы увидите ниже. До