того времени (это было в конце семидесятых годов) он ничего еще не знал о микробах, но одолевавшая его все время мания доказать факт выживания наиболее приспособленных неизменно вела его к созданию той полуфантастической теории, которой он объяснил причину сопротивляемости человека к нападениям микробов.
Первые тридцать пять лет его жизни были только шумной и довольно-таки нескладной подготовкой к той громкой славе, которая ждала его на острове Сицилия, в Средиземном море. В двадцати три года он женился на некоей Людмиле Федорович, которая болела туберкулезом и на свадьбу была привезена в кресле для инвалидов. Они стали ездить по всей Европе в поисках исцеления. Урывая случайные минуты от нежного и трогательного ухода за женой, Мечников занимался изучением вопроса о развитии зеленых мух, паразитов, червей и скорпионов – надеясь сделать какое-нибудь громкое открытие, которое позволило бы ему получить хорошо оплачиваемую профессорскую должность.
Наконец Людмила умерла; последние свои дни она провела под морфием, и Мечников, заразившийся от нее этой привычкой, в своих последующих блужданиях по Испании и Швейцарии стал употреблять все большие и большие дозы этого наркотика. Кроме того, у него развилась еще тяжелая болезнь глаз, а что за натуралист и исследователь без глаз?
«К чему жить?» – сказал он себе и принял заведомо смертельную дозу морфия, но, к счастью, она оказалась слишком большой и, вызвав у него рвоту, вышла вместе с нею. «К чему жить?» – воскликнул он снова и, приняв горячую ванну, выскочил раздетым на мороз, чтобы заболеть воспалением легких. Но мудрые боги, покровительствующие искателям, имели на него, вероятно, другие виды. В ту же ночь его внимание неожиданно было приковано картиной роя ночных бабочек, вьющихся около пламени фонаря.
«Эти насекомые живут всего несколько часов, – сказал он себе. – Как в их отношении применяется теория выживания более приспособленных?»
И он вернулся к опытам.
Тоска его была очень глубока, но длилась недолго. Вскоре он был назначен профессором Одесского университета, где стал проповедовать идею естественного отбора, завоевал всеобщее уважение своей ученостью и приобрел некоторую солидность. Не прошло и двух лет после смерти Людмилы, как он познакомился с прелестной девушкой Ольгой, пятнадцати лет, дочерью состоятельного человека. «Внешностью он очень напоминает Христа – такой бледный и такой печальный», – шепотом признавалась Ольга вскоре после того, как они поженились.
С этого времени жизнь Мечникова стала значительно лучше; он намного реже стал пытаться совершить самоубийство; его руки начали догонять в развитии голову – ему удавалось проводить эксперименты! Вряд ли можно найти другого человека, который настолько искренне старался применить свою религию (которой была наука) во всех сферах своей активности. Он брал Ольгу за руку и обучал ее науке и искусствам, и даже искусству и науке брака! Она крайне уважала его научный подход, но много позже признавалась: «Научные методы, которые Мечников применял по отношению ко всему, возможно, были совсем неуместны в этот тонкий психологический момент…»
В 1883 году, когда после открытий Пастера и Коха весь мир помешался на микробах, Мечников внезапно из натуралиста превратился в охотника за микробами. Он поссорился с начальством Одесского университета и вместе с Ольгой Николаевной и кучей ее малолетних сестер и братьев переехал на остров Сицилия, где устроил себе любительскую лабораторию в гостиной своей дачи, выходившей фасадом на море и синеющий вдали калабрийский берег. Интуиция подсказывала ему, что микробы стали теперь важнейшей отраслью науки, и он мечтал о великих открытиях в этой области, совершенно не владея методами исследования и не рассмотрев еще толком ни одного микроба. Он расхаживал по своей лаборатории-гостиной, излагая Ольге Николаевне сущность биологических теорий, изучая жизнь морских звезд и губок, рассказывая детям волшебные сказки, – в общем, не делая абсолютно ничего, хоть отдаленно напоминающего захватывающие исследования Коха и Пастера.
В один прекрасный день он решил заняться вопросом, как морские звезды и губки переваривают пищу. Он уже раньше замечал внутри этих животных странные клетки, составлявшие часть их организма, но не остававшиеся в покое на одном месте, а оригинальнейшим образом передвигавшиеся с места на место; эти клетки сначала выпускали из себя отростки, а затем перетаскивали за ними остальную часть своего прозрачного тельца. Таковы были блуждающие клетки, двигавшиеся как бы самопереливанием внутри тела этих животных, – так же, как это делает простейшее из животных, амеба.
Мечников взял несколько крошечных кусочков кармина и ввел их внутрь тела личинки морской звезды. Это была очень оригинальная и остроумная затея, потому что личинки были прозрачны, как хорошее оконное стекло, и с помощью линзы он мог видеть все, что происходит внутри животного. С захватывающим интересом он следил за тем, как эти ползающие, переливающиеся клетки устремлялись со всех сторон к частицам кармина и… пожирали их. Он был уверен, что видит перед собой картину пищеварения морской звезды, но в то же время в его мозгу пронеслась какая-то новая, смутная, не оформленная еще мысль, далекая от такой банальной вещи, как пищеварение…
На следующий день Ольга Николаевна с детьми отправилась в цирк посмотреть каких-то необыкновенных дрессированных обезьян. Мечников сидел один в гостиной и задумчиво смотрел на кучу морских звезд. И вдруг – это было подобно вспышке молнии – в один момент, в одну ничтожнейшую часть секунды Мечников изменил весь ход своей жизни.
«Эти блуждающие клетки в личинке морской звезды пожирают зернышки кармина – и так же они должны пожирать микробов! Несомненно, что именно они, эти блуждающие клетки, защищают морскую звезду от микробов. Наши блуждающие клетки, белые кровяные шарики, вероятно, точно так же защищают нас от микробов. Они-тο, очевидно, и есть причина иммунитета, сопротивляемости микробам, и благодаря им, вероятно, человечество до сих пор еще не уничтожено злокачественными бациллами».
Без какой-то последовательности рассуждений, без каких-либо изысканий и опытов Мечников сразу перескочил от пищеварения морской звезды к человеческим болезням.
«Я внезапно превратился в патолога, – пишет он в своем дневнике (и это не менее странно, чем если бы флейтист неожиданно объявил себя астрофизиком!), – и это событие меня так взволновало, что я стал быстро ходить взад и вперед по комнате, а затем почувствовал даже потребность пойти на берег моря, чтобы собраться с мыслями».
Пожалуй, невероятно педантичный Кох вряд ли доверил бы в ту пору Мечникову даже стереть пыль со своего микроскопа, но полное невежество относительно микробов, похоже, ничуть не смущало этого безумца.
«Я сказал себе, что если моя теория правильная, то если воткнуть в тело личинки морской звезды занозу, ту должны тотчас же окружить блуждающие клетки».
Он вспомнил о том, что если вогнать в палец занозу и сразу ее не вытащить, то вскоре она окружается со всех сторон гноем, который и состоит главным образом из блуждающих белых кровяных шариков. Он побежал в сад, находившийся позади дома, и сорвал несколько шипов с розового куста, который недавно украсил, как елку, для братьев и сестер Ольги; он вернулся в свою игрушечную лабораторию и вонзил эти шипы в тело одной из кристально-прозрачных морских звезд.
На другое утро он поднялся на рассвете, полный восторженных надежд, и обнаружил, что его предположение подтвердилось. Возле розовых шипов в теле морской звезды в изобилии копошились ее блуждающие клетки. Ничего больше не требовалось, чтобы ему раз и навсегда запала в голову навязчивая идея, что он полностью разобрался в причинах сопротивляемости организма всем болезням; тем же утром он отправился в Мессину, чтобы рассказать случайно собравшимся там выдающимся европейским профессорам о своей прекрасной идее. Он с такой восторженностью и красноречием рассказывал о том, как блуждающие клетки морской звезды пытались сожрать розовые шипы (он вообще умел красиво рассказывать), что даже самый выдающийся профессор биологии, непогрешимый как римский папа Вирхов (недавно пренебрегший аргументами Коха), поверил ему!
Мечников стал теперь охотником за микробами.
Вместе с Ольгой Николаевной и детьми, от радости хлопающими в ладоши, Мечников торопливо отправился в Вену, чтобы объявить там о своей новой теории иммунитета – что защищают нас от микробов блуждающие клетки, пожирающие их.
По прибытии туда он первым долгом направился в лабораторию своего друга, профессора Клауса – зоолога, почти ничего не знающего о микробах.
– Я буду весьма польщен честью опубликовать твою замечательную теорию в своем журнале, – сказал ему Клаус.
– Да, но мне нужно сначала придумать какое-нибудь научное название для этих клеток, пожирающих микробов. Что-нибудь этакое греческое… Ну, как, например, можно назвать по-гречески такие клетки?
Клаус со своими учеными коллегами почесали в затылках, порылись в словарях и наконец объявили:
– Фагоциты! Пожирающие клетки – по-гречески будет «фагоциты». Так их и назови!
Мечников поблагодарил их, закрепил на верхушке своей мачты слово «фагоцит» и пустился по бурному морю своей новой карьеры охотника за микробами, сделав это слово символом своей веры, средством к существованию и объяснением всего на свете.
Он страстно проповедовал теорию о фагоцитах, защищал их репутацию красивыми опытами и наживал себе из-за них врагов; несомненно, в развязывании войны 1914 года есть и его вина, как усиливающего неприязнь между Францией и Германией.
Из Вены он отправился в Одессу, где на общегородском собрании врачей прочитал большой научный доклад о целебных силах организма. Форма доклада была блестящей, искренность докладчика вне всяких сомнений, но история умалчивает о том, сказал ли он своим изумленным слушателям, что ни разу в жизни не видел ни одного фагоцита, пожиравшего хотя бы одного-единственного злокачественного микроба.