а, и нигде, ни в одной части ее тела не появилось ни малейших признаков сифилиса.
«Это означает, – воскликнул Мечников, – что возбудитель сифилиса остается некоторое время на том самом месте, в котором попал в организм, а значит, если точно знать место, где он проник, можно убить его, прежде чем он распространится по всему телу. Однако при этой болезни нам почти всегда известны ворота, через которые проникла зараза».
И вот Мечников – под влиянием Ру, который всегда был осторожен и настаивал на тщательной проверке опытов, – после всех своих теоретических упражнений с иммунитетом занялся постановкой одного из самых практических опытов в истории охоты за микробами. После долгой и упорной возни он изобрел свою знаменитую каломельную (ртутную) мазь, которая и теперь играет важную роль в деле лечения сифилиса. Он взял двух обезьян, привил им от человека сифилис, а затем, по прошествии часа, втер в зараженные царапины одной из обезьян свою серую мазь. Через некоторое время у непомазанной обезьяны появились страшные признаки сифилиса, тогда как другая осталась совершенно здорова.
И тут Мечниковым в последний раз овладело его былое неистовство. Он забыл свои старые клятвы и обещания и уговорил молодого студента Мезенова согласиться на прививку ему сифилиса от зараженного человека. Мезенов, не моргнув глазом, предстал перед комиссией из выдающихся представителей французской медицины и спокойно смотрел, как в шесть длинных царапин на его теле проник сифилис. Это была даже более сильная прививка, нежели та, которую человек получает естественным путем. Ее возможные последствия могли бы превратить его в жалкую развалину. Целый час Мезенов ждал. Затем Мечников уверенной рукой втер в его ранки каломельную мазь, оставив одновременно без лечения шимпанзе и мартышку, которым была сделана контрольная прививка. Успех превзошел все ожидания: у Мезенова не появилось ни малейших признаков ужасной болезни, тогда как у обезьян через тридцать дней наблюдались явные признаки сифилиса.
Моралисты – и среди них было немало врачей, – подняли заметную шумиху против этих опытов Мечникова. «Он хочет отменить наказание за безнравственность! – заявляли они. – Нельзя предоставлять такое простое средство избавления от кары!»
Но Мечников ответил: «Мне высказывались упреки, что попытки предотвратить распространение этой болезни безнравственны. Но поскольку все средства моральной профилактики так и не предотвратили заметное распространение сифилиса и заражение невинных, безнравственным будет ограничивать любые доступные средства, которые у нас есть для борьбы с этой напастью».
Разбираясь с разнообразными причинами раннего затвердения артерий, Мечников нашел еще одну.
«Аутоинтоксикация, самоотравление гнилостными бактериями, паразитирующими в наших толстых кишках, несомненно, одна из важнейших причин затвердения артерий и наступления ранней старости», – убежденно заявил он.
Он придумывал невероятнейшие химические опыты с целью доказать, что отравление организма идет именно из толстых кишок.
«Мы жили бы гораздо дольше, не будь у нас толстой кишки, и у нас уже есть пример двух субъектов, которым пришлось вырезать всю толстую кишку, и они прекрасно живут без нее».
Остается лишь удивляться, что вслед за этим он не посоветовал отрезать ее у всех людей, а занялся всего лишь изысканием способа, как испортить настроение этим диким бактериям в нашей толстой кишке.
Его теория была странной и вызвала насмешки, ему указывали, что, например, у слонов есть огромная толстая кишка, но несмотря на это они живут до ста лет; что человеческий род, несмотря на толстую кишку, один из самых долгожительских видов на земле. Он участвовал в непристойных дискуссиях по поводу того, почему развитие видов сохранило у животных толстую кишку. И вот однажды он набрел на величайшее средство против аутоинтоксикации. Он прочитал, что где-то в Болгарии существуют деревушки, в которых люди будто бы живут по сто лет и больше, причем все эти патриархи питаются главным образом кислым молоком. Он тотчас же засадил своих молодых помощников за изучение микроба, окисляющего молоко, и через некоторое время знаменитая болгарская палочка заняла почетное место среди доступного набора медицинских средств.
«Этот микроб, – объяснял Мечников, – делающий кислым кислое молоко, изгоняет диких ядовитых бактерий из нашего кишечника».
Он сам стал употреблять колоссальное количество кислого молока, а под конец жизни несколько лет подряд питался чистой культурой болгарской палочки.
Он написал несколько книг в защиту своей теории, и один серьезный английский журнал провозгласил их даже самым важным научным трудом после «Происхождения видов» Дарвина.
Двадцать с лишним лет Мечников жил, строго следуя предписаниям своей новой теории. Он не употреблял алкогольных напитков и не курил; никогда не позволял себе никаких излишеств, часто показывал себя лучшим докторам того времени. Хлеб ему всегда приносили в особых стерилизованных бумажных пакетах, предохранявших его от загрязнения «дикими» бактериями. За эти годы он выпил невероятное количество кислого молока и проглотил сотни миллиардов благодетельных болгарских палочек.
Умер он на семьдесят первом году жизни.
8. Теобальд СмитКлещи и техасская лихорадка
Теобальд Смит заставил искателей всего мира круто повернуть в сторону и двинуться по новому пути. Он был родоначальником американских охотников за микробами и довольно долго оставался их капитаном. Поддавшись мудрым советам простых фермеров, он заглянул в необследованный угол и наткнулся на поразительные вещи. В этой главе рассказывается о том, что именно обнаружил Смит и что нашли смелые пионеры, пришедшие вслед за ним.
«Во власти человека искоренить все заразные болезни на всем земном шаре!» – так обещал Пастер, разбитый параличом, но сияющий славой победы над болезнями тутовых шелкопрядов. Своим пылким энтузиазмом он внушал людям уверенность, что они избавятся от всех болезней самое позднее через год или два. Люди стали ждать и надеяться… Они ликовали, когда Пастер изобрел свои вакцины; чудесная штука были эти вакцины, но их никак нельзя было назвать «искоренителями микробов». Затем явился Кох, поразивший человечество гениальным открытием туберкулезной бациллы, и, хотя Кох был скуп на обещания, люди помнили пророчество Пастера и ждали исчезновения чахотки. Несколько лет Ру и Беринг вели кровопролитную войну против микроба дифтерии, – и матери убаюкивали детей радостными надеждами… Кое-кто ехидно посмеивался, но не мог все же отделаться от затаенной надежды, что могущественный (хотя и увлекающийся) Мечников научит своих фагоцитов сожрать всех микробов на свете… Болезни как будто слегка ослабели, но не похоже было на то, чтобы они спешили исчезнуть, и людям приходилось запасаться терпением…
И вот в начале последнего десятилетия девятнадцатого века явился молодой человек, Теобальд Смит, и смог объяснить, почему северные коровы, попадая на юг, заболевают и гибнут от техасской лихорадки и почему южные коровы, попадая на север и сами оставаясь здоровыми, несут с собою таинственную гибель северным коровам.
В 1893 году Теобальд Смит опубликовал свой ясный и четкий доклад, снимающий покров тайны с этой загадки. Доклад не вызвал, конечно, никакого всенародного ликования, и его теперь нельзя даже найти, но этот труд подсказал идею славному следопыту Дэвиду Брюсу. Брюс направил на верный путь Патрика Мэнсона; тот зажег мысль в голове замечательного, но склонного к обидам итальянца Грасси. Этот доклад дал уверенность в опасном предприятии американцу Уолтеру Риду с его командой офицеров и солдат, наотрез отказавшихся от дополнительной платы за выполнение обязанностей мучеников науки.
Кто такой был Теобальд Смит (который и американцам-то не очень известен) и как могли его открытия о болезнях скота вызвать столько волнующих событий? Каким образом рассуждения простых фермеров (правильность которых установил Смит) могли указать охотникам за микробами путь к осуществлению поэтических предсказаний Пастера?
В 1884 году, когда Теобальду Смиту исполнилось двадцать пять лет, он был уже бакалавром философии Корнельского университета и получил степень доктора в медицинском колледже в Олбани. Но его мало привлекала мысль посвятить свою жизнь распознаванию болезней без умения их вылечить, проявлению участия там, где нужна реальная помощь, безнадежным попыткам лечить умирающих и т. д., – короче говоря, медицина представлялась ему делом туманным и лишенным логики. Он горел желанием проникнуть в таинственную область неизвестного, овладеть какой-нибудь маленькой крепкой истиной, которую можно освоить без нарушения мозгового пищеварения. Одним словом, отказавшись от практической деятельности врача, он хотел «творить науку»! И особенно пылким его желанием было – как и большинства искателей в те горячие дни – заняться вопросом о микробах. Когда он был еще в Корнельском университете, то с увлечением исполнял псалмы и Бетховена на органе, с большой усидчивостью занимался математикой, физикой и немецким языком, но больше всего его привлекали занятия с микроскопом. Возможно, тогда он и увидел своего первого микроба…
Но, попав в медицинский колледж в Олбани, он не заметил среди преподавательского состава особенного ожесточения против злокозненных бацилл; зародыши не сделались еще излюбленной мишенью для спасительного врачебного обстрела; там даже не было отдельного курса бактериологии, как, впрочем, нигде в медицинских школах Америки. Но он хотел творить науку! И, отказавшись от веселых попоек и научного бесстыдства рядового студента-медика, Теобальд Смит наслаждался в тиши уединения микроскопическим исследованием внутренностей кошек. В своей первой напечатанной работе он изложил несколько очень тонких соображений по поводу особого анатомического строения кошачьих желудков, – это было началом его научной деятельности.