Осмысление этого урока, как и само разбирательство, которое продолжалось с 20 декабря 1963 года по 20 августа 1965-го, оказалось непростой задачей. Во Франкфурте-на-Майне состоялось 183 судебных заседания, на которых присутствовало в общей сложности более двадцати тысяч слушателей, включая многочисленных представителей германской и зарубежной прессы.
Двадцать два человека, представшие перед судом в качестве обвиняемых, не занимали высших должностей, в отличие от «звезд» Нюрнбергского процесса, и не принадлежали к числу основных организаторов холокоста, в отличие от Эйхмана. Они оказались на скамье подсудимых как члены среднего и низшего персонала Освенцима, чья ошеломляющая жестокость по отношению к заключенным могла быть подтверждена полученными от Гнилки списками, а также свидетельскими показаниями 211 выживших узников.[492]
По мнению Бауэра, обвиняемые оказались в положении «козлов отпущения», выбранных для того, чтобы на их примере разоблачить преступления, совершавшиеся от лица всего немецкого народа. «Вопрос в том, как быть с этими людьми», – говорил он, подразумевая не только подсудимых, но и все «50, точнее, даже 70 миллионов немцев».[493] Увеличив цифру, Бауэр, несомненно, имел в виду, что происходящее в зале суда может и должно открыть глаза жителям обеих Германий, Западной и Восточной. Им всем следовало понять: «Любой, кто так или иначе обслуживал машину убийства, является преступником – разумеется, если он знал о назначении этой машины».[494]
Судья Ханс Хофмайер смотрел на ситуацию в корне иначе: как он сам неоднократно повторял, для него это было «обычное уголовное дело, воспринимаемое вне исторического контекста».[495] Оглашая вынесенное решение, он подчеркнул: «Суд мог рассматривать только вину, являющуюся таковой с точки зрения Уголовного кодекса. То же, что считается виной в политическом, моральном и этическом аспектах, не было предметом рассмотрения» (так передал слова судьи репортер «Франкфуртер альгемайне цайтунг» Бернд Науманн, осветивший разбирательство наиболее подробно).[496] Иначе говоря, суд не стремился дать определение всему, что происходило в Освенциме, и провозгласить виновными всех солдат и офицеров, несших службу на этой фабрике смерти. В центре внимания были конкретные поступки конкретных людей.
Однако при всем своем стремлении вести дело беспристрастно, как любой другой уголовный процесс, Хофмайер порой не мог полностью скрыть своих эмоций, особенно если затрагивался вопрос о личной ответственности человека за соучастие в преступлениях режима. На попытки адвокатов представить подзащитных ни в чем не повинными судья язвительно отвечал: «Я еще не встречал ни одного служившего в Освенциме, который сделал бы там хоть что-нибудь».[497]
Если Эйхман в своей стеклянной будке резко выделялся среди всех присутствовавших в зале, то обвиняемые, представшие перед судом во Франкфурте, с первого взгляда производили совершенно иное впечатление. «Они сидят плечом к плечу, – писал Роберт Нойманн, – и как будто ничем особенно не отличаются от окружающих. <…> Кажется, что каждый обвинитель может сам оказаться обвиняемым, а каждый обвиняемый – простым почтальоном, банковским клерком или твоим соседом».[498]
В кинохрониках[499] того времени сохранились кадры, показывающие, как пятеро подсудимых идут по франкфуртской улице в перерыве между заседаниями: эти люди ничем не выделяются среди остальных пешеходов, если не считать того, что, когда один из них дотронулся до шляпы, приветствуя полицейского, тот отдал ему честь.
Власти ФРГ надеялись привлечь к ответственности по меньшей мере одного бывшего служащего Освенцима, который оказался бы бесспорно крупной фигурой. В результате длительного расследования, проводившегося на всей территории страны, обвинение достигло желаемого результата: в декабре 1960 года полиции удалось найти и арестовать Рихарда Бэра, последнего коменданта лагеря смерти. Его предшественники, Рудольф Хёсс и Артур Либехеншель, были казнены в Польше в 1947 и 1948 годах соответственно.
Бэру удалось скрыться и под вымышленным именем получить место лесника во владениях правнука Отто фон Бисмарка. Когда фотографию разыскиваемого военного преступника опубликовали в газете «Бильд», популярнейшем западногерманском таблоиде, один из коллег по работе узнал его и позвонил в полицию. 17 июня 1963 года, за шесть месяцев до начала разбирательства, Бэр умер в тюрьме.[500]
Лишившись обвиняемого, который должен был привлечь к себе внимание, прокуроры с удвоенным тщанием обратились к индивидуальной деятельности каждого из оставшихся фигурантов. Это подкрепило убежденность судьи Хофмайера в том, что, несмотря на историческую значимость рассматриваемого преступления, он должен вести уголовное дело, а не показательный политический процесс, какой стремился организовать Бауэр. Тем не менее в ходе разбирательств фактически были отчасти реализованы оба подхода.
Главным, что привлекло внимание средств массовой информации и многочисленной публики (в зале собралось немало бывших узников концлагерей), оказались откровенные описания жесточайших издевательств над заключенными. Освенцим был не просто убийственной машиной, действовавшей в строгом соответствии с заданным алгоритмом. Зло, которое там творилось, в значительной степени порождалось поступками отдельных людей и их наклонностями, зачастую садистскими. Как показал франкфуртский процесс, в Освенциме существовало множество способов умереть или выжить. Диапазон мучений, которым могли подвергнуть любого узника в любое время, был почти неограничен и определялся прихотью надзирателей – таких, как те, кто в 1963 году оказался на скамье подсудимых.
Благодаря свидетельствам, представленным обвиняющей стороной, вскоре стало очевидно, что некоторые из арестованных служащих Освенцима выполняли свою «работу» с особой жестокостью. Старший сержант СС Вильгельм Богер «прославился» в лагере как изобретатель «качелей», названных его именем. Лилли Майерчик, бывшая заключенная, работавшая секретарем в политическом отделе концлагеря, описала эту пытку так: заключенного перекидывали через перекладину, привязывали за руки и били хлыстом. По сути, «изобретение» представляло собой подобие козел, на которых избиваемый висел вниз головой.[501] Лилли и другие заключенные, работавшие вместе с ней, не видели ужасной процедуры, но слышали душераздирающие вопли жертв. Во время допросов узников подвергали и другим пыткам, в частности у них срывали с пальцев ногти.
Другой свидетель[502] рассказал, как Богер из пистолета расстреливал заключенных у «черной стенки». В один из дней он убил пятьдесят или даже шестьдесят человек (их выводили к нему по двое). Но, пожалуй, наиболее ужасающе прозвучали показания Дуни Вассерстром: на территорию лагеря въехал грузовик с еврейскими детьми, и мальчик лет четырех-пяти выскочил из кузова, держа в руке яблоко. В этот момент из здания политического отдела вышел Богер. Он схватил ребенка за ноги и ударил головой о стену. Вассерстром, как ей было приказано, смыла со стены пятно, а затем явилась в контору, чтобы что-то перевести. Богер сидел у себя в кабинете и жевал яблоко, которое выронил мальчик.[503]
Наибольшее число жертв приходилось на газовые камеры, однако существовали и другие формы убийства. Санитар Йозеф Клер, носивший, как и Богер, звание старшего сержанта, сделал предположительно около двадцати тысяч уколов смертоносного фенола, который ему поставлял майор СС доктор Виктор Капезиус, лагерный фармацевт.[504]
Среди жестоких убийц, сидящих на скамье подсудимых, выделялся капрал СС Освальд Кадук – сверхжестокий убийца. Напившись, он часто открывал по заключенным произвольную стрельбу. Кроме того, у него, как и у Богера, имелась «фирменная» форма зверства: он клал на горло человеку палку, становился на нее и стоял, пока жертва не умирала.[505]
Такие показания подкрепляли позицию обвинителей, которые утверждали: действия солдат и офицеров, работавших в Освенциме, не были автоматизированы. Австрийский врач Элла Лингенс[506] (ее арестовали за то, что она укрывала евреев и помогала им бежать) особо подчеркивала: служащие лагеря вели себя по-разному и подсудимых никто не вынуждал совершать те преступления, которые они совершали. Судья Хофмайер спросил:
– Вы хотите сказать, что в Освенциме каждый сам решал, творить ли ему добро или зло?
Доктор Лингенс, спасавшая евреев не только до ареста, но и в пору заключения («Яд ва-Шем»[507] впоследствии наградил ее за эти заслуги), ответила:
– Да, именно это я и хочу сказать.[508]
То же самое утверждал Бенджамин Ференц, выступавший на Нюрнбергском процессе как прокурор от американской армии в деле руководителей айнзацгрупп. Ханс-Гюнтер Серафим, историк из Геттингенского университета, участвовавший в нескольких процессах над военными преступниками как свидетель и эксперт, сказал во Франкфурте то же, что уже говорил прежде: для служащих СС отказ от участия в карательных операциях не был сопряжен с прямой угрозой жизни или здоровью. За десять лет исследований ученый не выявил ни одного случая, когда солдат или офицер понес бы наказание за то, что по той или иной причине уклонился от исполнения расстрельного приказа (правда, за неподчинение военнослужащего могли отправить на Восточный фронт, чего многие стремились избежать любой ценой).