Обвиняемые и их адвокаты всячески старались опровергать подобные утверждения. «В Освенциме я был маленьким человеком и не решал, кому из заключенных жить, а кому умереть, – уверял Клер, говоря о своих смертоносных инъекциях. – Я лишь выполнял приказы врачей, причем с глубоким внутренним отвращением».[510] Капезиус, по собственной оценке, был всего-навсего хорошим фармацевтом: «Я никому в лагере не причинил вреда. Со всеми держался вежливо и дружелюбно, по возможности всем помогал».[511] Жена Капезиуса была наполовину еврейкой, и только «несчастливое стечение обстоятельств» привело его в Освенцим.
В зале франкфуртского суда и за его пределами порой разыгрывались поистине сюрреалистические сцены. Фрау Богер, жена изобретателя «богеровских качелей», заявила журналистам, что прожила со своим супругом «двадцать четыре счастливейших года», причем два из них – в Освенциме. «Представить себе не могу, чтобы он делал все те вещи, в которых его обвиняют», – сказала она. Конечно, ее муж был строгим, но убивать детей, когда у него самого есть дети… Разве может человек творить такое, а потом приходить домой и вести себя как хороший, любящий отец? Нет, фрау Богер это казалось «совершенно невообразимым».[512]
А жена первого коменданта Хёсса, по воспоминаниям доктора Лингенс, однажды «прислала в эту преисподнюю розовый свитер и открытку с наилучшими пожеланиями», очевидно, желая выразить сострадание к заключенным.
Цитируя наиболее ужасающие свидетельские показания, журналисты называли подсудимых «монстрами», «дьяволами» и «варварами», а сам Освенцим сравнивали с Дантовым адом.[513] Представление о тоне газетных статей можно получить уже при беглом просмотре их заглавий: «Садистские качели Освенцима», «Дьявол на скамье подсудимых», «Женщины заживо сгорели в печи», «Умирающих отдали на съедение крысам».[514]
Перечисляя подобные заголовки, Мартин Вальзер, известный своими зачастую спорными высказываниями о современных немцах и их восприятии нацистского прошлого страны, пишет: «Чем ярче живописуются зверства освенцимских палачей, тем больше расстояние между ними и нами. Мы точно знаем: все эти чудовищные преступления не имеют к нам отношения. Те, кто сидит на скамье подсудимых, на нас непохожи. Этот процесс нас не касается».[515] Вторя Арендт, считавшей, что демонизация Эйхмана позволяет прочим слугам рейха дистанцироваться от казненного функционера как от болезненного явления, Вальзер подчеркивает: «Освенцим был не адом, а нацистским концентрационным лагерем».[516]
Сходной позиции придерживался и Бауэр: за особую жестокость подсудимых справедливо выделили из числа других людей, обслуживающих машину смерти, однако это не значит, что те, кто не выказывал явных садистских наклонностей, ни в чем не виноваты. Большинству соотечественников прокурора такие отрезвляющие рассуждения пришлись не по вкусу. Никому не нравилось читать проскальзывающие в прессе замечания о том, как мало подсудимые отличаются от окружающих. Эхом подхватывая тезис Ханны Арендт о «банальности зла», корреспондент «Зюддойче цайтунг» Урсула фон Кардорфф так описывала франкфуртских обвиняемых: «Седые мужчины с ничем не примечательными лицами. Разве так выглядят соучастники убийства?»[517]
Зачитывая вердикт, Хофмайер в очередной раз подчеркнул: суд рассматривал уголовную вину каждого арестованного в отдельности, не ставя перед собой задачу вынести обобщенную политическую оценку всем, кто претворял в жизнь бесчеловечную политику нацистов. При этом судья опроверг заблуждение, согласно которому функционеры низшего звена не несут ответственности за свои действия. «Было бы ошибкой утверждать, – сказал Хофмайер, – что “маленькие люди” невиновны, поскольку инициатива совершения преступлений исходила не от них. В осуществлении плана массовых убийств они сыграли не меньшую роль, чем те, кто составлял этот план, сидя за письменными столами».[518]
Сам приговор[519] почти никого не удовлетворил. Пятеро обвиняемых вышли из зала суда на свободу: троих оправдали, а двоих выпустили на том основании, что они уже отбыли достаточное наказание, пока находились в следственном изоляторе. Богера, Клера и Кадука приговорили к пожизненному заключению, но Капезиус получил только девять лет, а остальные – еще меньшие сроки (один из подсудимых отправился в тюрьму всего на три года).
Бауэр счел такое решение слишком мягким. Но основной недостаток франкфуртского суда и других процессов над нацистами он усматривал даже не в этом, а в том, что к обвиняемым относились как к обычным преступникам. По его мнению, такой подход мог быть воспринят многими в качестве желанного подтверждения, что «в нацистском тоталитарном государстве лишь единицы ответственны за происходящее, меж тем как остальные имеют право считать себя затравленными жертвами, подневольными винтиками, которых вынуждают поступать наперекор собственной природе, – будто Германия была не охвачена фашизмом изнутри, а оккупирована внешним врагом».[520] «Такой взгляд не соответствует исторической реальности», – настаивал Бауэр.
Бернд Науманн, подробнейшим образом освещавший слушания для «Франкфуртер альгемайне цайтунг», а вскоре после завершения процесса написавший о нем книгу, тоже стремился отрезвить соотечественников, говоря: «Вина Освенцима и предпринятые попытки ее искупления несопоставимы. Суд общей юрисдикции в правовом государстве не может обеспечить ни должной кары организаторам и исполнителям преступлений, ни должного удовлетворения жертвам».[521]
Ханна Арендт написала к книге Науманна предисловие, развив в нем свои первоначальные идеи. В ключевом аспекте она согласилась с Бауэром: «“Массовое убийство” или “соучастие в массовом убийстве” – такое обвинение должно быть адресовано абсолютно каждому, кто когда-либо служил в любом из лагерей смерти, а также многим солдатам и офицерам СС, которые никогда там не бывали».[522] Итоговая оценка Ханны Арендт тому, что описал Науманн, такова: «Вместо всей истины… читатель найдет здесь моменты истины, однако такие моменты – единственная возможность разобраться в этом хаосе насилия».[523]
Многие жители Германии вовсе не хотели прозревать истину и вообще не следили за ходом судебного разбирательства. Для них многочисленные газетные репортажи из зала суда были источником все нарастающего раздражения. Один из читателей написал в редакцию франкфуртского таблоида «Абендпост»: «Черт подери! Хватит уже об Освенциме! Неужели вы думаете, что кто-то поверит, будто вам нужна правда? И вам, и вашим дорогим соотечественникам нужны только дешевые сенсации!»[524] Опрос, проведенный в начале 1965 года, когда суд был в самом разгаре, показал: 57 % граждан считают, что новые подобные процессы стране не нужны. В 1958 году такой ответ дали только 34 % респондентов.[525]
Эмми Бонхеффер (вдову лютеранского пастора и теолога Дитриха Бонхеффера, который поплатился жизнью за преданность антифашистским взглядам) такая ситуация не удивила. «Естественно, освенцимский процесс встречен без энтузиазма, – говорила она в письме другу. – Тем примечательнее то, что о ходе слушаний ежедневно, пускай и не всегда очень подробно, сообщают в газетах. Журналисты пишут статьи, которых не хочет читать почти никто. Во всяком случае, точно не те, кому они были бы особенно полезны».[526] Подобную мысль выразил и теолог Хельмут Гольвитцер. Он пояснил: франкфуртский процесс вызвал у жителей Германии ощущение дискомфорта, поскольку они почувствовали, что многие из них могли бы оказаться с обвиняемыми «в одной лодке».[527]
Все эти наблюдения соответствовали действительности, несмотря на стремление газетчиков изобразить подсудимых чудовищами и выродками. Ребекке Виттманн, историку из Университета Торонто, сложившаяся тенденция показалась закономерной: «Во многих отношениях пресса просто отражает курс, взятый организаторами процесса. Тем более что этот курс еще и удовлетворяет потребность публики в громких заголовках и ужасающих деталях».[528] Как бы то ни было, шумиха, поднятая средствами массовой информации, не могла заглушить беспокойства, снедавшего миллионы людей, которые инстинктивно чувствовали свою сопричастность преступлениям режима, хотя и уверяли, будто не имеют ничего общего с теми, кто предстал теперь перед судом.
«Прежде чем обвинять граждан ФРГ в том, что они слишком холодно реагируют на разоблачение нацистских преступников, необходимо разобраться в реалиях эры Аденауэра, – пишет Арендт. – На каждой ступени западногерманской пирамиды власти стоит немало бывших нацистов. Не случайно в народе говорят: “Мелкая рыбешка ловится, а крупная продолжает делать карьеру”», – последнюю фразу Арендт выделила курсивом.[529]
Наиболее яркий пример того, что первые шаги нового правительства не были начаты с чистого листа, являет собой Ханс Глобке.