минаний освенцимского коменданта: «Он писал о себе как о служащем, поглощенном выполнением сложного задания». Когда в лагерь поступила большая партия евреев из Венгрии, Хёсс занервничал. «О боже! Где же мы их разместим, как будем убивать, как сожжем?» – так запомнились его слова Шлинку.
На будущего писателя лагерный комендант произвел впечатление «технократа», бесстрастно решавшего задачи, которые ставил перед ним преступный режим. «Эта книга привела меня в ужас», – говорит Шлинк. В ней ощущалась та «подлинность», какой не было в показаниях других нацистов, попадавших на скамью подсудимых позднее и изо всех сил пытавшихся себя обелить.
Еще один вопрос, мучивший молодых немцев шестидесятых годов, заключался в том, какую роль играли в национал-социалистическом государстве их родители, другие родственники и старшие знакомые. Раньше, в годы детства Шлинка, об этом просто молчали. «Но под нажимом моего поколения, – пишет он, – многое вышло наружу». Открылось немало темных тайн.
Тенденция к самоисследованию, наметившаяся в германском обществе после франкфуртского суда и затронувшая в первую очередь молодежь, заметно усилилась десятилетие спустя, когда по телевидению показали американский мини-сериал «Холокост»[540] 1978 года, изображающий жизнь еврейской семьи и амбициозного юриста, который вступает в СС и становится военным преступником.
Открытие собственного прошлого не может произойти в один момент. Это сложный процесс, который развивался в Германии в значительной степени благодаря усилиям Бауэра. Молодой Шлинк восхищался им, как и многие другие студенты-юристы.
Однако Петер Шнайдер, еще один член молодежного движения 1968 года, впоследствии ставший крупным писателем, узнал о Бауэре и его роли в Освенцимском процессе только в восьмидесятые годы, когда работал над романом о сыне печально известного лагерного доктора Йозефа Менгеле.[541] Тем не менее франкфуртские судебные разбирательства шестидисятых годов произвели на Шнайдера сильнейшее впечатление. Знакомство с материалами дела в той форме, в какой представил их Петер Вайс, автор «Дознания», стали важной ступенью личностного развития молодого человека, который вскоре оказался в авангарде протестного движения 1968 года.
Шлинк в шестидесятые годы не был активным участником демонстраций, однако та эпоха заронила в его душе семена, которые проросли десятилетия спустя. Самое известное произведение писателя – роман «Чтец», написанный в 1995 году и сразу же ставший бестселлером (после публикации романа на английском Шлинка пригласили на американское телевидение в «Шоу Опры Уинфри»).
Сюжет книги таков: пятнадцатилетний юноша, от чьего лица ведется повествование, влюбляется в трамвайную кондукторшу вдвое старше себя. Между ними завязывается роман, но потом женщина исчезает. Проходят годы. Герой, будучи студентом юридического факультета, приходит на заседание суда, где слушается дело бывших надсмотрщиков концентрационного лагеря. На скамье подсудимых молодой человек видит свою возлюбленную. Фабула проста, но в нравственном отношении картина не так однозначна, как может показаться. Вместе с автором мы идем извилистыми тропами вины и предательства.
«Чтец» – не автобиографический роман в строгом смысле слова, хотя автобиографические мотивы в нем присутствуют. В Гейдельберге, в старших классах гимназии, у Шлинка был любимый учитель английского языка, во время войны служивший в СС. Восторженный ученик предпочитал верить, что такой замечательный человек не мог быть замешан ни в чем недостойном. Но когда учитель уволился, Шлинк узнал нечто, заставившее его горько разочароваться. Какие именно сведения он получил, писатель до сих пор говорить не желает: информация попала к нему конфиденциально. В любом случае он оказался в ситуации, знакомой многим тогдашним молодым людям. «Это часто бывало: ты кого-то любишь, кем-то восхищаешься, – подытоживает Шлинк, – а потом делаешь открытие. Многим пришлось пережить такое с гораздо более близкими людьми: с отцом или дядей». Подобные разочарования – тоже часть наследия Освенцима и той эпохи, которая его породила.
Уезжая в заграничную командировку, Ян Зейн, директор краковского Института судебной экспертизы, обыкновенно передавал своей младшей коллеге Марии Козловской ключи от всех ящиков стола, кроме среднего, где хранились личные документы. Но однажды, отправляясь во Франкфурт (это было в конце 1965 года), он изменил своей привычке. «В тот раз, последний, он отдал мне ключ и от среднего ящика тоже, – сказала Мария и, как будто продолжая размышлять над странным поступком начальника, прибавила: – Теперь у меня были все ключи».[542]
Этот случай так запомнился Козловской, потому что из Франкфурта Зейн не вернулся. 12 декабря 1965 года, перед тем как лечь в постель, он попросил своего телохранителя (приставленного к нему польской компартией еще и затем, чтобы наблюдать за его общением с иностранцами) сходить за сигаретами. Когда телохранитель вернулся, 56-летний Зейн был уже мертв.
Козловска говорит, что краковские коллеги, потрясенные и глубоко опечаленные случившимся, поговаривали, будто Зейну помогли умереть. Правда, большинство сотрудников Института, включая саму Козловску, сочли эту версию необоснованной. Директор много курил, и у него были серьезные проблемы с сердцем. Вероятно, причиной смерти стал инфаркт. Но тогда почему же перед отъездом Зейн, вопреки обыкновению, передал Козловской все ключи? Было ли это предчувствием?
Несколько раз Зейну присылали анонимные письма с угрозами, отпечатанные на машинке или состоящие из вырезанных букв. На немецком были только некоторые из них, но Козловской казалось, что и те, которые написаны по-польски, составлены немецкоязычными людьми. Вероятно, кому-то не нравилось, что директор краковского Института судебной экспертизы так упорно преследует палачей Освенцима и других военных преступников.
При этом у себя на родине Зейн был гораздо менее широко известен, чем Бауэр в Германии. Вести в суде освенцимское дело генеральный прокурор Гессена поручил более молодым коллегам, однако открыто участвовал в общественных дискуссиях и неоднократно выступал на телевидении, говоря о необходимости воздать по заслугам тем, кто ответственен за массовые убийства. Когда слушания начались, Бауэр заявил: «Этот процесс должен показать миру, что новая Германия, новая демократия желает защитить достоинство каждого человека».[543] Впоследствии он не скрывал своего возмущения тем, как ведут себя на суде обвиняемые: «Если бы хоть один из подсудимых… обратился к свидетелям, которые выжили, потеряв всех своих близких, с простым человеческим словом… в зале стало бы легче дышать».[544] Но это слово так и не было произнесено.
Бауэр стремился навести порядок в рядах западногерманских судей и прокуроров, среди которых оставалось немало бывших нацистов. Возмущенный тем, что люди его поколения как будто равнодушны к такого рода преемственности, он уделял все больше внимания общению с молодежью и легко находил с нею общий язык: в гостиных или в барах нередко подсаживался к студенческим компаниям и вел с ними длинные беседы, потягивая вино и выкуривая сигарету за сигаретой. В 1968 году, когда молодежное движение достигло апогея в своем развитии, клеветники обвинили Бауэра в подстрекательстве к насилию.[545]
Слова и поступки гессенского прокурора многим приходились не по нраву. Он получал гораздо больше угрожающих писем, чем Зейн. Недоброжелатели даже звонили ему, хотя его номер не публиковался в справочнике. «Выходя из своего кабинета, – признавался он, – я попадаю в чужую враждебную страну».[546] Пока шел освенцимский процесс, на стене дома, где жил Бауэр, кто-то начертил свастику. Ее стирали, но она каждый раз появлялась снова. У себя в квартире прокурор держал пистолет калибра 6,35 мм, из соображений безопасности к нему приставили телохранителя. 14 октября 1966 года в газете «Франкфуртер рундшау» написали о предотвращении запланированного покушения.[547]
Но Бауэра ничто не останавливало. Он продолжал открыто говорить о необходимости проведения новых процессов над бывшими нацистами, утверждая, что Германия по-прежнему охвачена «жгучим антисемитизмом».[548] В 1967 году благодаря Бауэру на Франкфуртской книжной ярмарке появилась «Коричневая книга», опубликованная в ГДР в 1956 году. Она содержала имена примерно 1800 высокопоставленных жителей ФРГ, которые, по имеющимся у автора сведениям, занимали руководящие должности в Третьем рейхе. Правительство Западной Германии объявило книгу клеветнической и запретило ее распространение, однако Бауэр добился отмены запрета.[549]
Пост канцлера в ту пору занимал Курт Георг Кизингер, вступивший в Национал-социалистическую партию в 1933 году. В годы войны он работал в Министерстве иностранных дел, в отделе пропаганды. В стране, где высшую государственную должность занимал бывший нацист, царила атмосфера, категорически не соответствующая духу выступлений Бауэра.
Генеральный прокурор Гессена подчеркивал: он не осуждает соотечественников за то, что они не смогли свергнуть режим Гитлера. И все же многие, по его мнению, несут личную ответственность за произошедшее. В одном из последних интервью Бауэр сказал, что, если в стране воцарился бесчеловечный режим, никто не обязан быть героем, но каждый обязан «оказывать злу хотя бы пассивное сопротивление, уклоняться от совершения преступлений»: «Мы считаем такое неповиновение долгом любого гражданина и преследуем бывших нацистов на основании этого нашего убеждения. Подобные процессы – вклад в победу над преступными режимами прошлого, настоящего и будущего».