Марина не просто пренебрежительно и свысока относилась к охранникам и прочим слесарям, электрикам, уборщицам, буфетчицам конторы, она их не любила. За то, что они есть. За то, что они мозолили ей, ничего не умеющей делать, но стоящей на социальной лестницей (это хорошо чувствовалось по зарплате) на три-четыре ступени выше них. Но после того, как на объекте появился Воронков, она их возненавидела, тщательно и мастерски скрывая это свое нехорошее чувство, огнем вдруг полыхнувшее в ее груди, привлекательной, привлекающей всех без разбора мужиков своими шаровидными линиями. Также она ненавидела в школе физкультурника, который, несмотря на женские трудности, справки, записки, заставлял всех девчонок, в том числе и ее, приходить в спортзал в спортивной форме, повторяя на каждом уроке: «Если у вас плохое самочувствие, поболейте за своих кавалеров или поиграйте на матах в шашки. Спортивная, между прочим, игра!» Ну не дурак ли?! Ну разве можно такого идиота со свистком на груди не ненавидеть?! И этих, в черт знает каких робах откормленных боровов с грустными просящими глазами, принимать всерьез за людей, за мужчин, разве можно?!
Никто из охранников не замечал или не хотел замечать в ней этого злого, тупого, бабьего чувства, во всяком случае в беседах своих на посту они ее не трогали. Слишком далека она была от них – так поставила себя. Впрочем, многие сотрудницы старались не замечать охранников. Но они быстро привыкли к этому. Дело-то житейское. Другое дело Воронков.
К женщинам он относился прагматически. Жену любил, ценил, уважал как мать своих детей и как жену. Любая другая женщина – игрушка. Есть время и желание поиграть – поиграем, нет – реветь не стану. Еще чего. И раньше у него были левачки, не ангел он во плоти. Но… чтобы так вот пренебрежительно относиться к нему – такого с ним не бывало и быть не могло. И не мужское тут самолюбие повинно, нет. Марина своим поведением и отношением, тупой физиономией дала понять ему, кем он был и кем он стал, опустившись ниже самой предельной черты падения личности. Это обстоятельство угнетало его, доводило до отчаяния.
«Мы быдло», – сказал он как-то полковнику Бакулину, но тот понял его по-своему: «Майору, конечно, трудно на гражданке пробиваться, но так унижать себя, Сергей, не стоит. Не все еще потеряно». После этого он с Федором Ивановичем даже кроссворды не решал и старался не оставаться с ним в холле вдвоем. Дуб дубом. О чем с ним говорить? Он спит и видит, как в стране все вновь переворачивается с точностью наоборот. Чтобы опять проводить раз в неделю политинформацию, два раза в месяц политучебу и так далее, как говорится. О чем говорить с этим политработником?
Дни и месяцы потянулись тягучие, медленные. От скуки он стал чаще бывать в спортзале. Там когда-то встретился со своим будущим зятем, Валентином. Тоже дело важное. И, еще не зная, чем дело кончится, зауважал старичка.
Иной раз Воронков просиживал днями в библиотеке. К Ирине от «исторички» и от «иностранки» было недалеко, но к ней он заходить стал все реже. Марина отпала напрочь. Осталась Татьяна. Она была женщиной осторожной, хотя не это качество помогло ей стать непотопляемым начальником небольшого отдела, а нечто другое, о чем она никогда и ни с кем не говорила и о чем (правильнее сказать – о ком) знал один человек в конторе, а догадывались многие. Ну это их право догадываться. Пусть сравнивают ее девичью фамилию с фамилиями некоторых высокопоставленных государственных людей, если им больше делать нечего. Татьяна Николаевна к этому относилась равнодушно. Она отработала в конторе почти четверть века, дело свое знала, никому не мешала возвышаться, вела себя тихо и достойно. Она принадлежала к тем счастливым людям, которым удается не заводить себе ни врагов, ни обременительных хлопот. Неожиданно ворвались в ее жизнь головные боли. Уже после гибели мужа в Афганистане. И Сергей Воронков появился в ее жизни также неожиданно, когда она уже смирилась с тихой жизнью вдовы.Назвать их взаимоотношения каким-нибудь грубым словом, скажем, лечащим флиртом, значило бы обидеть ее и его. Здесь нужно искать иные определения. Сергей, как уже было сказано ранее, начал тяготиться своим новым назначением с самого первого дня в охране. Вырваться из западни он не мог. Для этого нужно было изменить себя. Позвонить брату. Поздравить его с каким-нибудь праздником, с днем рождения жены, например, или с Днем защитника Отечества. Таких дней в году было много. Виктор любил Сергея, помочь ему он мог. Об этом говорили между собой и не раз жены братьев, и греха в этом не было никакого. В конце концов, Сергея Воронкова бывшим назвать было никак нельзя. Но звонить брату он не хотел. А если по случаю они и встречались за каким-нибудь застольем, то рядом не садились, старались не смотреть друг на друга. И Сергей ходил в контору, страдал там, возвращался домой, слонялся по квартире или спал, ходил в спортзал, в библиотеки (все реже почему-то) и ждал, ждал, когда все хорошо сложится, чтобы помчаться в район Тимирязевки.
Здесь он чувствовал себя хозяином положения. Он лечил Татьяне голову, а затем она долго слушала его за чаем или в постели, отдыхая, или опять за чаем слушала его внимательнее даже Марины, пока он не вставал со стула со словами: «Уже библиотека закрылась, мне пора домой». Они по-доброму прощались – и это все, что было хорошего в те годы в жизни инспектора охраны, бывшего майора Воронкова. И флиртом это, а тем более лечащим флиртом, назвать было никак нельзя. Зачем хороших людей бить недобрыми разными словами.
Девяносто шестой год прошел бесцветно. Президентские выборы он проигнорировал. Зато старшая дочь поступила в институт. Следующий год был еще бесцветней. Правда, старшая дочь вышла замуж, а младшая сама, даже без репетиторов, поступила на биофак. Эти приятные моменты для любого человека, а тем более для бывшего майора, были единственными украшениями того года.
Назначение Федора Бакулина начальником охраны объекта и нововведения, которыми тот огорошил всех, особенно старших по званию, вывели Воронкова из этакой ленивой душевной колеи. Он встрепенулся. Опять обошли! В девяносто пятом Чагов клялся-божился, что передаст ему объект. А теперь что? Сергея Прошина поставили начальником смены, затем начальником смены стал Николай Касьминов. Между прочим, оба – майоры. А Сергей Воронков, как говорится, остался с носом. Это его сильно задело.
Бакулин очень быстро понял, что остался в изоляции. Это его не напугало. Всю свою жизнь он отслужил на должности замполита: роты, батальона, полка. К изоляции привык. К брезгливому отношению сослуживцев привык. Этим его не напугаешь.
Сергей Воронков… впрочем, никакой схемы, никакого сценария он не разрабатывал. Все получилось само собой, как нельзя лучше. В июле 1998 года их покинул один офицер из «первого призыва». Бакулин в тот день дежурил за своего сына в смене с Воронковым, который напрямую ему сказал: «Федор, у меня тоже есть зять. Ему нужна работа года на два. Парень он сильный, черный пояс, документы он все собрал». – «Помог небось?» – спросил Бакулин, не желая конфликтовать с братом известного генерала.
Валентин, зять Воронкова, вышел на объект через три дня. И это было хорошим приобретением Воронкова. Августовский обвал 1998 года Сергей почти не заметил. На его семье дефолт никоим образом не отразился. И такое случалось в том обвальном году с русскими семьями, у которых не было ни тех, ни других денег и которым терять от дефолта было нечего – у них даже не было цепей. Только охрана.
Сергей Воронков даже посмеивался над знакомыми, потерявшими деньги на вкладах, оклады на работе, а то и работу на разных фирмах, в банках, в агентствах. «Ишь, губы раскатали! – ухмылялся он. – Сидит какая-то свистушка после ликбеза за компьютером, раскладывает от нечего делать пасьянс, ходит с бумажками по кабинетам и получает за это в несколько раз больше командира полка!» Весь сентябрь хорохорился Сергей, непонятно чему радуясь. А потом была зарплата, первая после-дефолтная, и он надолго помрачнел, хотя не в деньгах видел свое счастье и не деньги явились основной причиной душевного смога, душевной растерянности, не отпускавшей теперь «врачевателя», бывшего майора, действующего охранника.
Осень, ветреные дожди вперемежку с солнцем и вдруг нагрянувшие внезапно ранние холода, иссушившие асфальт, и пыль, беспризорно ютившаяся в каждом укромном уголке, жавшаяся у бордюров тротуаров, а за холодами уже в начале октября посыпал снег, мелкий, тщедушный, ластившийся к пыльным наносам у бордюров, покрывавший осеннюю пыль. А потом и вторая зарплата пришла, и все охранники поняли, что это надолго: и ранний холод, и низкая зарплата, и все, что связано с этими явлениями русской жизни у русских людей, неподготовленных по укоренившейся привычке к подобного рода грустным метаморфозам.
Почти все охранники сносили беду молча. Хотя каждому хотелось срочно что-то предпринять, изменить, перестроить, наладить, но как это сделать, никто не знал. Кроме Сергея Воронкова.
Получив в октябре вторую низкую зарплату, он спросил у Бакулина строго, вызывающе:
– Где остальные деньги?
– Это вся наша зарплата, Сергей, – спокойно ответил Бакулин. – Не хочешь, увольняйся. Но бузить здесь нечего. Я тебе ничем помочь не могу.
– Я в твоей помощи не нуждаюсь. Контора перечисляет в ЧОП ту же самую сумму в долларах. Как и обычно. Почему же охранникам, которые работают на этой фирме, платят в долларах в три раза меньше? Почему мы ходим в такой холод в старых заношенных куртяшках?
– Это замечание по делу. Я прорабатываю вопрос экипировки личного состава вверенного мне объекта.
– А когда остальные деньги мы получим?
– Я же тебе сказал. Между прочим, Сергей, твой зять пока еще стажер. Ты помни об этом. И не заводись. И людей не заводи, не настраивай против меня. Я двадцать семь лет служил и таких, как ты, видел немало. Успокойся, мой тебе совет.
«Нужен ты мне, как собаке второй хвост!» – подумал Сергей, а вслух сказал:
– Я тоже видел много таких, как ты.