Разошлись они парами. Валентина с Борисом отправились в поселок. Говорили негромко, стеснялись друг друга. На повороте он рискнул, предложил: «А может, мы ко мне? Кофейку попьем, взбодримся». Кофе в восемьдесят первом году уже не был редким дефицитным напитком, но Валентина не отказалась, спросила лишь: «А мы никому не помешаем?»
Не помешали. Валентин жил в номере один. Кофе они выпили. Борис, уверенный в себе, обхватил ее, сидевшую на стуле, крепко, она было встрепенулась испуганным воробышком, поднялась, повернулась к нему лицом и на мгновение растерялась, не зная, стоит ли так вот сразу бросаться ему на шею, может быть, лучше повременить? Но зачем же временить, если у него осталась всего одна ночь, кроме этой, если ноги ослабли совсем, идти никуда не хотят, если в груди что-то хрупкое падает в пропасть и аж вздохнуть боязно, чтобы хрупкое это не раскололось вдребезги. Зачем в таких случаях временить?
Это была первая, после жены, женщина, перед которой Борис оробел, непонятно почему. И чуть не выпустил ее из клетки. Не выпустил! Взял ее осторожно за руки, шепнул: «Не уходи, сделай мне лучший в жизни подарок», – поднял руки к лицу своему, привлек ее к груди, и забилась она в его объятиях, но не как птица в клетке, а как женщина, истосковавшаяся, решившаяся наконец-то отбросить все условности. Будь, что будет. А чего не будет, тому и не бывать. Как женщина, которой повезло попасть в объятия того, о ком она тихонько мечтала уже несколько лет, думала, да не как уставшая ждать мужика самка, а как-то по-другому, может быть, даже по-книжному. Не любовь то была, нет! До любви у них дело так и не дошло – до той любви, до книжной, которой грезят впечатлительные девочки и начитанные женщины. Но какое-то чистое чувство было у Валентины, счастливое чувство для любой женщины, по случаю ли, по воле судьбы, оказавшейся в ее положении, когда судьба-злодейка оставляет ей на выбор всего два варианта: либо бросаться на любого заезжего самца либо ждать, ждать того человека, с которым суровый разум забывает об условностях. Об ответственности, о самобичевании, о пустоте, о победах, в конце концов, которые нужны не только командировочным мужичкам… Судьба-злодейка, между прочим, не оставила ей права любить, отлюбившей и не разлюбившей.
Она хотела его все эти долгие две недели. Ни на что не надеясь. Даже на случай. Случай подарил ей одну, короткую, не полную для счастья бабского ночь. Она дрожала в его руках, как перышко на ладони под осенним ветром, и не хотела с этой ладони слетать. Она отдавалась ему безотчетно, как когда-то любимому мужу, как человеку ее судьбы, и он чувствовал в ее страсти нечто большее, чем радость победившей самки. Может быть, и для него это была не просто победа. И она, еще не остыв от первого урагана, изломавшего ее, почувствовала это «может быть» и полчаса лежала на его руке, отдыхала. Отдышалась, чуть было не уснула, но вовремя опомнилась, открыла глаза, повернулась к нему и… так они в ту первую свою ночь и не уснули, грешно было спать в такую ночь, неестественно.
– Ой, уже пять сорок! Сейчас девчата придут. А ключи-то у меня.
Она, конфузясь: «Не смотри, ну разве можно так!» – оделась, поправила перед зеркалом прическу и выпорхнула из клетки.
В тот год командировки на «Речку» были очень частыми. И Борис Ивашкин зажил хлопотной жизнью многоженца.
Прошло два года. Однажды после медосмотра врач оставил Бориса Ивашкина в своем кабинете и честно сказал: «Вы, братец, не бережете себя! Пока это еще не сильно заметно, но если вы хотите долго летать, то придется вам чем-то или кем-то пожертвовать. Вы меня понимаете?» Опытный был врач, старый. Он раскусил Бориса Ивашкина в момент. «Вы, – говорит, – ведете безобразную для летчика-испытателя такого класса жизнь».
Всю ночь Борис не спал, думал. Как поступить? Отказаться от командировок ему нельзя. Он летчик-испытатель. Это его профессия, это его призвание.
Утром он улетел на «Речку». Вернулся оттуда разбитый. Три дня отдыхал от жены, благо случай подвернулся не по его вине.
Прошло еще несколько месяцев, и перед очередной командировкой Ивашкин написал рапорт на имя Главкома ВВС, удивив всех, кроме врача, который понял все и верно оценил поступок летчика-испытателя, ставшего боевым летчиком и два года воевавшего в Афганистане.
Дело это оказалось для него несложным. Во всяком случае физически и физиологически. Получив несколько боевых наград, Борис Ивашкин был переведен в элитную часть под Москвой и здесь-то впервые в жизни оказался в жутком запое, продолжавшемся чуть ли не весь его отпуск. Случилось это в конце восьмидесятых. Сослуживцы не заметили ничего предосудительного в том, что несколько раз в течение месяца видели Ивашкина пьяным. В конце концов, отпуск у человека. Повоевал, повидал всякое, отходит душой, размагничивается.
Но жену этот запой сильно напугал. Она, уже не совсем молодая, с двумя детьми, которых еще нужно ставить на ноги, представила себе жизненную перспективу и ужаснулась в душе. Иллюзий у нее не было. Классический запой. До белой горячки дело не дошло – и то хорошо. Но оставлять без внимания этот случай она не могла. Тайком от мужа она подняла на ноги всех знакомых, консультировалась у видных наркологов, благо, деньги у них еще были. Суть да дело, опять пришел в Подмосковье август. И опять у Бориса случился запой, сразу после дня рождения, во время отпуска. Жена всполошилась. Стала уговаривать мужа закодироваться. Он поначалу отказывался, потому что знал причину срыва и не верил, что сам не сможет справиться с этой причиной и с запоем.
Кодирование помогло. Год прошел спокойный. Жена расслабилась. День рождения мужа справили без спиртного. И вдруг, через два дня, Борис Ивашкин явился домой в стельку пьяный. Жена взяла на работе отгулы (она теперь преподавала в техникуме, до учебного года оставалось несколько дней, декан пошел ей навстречу) и буквально «высидела» мужа, не отходя от него ни на секунду все эти дни. Он стерпел, отошел, врачи посоветовали повторить кодирование.
Через полгода Борис Ивашкин уже не летал. Из-за уважения к его боевому прошлому ему предложили достойную должность в части. Он протянул здесь до девяносто первого года, успел приобрести кооперативную трехкомнатную квартиру в районе метро Войковская, обставил ее, приобрел гараж, машину и перед августовскими событиями опять вошел в долгий штопор. Жена стала догадываться о том, что август для мужа что-то важное означает, но все разговоры на эту тему он резко прерывал. Он боялся их.
В начале сентября, когда страна бросилась в послепутчевские разборки, Борису Ивашкину предложили по-хорошему уйти из армии. Он так и сделал.
На своей гаражной улице он быстро нашел друзей из бывших офицеров и бывших летчиков, и здесь его признали своим, гаражным человеком.
Той же осенью выяснилось, что для репетиторов дочери, мечтавшей поступить в медицинский институт, нужны бешеные деньги. Ивашкин стал искать работу. Она, как и многое в его жизни, не связанное с небом, подвернулась ему случайно. Гаражный сосед Федор Бакулин, человек, который никогда не запьет, как окрестили его здесь, однажды вечером, вернувшись со службы, сказал ему:
– Движок надо перебрать. Столько денег просят, прямо барыги какие-то, – и назвал сумму, поразившую даже невпечатлительного бывшего летчика.
– Я бы тебе в полцены это сделал в легкую, – буркнул он. – Если бы было где. Подъемник же нужен.
– Это есть. А что, ты и вправду можешь? Ты же вроде бы летчик.
– Летчик-испытатель, заметь, – поправил его Борис Ивашкин и действительно за полцены перебрал движок.
Бакулин радовался, хотя деньги отдавал с неохотой. На лице у него было написано, что не доволен он, что нужно ему еще поторговаться. Вот служба армейская, ничему людей не научила. Сказал бы, дай только треть, хочешь перебирай, хочешь телевизор смотри. Жаль, конечно, что так получилось. И на треть он согласился бы. Но слово сказал, надо держать.
В тот день от радости Ивашкин все деньги жене выложил. А зачем они ему? Он еще не курил в то время, только втягивался. Бери, говорит жене, деньги дочери на учебу и не волнуйся, со мной не пропадешь.
Она с опаской глянула на его грязные ногти и недоверчиво спросила:
– А где ты их взял?
– В движке, – сознался он, улыбаясь.
Так потянулись для Бориса Ивашкина дни, недели, месяцы – от одного заказа до другого, третьего, четвертого – до очередного запоя в конце августа (а то и где-нибудь в апреле-мае, весна его будоражила не хуже августа).
Жена терпела. Сын заканчивал МАИ, дочь со второго раза поступила в медицинский, нужно терпеть. Она прекрасно понимала, что мужа ее никакие лекарства, никакие врачи не вылечат. Потому что очень сильным он был человеком. Таких не лечат. Такие сами, если захотят, излечиваются.
Борис пропадал в своем гаражном кооперативе. Технику он не просто знал, чувствовал ее, понимал. В нем пропал незаурядный конструктор – так частенько говаривал другой сосед по гаражу, начальник отделения одного из КБ Сухого. Действительно, Ивашкин мог работать не только руками, хотя и это доставляло ему удовольствие, но и головой, что осознали все, когда на гаражной улице появились первые иномарки, в которых он тоже быстро разобался. Безо всяких описаний, схем и другой технической документации. «Тебя будто бы в Оксфорде обучали! – однажды пошутил начальник отделения, шишка, доктор технических наук, не бедствовавший даже в гнилые 93–97-е годы. – А не вражеский ли ты шпион, Борис, а, сознавайся?»
– Шпион я, шпион! – усмехался Ивашкин. – Вьетнамо-афганской армии, прошедший полный курс повышения квалификации на «Речке». Был на «Речке»-то? – спрашивал он доктора, но тот всегда увиливал от этого вопроса.
Однажды ученый гаражный человек предложил Борису съездить на Джамгаровский пруд.
– А что я там не видел? Татарских шпионов? Мне здесь и своих хватает.
– Почему татарских?
– Джамгара – не чуешь, звуки какие?
– Нормальные звуки. Шутник ты, к слову сказать. На Джамгаровском пруду один приятель моего сокурсника, бывший летчик, интересную машину сконструировал. Сегодня полетит.