У метро замедлил шаг, подошел к ларьку, справа от которого под навесом сидели на пластмассовых стульях «дешевые» люди, пробасил: «Бутылку минералки. С газом, с газом. И стакан». Сел подальше от ларька, поближе к небу, налил в белый легкий стакан шипящей минералки.
Публика рядом еще та. В углу, напротив, запрокинув голову, храпел мужчина лет сорока, нельзя сказать, чтобы конченый совсем, но потерявшийся, может быть, даже художник без работы, без заказов, руки у него нерабочие, длинные слишком, как и волосы. Рядом пили пиво из бутылок две студентки, а может быть, и продавщицы. Бабенки молоденькие, форс держат, но разве их сравнить с Ольгой или Валентиной! У тех кожа была, словно бы и не кожа, а эластик. А уж дотронешься, даже случайно – ток живой по руке бежит, волнует тело мужское. А у этих будто и не кожа вовсе, а какая-то липкая смазка. А фигуры! Нет, человеку не летавшему, они могут показаться ничего себе. Вроде бы при них все. Но ведь это, как самолет без заправки: и боевой, и красивый, и с полным боекомплектом, а не взлетишь. О, поняли, что о них думают, обиделись, встали, фыркнули, пошли, не допив. Доходяги. Джинсы напялили, обтянули свои задницы… ну и телки в Москве! Как резиновые куклы. А эти ханыги спившиеся. Во, парочка! У него глаза навыкате, у нее синяки. Дура. Хоть бы брюки надела, кому приятно смотреть на твои битые синие ляжки! Что за народ! Москвичи называются. Наши-то девки по два раза в день, а то и чаще, туалеты меняли, любо-дорого смотреть на них.
– Отходняк замучил, дед? – спросил Бориса подсевший к нему парень лет тридцати, крепкий, в белых брюках, джинсовой рубашке, с хитроватым, не злым прищуром.
– Почему это? – очень удивился бывший летчик.
– Да ты на них смотрел, как Ленин на буржуазию. На пиво не хватает?
– Могу тебя угостить, если буксы горят.
– У меня пока и свои есть, пивные.
– Это хорошо. Будь здоров!
– Обязательно буду!
Борис Ивашкин, совсем охмуревший, пошел. «Посидеть спокойно не дают, – подумал он, лавируя между прохожими, длинной толпой навалившимися на него на тротуаре перед метро „Проспект Мира“. – Как будто меня без Афгана под Москву не перевели бы. Как будто на „Речке“ я орденов меньше получил бы! Фу ты, дурень!»
Обычно в таких случаях его успокаивало небо. Даже в плохую погоду выходил он на балкон, садился на стул и сидел, покуривая и не думая ни о чем, под боком у неба. А тут эта людская мошкара достала совсем. И московские норы. Куда не кинь, обязательно в метро лезть нужно, в глубь земли, над которой он летать любил и не разлюбил. Это большая разница – земля внизу спокойная, молчаливая, загадочная, и земля в тоннеле – визжащая, дрожащая, аварийно вибрирующая, нервная, будто дитя перед уколом. Разве это Земля?!
«Теперь ясно, что не надо мне было горячку пороть. Потерял я за два афганских года почти все. Жизненный темп потерял. Любовь. Любовь? Да что это за любовь? У нее ребенок, у меня двое детей, ответственная работа, какая тут любовь? Нет, я все сделал верно. На „Речке“ мне жизни не было бы, пока она там. А она оттуда уезжать не собирается, если штурману верить. Любил? Да, любил. Но, видно, не так, как в книгах пишут. Любил по-своему. Даже после того, как штурман влез в наше дело. Кто его просил? Она? Да врет он, не могла она…»
На Белорусской Борис сменил маршрут, настроение не улучшалось. Народу много. Возле него встал и остолбенел высокий мужчина в рубашке с нашивкой на рукаве. Тоже охранник, тоже из бывших офицеров. Но не летчик, точно. Летчиков Борис вычислял почти с гарантией.
«Далась мне эта охрана. Сто пятьдесят долларов в месяц. И эти охраннички. Ребята, конечно, нормальные, но корежат из себя деловых, сил нет… Салагу нашли, герои мирных будней. Я таких слов в армии не знал: дед, салага, молодой… Сдурели они, что ли? Или от безделья у них крыши поехали. Федор в горячих точках бывал, а в принципе такой же. Уйду. Найду что-нибудь путевое. Не может этого быть. Генералу позвоню, в ножки поклонюсь. Он ко мне всегда хорошо относился».
Он вышел из ненавистного душе его метро. Вечер еще не загустел, жара, правда, сдалась. Из крон местных лип и тополей разбегались по быстрым прохожим струи ветра, его явно не хватало на всех, и может быть поэтому люди спешили скрыться в домах. Борис ускорил шаг, мечтая поскорее, пока совсем не почернеет небо, сесть с чашкой чая на балконе и не думать ни о чем плохом.
В девяносто первом году уже на аэродроме в ближайшем Подмосковье он встретил электронщика – крупного инженера, знакомого по «Речке». Разговорились. Вспомнили былое. Немного выпили за встречу. Электронщик только что вернулся из командировки. Жизнь там била ключом, начал он свой рассказ и почему-то поведал Борису о двух женщинах, Валентине и Ольге. Впрочем, удивительного тут ничего не было. Многие на «Речке» знали о дружбе штурмана и Бориса Ивашкина, об их связях с этими женщинами. Гарнизон, одно слово. Пусть и большой, километров семь-восемь в диаметре, но гарнизон, городок из нескольких микрорайонов.
Валентине было за тридцать, когда Борис рванул в Афганистан. Она уже почувствовала, что замуж ей здесь не выйти, уезжать же отсюда в восьмидесятых ей и в голову не приходило. Куда уезжать? Здесь приличная зарплата, интеллигентные люди. Здесь для нее своего рода Клондайк. Мужики добывают золото для своих жен, и ей что-то перепадало. Даже сбережения она откладывала на черный день. Хорошая философия для человека, смирившегося со своей судьбой. Она смирилась. И полностью отдалась сбережениям на черный день. Пробила себе хорошую двухкомнатную квартиру. Мужики липли к ней. Одаривали подарками. Не дешевыми, между прочим. Местные женщины, в том числе и замужние, относились к ней спокойно. Потому что их мужей она к себе не подпускала за версту. И все уважали ее прошлое. Именно из-за уважения к ней одна местная королева, жена без пяти минут генерала, помогла ей занять должность заведующего клуба офицеров. Валентина была на вершине блаженства. Она устраивала чудесные вечера, организовала несколько кружков для детей офицеров и для их жен, заодно решив и все свои вопросы. В том числе и женские. Клуб-то большой, места здесь ей хватало.
Ольга долгое время шла по следам своей опытной подруги, но вдруг взорвалась. «Мне уже двадцать семь лет!» – однажды воскликнула она с ужасом и, как говорят в таких случаях, пошла в разнос. Сначала она извела штурмана. Тот некоторое время хорохорился, мозги крутил всем подряд, видный мужик, но вдруг запал на Ольгу. Она вцепилась в него своими коготочками и не выпускала из рук целый год.
– По-моему, он разводиться собрался, – сказал инженер Борису.
– Не может этого быть. У него же четверо детей! – возразил ему летчик.
– Все может быть. Я их как-то в Москве встретил случайно. Идут, ничего не замечая, улыбаются. Он ей командировку пробил в наш ящик на целый месяц. Будто в Москве нет специалиста по обработке материалов полетов. Чепуха какая-то. Ну ладно на «Речке» полевачить с этими шлюжками, но сюда-то зачем их тащить?! Своих мало? Хотя, может ты и прав. Не рисковый он мужик, чтобы на такой шаг пойти.
Они расстались. Через несколько дней Борис Ивашкин ушел в очередной отпуск, уехал с женой на две недели на юг, крепко пил там с однополчанином, вспоминая Афган, домой вернулся – пьянка продолжилась. Пил много.
«Лучше об этом не вспоминать! – подумал Борис, входя в подъезд. – Как случилось, так и случилось. Любил я ее, что теперь врать-то самому себе».
У лифта стояла молоденькая девушка с дипломатом в руке. Увидев его, она чего-то испугалась, сделала шажок назад. Он подумал, может быть, воришка какая-нибудь, глазами зыркает, как затравленный волчонок. Или аферистка. Лифт остановился, открылся. Девушка, пятясь, сказала: «Поезжайте, я потом!» Он выругался про себя, грубо вытолкнул: «Как хочешь!» – И поехал на свой пятый этаж.
Дверь в квартиру открыл, вошел в коридор, первым делом посмотрел на себя в зеркало: «Нормальный вид, бритый. Чего испугалась, дура?» Потом переобулся и уже на балконе с гордостью бывалого, бывшего ловеласа ухмыльнулся: «Нужна ты мне, пигалица несчастная! На ногах еле стоишь, вместо грудей две пуговицы с кнопками. Знала бы, какие у меня женщины были, сама бы меня в лифт затащила. Но я бы еще подумал. Так-то».
Небо на западе было совсем еще не черным. Позже, где-то в час двадцать – час тридцать ночи по черному небу пролетит с низким рокотом бомбардировщик. Иной раз под настроение Борис Ивашкин дожидался его. Но не часто. В эту раннюю июньскую ночь ему хотелось посидеть в тишине. Вдруг он вздохнул отчаянно: «Да все сделано верно! Она одного мужа потеряла, парень, был испытателем от бога. А потом я на ее голову свалился. Чего хорошего? И потом… вдова – хреновая примета. Я еще и из-за этого… да, побаивался. И она этого боялась, я же видел. А другого выхода у меня не было. Я только летать умел. Сейчас, правда, в охране работаю, помогаю тем, кому делать нечего. Да машины ремонтирую, фу ты, жизнь!»
Почти пятнадцать лет прошло. Сколько раз изводил он себя этими вопросами, этими думами. Предал или не предал? Любил или не любил?
Не дождался в ту ночь он небесного гостя. Спать ушел. Обнял жену, она положила ему голову на грудь, осторожно вздохнула: «Только бы не сорвался. Перед Федором неудобно. На такую работу пристроил его!»
Николай Касьминов спал в ту ночь спокойно. Не стонал от боли, не вздрагивал от нехороших мыслей и сновидений. Проснулся рано. Осторожно поднялся, вышел на кухню, закрыл дверь, закурил. «Зря я плохое подумал о командире», – он пустил тугую трубу дыма в форточку, тяжело затянулся. Действительно, зря. Несколько раз командир спрашивал у Бочкова о делах Касьминова, передавал ему привет (но Виктору некогда было, дежурство за дежурством, уж извини).
«Он неделю назад нас собрал, – сказал Бочков на обратном пути из Москвы. – Такой разнос устроил. Сначала о взрывах по стране говорил, а потом к делу перешел конкретному. Из Москвы, мол, поступили сведения о том, что в нашем районе орудует банда. А может быть, и две банды. Одна занимается наркотиками, другая грабит фуры с грузом. Поэтому всем офицерам нужно повысить бдительность. Чаще ходите в казармы. Спрашивать буду строго. В некоторых частях уже задерживали „нулевщиков“, это распространители наркоты на самом низшем уровне». Бочков даже не догадывался, какое лекарство он впрыскивает в уставшего от тягостных мыслей бывшего своего сослуживца.