Звонить ему по делу и просить его о помощи Петр Иосифович, конечно же, не будет. Это уж на самый крайний случай. Если совсем дела у него будут швах. Да что-то не верится в это.
– Так, ребята, – сказал он, отложив вниз газеты с кроссвордами. – Через пару минут народ пойдет на выход. Кто хочет здесь стоять? Все равно? Мне тоже, честно говоря. Сергей, мы с тобой здесь, а ты, Виталий, на ворота.
Филимонов кивнул и пошел нестроевым шагом на ворота, распахнул их, закурил. У него тоже было двое детей приблизительно того же возраста, как и у Петра Польского и у Прошина. Они женились, пристроились, за них он пока был спокоен. И жена у него была на должности ведущего инженера с окладом чуть более пятидесяти долларов в месяц и с государственным долгом в 16 месяцев. Сам он имел оклад почти восемьдесят долларов и тот же государственный долг. И надежду он имел на то, что его НИИ наконец-то получит крупный заказ, о котором так долго говорили директор и его замы. Они говорили о нем так долго, как в свое время большевики не говорили о своей революции. Верить Филимонову в свое предпенсионное будущее можно было. Он верил. Именно поэтому он не покинул «ящик» десять лет назад, пять лет назад, три года назад, когда из-за тотального похудания в его семье возник важный вопрос: что делать с тремя довольно приличными костюмами? Теперь же – верь-не-верь – уходить ему и его жене было совсем поздно. Даже на пенсию! Потому что… дело-то они не сделали, дело-то стояло на месте, как облезлый, поросший снизу мхом верстовой столб на заброшенном большаке, бойком в былые времена, безвозвратные.
Что же делать?
Он не отработал в конторе и года. Странно все это. Власть сменилась наверху, а ударило это в первую очередь по простолюдью, как всегда, не подготовленному к подобным ударам.
До свиданья! До свиданья! До свиданья!..
Дверь конторы туда-сюда, изошлась в скрипе. Сотрудники конторы, в основном вежливые, потянулись тонкой лентой в метро либо разбрелись вдоль близлежащих тротуаров к своим машинам. Завелись иностранные моторы, пофырчали на прощание и по дачам. Хорошая у них жизнь. Обеспеченная. Хотя и не у всех. Сокращение и здесь висит дамокловым мечом почти над каждым сотрудником, кроме уборщиц, потому что здание не сократишь, даже отремонтированное.
Скорее бы они все ушли, скорее бы вечер прикрыл весенние, еще не набухшие краски. Надоело все. Опять нужно звонить, просить – ненавистное, постыдное дело. Подайте, пожалуйста, должность охранника! Хорошо хоть с зубами теперь все в порядке на несколько лет, да деньжат немного отложили – месяца на три-четыре. За это время друзья что-нибудь ему найдут, вроде этой конторы.
В прошлый раз он их чуть не подвел с этими зубами. Ну выпали у него четыре передних зуба, он же не виноват в этом! А тут на смену нужно заступать, место хорошее. А он явился! Одежда с чужого плеча, на голове самопостриг чуть ли не под горшок, и ни одного самого нужного для охранника зуба – видок! Они ему (два бывших однокурсника, в органах по распределению служат) сотню одолжили до первой получки, адрес дали знакомого протезиста, за пару дней, говорят, он тебе все сделает, дуй к нему, инженер несчастный, мы ему сейчас позвоним.
Он приехал к протезисту, тот и впрямь обещал выполнить работу через пару дней. «Устроит?» – спросил. – «Вполне!» – обрадовался Филимонов, но когда узнал цену, мигом погрустнел. «Ладно, – протезист пошел на уступку. – Могу в рассрочку предложить, за три месяца, мне ребята твою историю рассказали, надо выручать». Выручили Филимонова друзья и протезист. А сын, когда узнал обо всем этом от матери, накричал на отца (старший, конечно, младший-то у него тихоня) и тут же к протезисту, отдал деньги вперед, спасибо за то, что вошли в положение, если можно, я к вам приду на прием через неделю. Не поймешь эту молодежь. То ругался с ним до коликов в животе по поводу великой державы и каждого отдельно взятого гражданина, а теперь из-за зубов ругается. Ты, говорит, хоть фамилию нашу не позорь, инженер несчастный! Хочется тебе изобретать, изобретай, только гонор свой нам-то, детям, не показывай и мать корми как следует. А нет денег – набери номер мобильника. Трудно, что ли? Или забыл, как меня ремнем стегал? Что, что? Я ведь тоже могу тебя за мамку отстегать. Ладно, батя, извини, это я так, шучу. А ты тоже хорош! Сам-то для нас с Петькой ничего не жалел, а теперь… Вроде из ума еще от старости не выжил, а ведешь себя, как глубокий старик.
Ну какой нормальный человек поймет эту современную молодежь?! Делать ничего не умеют, учиться толком не хотят. Купи-продай, опять купи и продай. Деньжищи тоннами считают.
– Ты сидишь на хлебе и воде. В сосульку превратился, бледный, как спирохета, худой.
В общем, поговорили они в тот вечер со старшим сыном по душам. А что? Нормальный парень. И во многом он прав. А может быть, по-крупному и не прав. Только он не виноват, что жизнь заставила его деньги тоннами считать. Не виноват. И главное не в этом. Главное, что зубы Филимонову вставили вовремя. В тот же вечер, за день до первой смены в конторе, сын старший в сауну его затащил, попарил по-фински, домой привез, обнял, шепнул: «Не обижайся, отец, если что не так, ну нагрубил я тебе прошлый раз!» Потом мать обнял и уехал. Ах, как хотелось Виталию Филимонову в тот вечер махнуть сыновьего коньяка, оттянуться по полной программе. Но он и раньше-то не любил частить с водкой, а тут еще на смену с утра, в шесть подъем, давненько он так рано не вставал – последний раз лет двенадцать назад, когда они над одной темой работали – ох, какое бы чудо они сотворили, если бы политики не вмешались в их жизнь!
Жена утром его, как на фронт, провожала. Покормила, сумку с продуктами на два дня собрала, две пачки «Примы» дала, да много не кури, сказала, не на испытаниях, и украдкой (ну откуда это у совковых, наспех крещеных женщин!) перекрестила его. Фу ты, напасть какая пошла на бывших пионерок, комсомолок, коммунисток и примкнувшим к ним всяких сочувствующих. «Ладно, пусть крестит, если ей так легче», – подумал он и поехал на первую свою смену. Бакулин принял его строго, недоверчиво. Почему, сказал, ботинки коричневые, форму нарушать нельзя. А он ему в ответ: виноват, Федор Иванович, не знал, в следующий раз в черных ботиках приду, они у меня, правда, не очень новые. Это ничего, смягчился Бакулин, чем-то ему понравился инженер, гуталином пожирнее намажешь, вон лежит, под шкафом, и будешь по форме обут. У нас же не стройка какая-нибудь, а важный объект.
Работа началась.
Работа закончилась.
Польский и Прошин остались в тот вечер на объекте, а он, на радость жене, отправился ночевать домой. Жена его с годами совсем обмужнилась. Без тебя, говорит, всю ночь ворочаюсь, никак уснуть не могу, даже когда устану очень. А если ты дома, ну хоть бы в другой комнате со схемами разбираешься, сплю нормально, как младенец. Вот тоже проблема. И деньги нужны позарез, и спать без тебя не могу. Хоть бери ее с собой в контору. Он ей: поезжай, говорит, к сыновьям. Они тебе рады, и внучки тебя любят. Балда ты, она ему в ответ. Куда инженеру податься?!
В ту ночь жена его спала как младенец. Дурные вести от Бакулина ее ничуть не напугали. У нее свое на уме.В ту ночь Польский и Прошин, денежные люди, с зарплатой в бумажниках, пить не стали. Так было противно на душе. Поужинали по очереди, дождались, когда сотрудники покинули контору, потрепались на тему дня и разделились. Петр Иосифович наладил раскладушку в комнате отдыха, уснул без особых усилий. Сергей покурил на улице, включил телевизор, отыскал детектив, пытался увлечься сюжетом, не получилось. Время было позднее, звонить Чагову он не решился, попрыгал по программам, нашел голую бабу, но и она его не вдохновила. Хоть бы какой-нибудь бомж прыгнул через забор, хоть бы в морду кому-нибудь дать, надоело сидеть без дела.
Сергей был не жадным по натуре, не скрягой. Он дочери образование дал. Она, с помощью тещи, конечно же, нашла хорошее место. И деньги пошли, и замуж можно выйти не за забулдыгу какого-нибудь, веселая на работу ходит. Можно и бросить контору, в банке остаться на двести пятьдесят долларов в месяц, зачем, в самом деле, рваться, всех денег не заработаешь. Все верно. Если бы не одно но.
Очень хотелось Сергею Прошину купить себе отдельную однокомнатную квартиру где-нибудь в районе Медведково. Он бывал там по разным случаям не раз. Хороший район, зеленый, старый. Двадцать тысяч долларов все удовольствие. Ему осталось не так уж много до этой заветной суммы. Может быть – год-полтора. Дочь-то у него теперь каждый день на мелкие расходы деньги не берет. Уж как-нибудь сама обойдусь. Гордая ходит. На Девятое мая Сергею такую дорогую рубашку купила, что даже неловко стало. Он бы мог на эти деньги на фабрике «Большевичка» костюм себе купить. Нет, рубашка ему понравилась, отличная вещь, ничего не скажешь. Чистый хлопок, Америка. Он ее еще не надевал, только померил. Может быть, завтра наденет, если к Чагову в гости напросится.
На экране телевизора голые бабы извертелись, искричались, изревелись, потом кого-то там шлепнули, бабы манекенно застыли, и фильм закончился, конечно, не голой сценой, но какой-то придурковатой или слишком заумной.
Чагов сам говорил, что он поздний человек, сова, спать ложится в час ночи, а то и в два. Позвонить? Нет, не стоит. Лучше утром. Опять на экране голые бабы, без пятнадцати час. До двух тридцати посмотреть можно, отвлечься.
В два тридцать он разбудил Польского, сменил его на раскладушке, уснул не сразу, спал хорошо, не ворочался.К Чагову он приехал в пятнадцать часов. Бывший полковник развернулся на гражданке. У него в мае двухтысячного года было несколько прачечных, магазины, кое-что еще и прочная крыша. Кабинет метров на пятьдесят, два секретаря, тоже из бывших офицеров, два водителя, две машины, переводчица. Бухгалтерия у него тоже была и главбух. Прошин ее, правда, не видел. Видимо, не положено случайно забредшим на фирму людям видеть кабинеты бухгалтерии и главбуха. Деньги – вещь интимная.