В каждом большом учреждении, где служит немалое количество лиц, всегда найдутся персонажи, так сказать, на «комические роли». В моё время в С.-Петербургском [губернском жандармском] управлении были и такие. Один из них был нештатным офицером управления, прикомандированным от С.-Петербургского жандармского дивизиона. В управлении он находился немалое количество лет и исполнял не особо трудную и не требующую большого умственного напряжения, но и не столь приятную обязанность сопровождать в арестантской карете заключённых, вызываемых на допрос в жандармское управление.
Это был уже пожилой ротмистр Гришин, в прошлом бравый улан, о которых сложилась известная застольная песня: «…и кто с утра не пьян, тот, право, не улан!» Гришин обычно появлялся в управлении поздно и был, также обычно, мрачен, но как-то ухитрялся к завтраку, а то и раньше, «пропустить» рюмку-другую; насчёт закуски он не очень беспокоился! Покручивая прежде лихо подвёрнутый, а в моё время сильно повислый уланский ус, он сыпал, как из рога изобилия, сильно поперченными анекдотами и случаями из своей жизни и служебной практики. Полковника Кузубова он побаивался, а потому анекдоты рассказывал в его отсутствие, но зато очень внимательно слушал рассказы его и всегда ему поддакивал. Гришин находился в вечном, хроническом безденежье; должен был всем и во все виды касс взаимопомощи. В невесёлом настроении он был незаменимым рассказчиком. Неизменно, по крайней мере раз в год, в управлении появлялась какая-нибудь скромная на вид петербургская обывательница, типа домашней портнихи, и просила допустить её к генералу. «Лукавый царедворец», вахмистр Галочкин, выслушивал её «частное дело» касательно ротмистра Гришина, и иногда ему удавалось, а то и с моей помощью, не возбуждать «дела», причём мы обещали «повлиять» на ротмистра Гришина в желаемую для заявительницы сторону. Но иногда нам эта комбинация не удавалась, и просительница достигала кабинета начальника. Следовал длинный разговор генерала с ротмистром, и в результате следуемые Гришину наградные «на гуся» обычно уходили просительнице.
Так как таких офицеров Корпуса жандармов, которых было «некуда девать» за их неспособностью или какие-либо провинности, обычно прикомандировывали к С.-Петербургскому [губернскому жандармскому] управлению, где некоторые из них (весьма немногие, впрочем) иногда восстанавливали свою репутацию, управление всегда было перегружено «ненужным балластом». Этот «балласт» был очень надоедлив, так как обычно неудачники были большими резонёрами и «критиканами».
Помню, как при одной из смен начальников управлений, примерно в 1905 году, к нам был назначен генерал-майор Клочков[64]. В ожидании его появления мы, офицеры, состоявшие при управлении, собрались под начальством полковника Кузубова в его служебном кабинете. Появился небольшого роста крепенький генерал с седыми «вахмистрскими» подусниками, сделал нам общий поклон и начал речь следующими словами: «Я знаю, что в управлении, которое я призван возглавлять, собраны сливки Отдельного корпуса жандармов…» Стоявший со мной рядом желчный и ядовитый подполковник толкнул меня локтем и мотнул головой в сторону довольно многочисленного «балласта», проворчав себе под нос: «Смотрите, они первыми поклонились генералу в ответ на слово «сливки»!» Я невольно улыбнулся, когда увидел, что все члены этого «балласта» действительно раскланялись первыми после замечания нового начальника.
Впрочем, не надо было много времени, чтобы и новый начальник управления убедился, что «сливки» никогда не были даже просто хорошим молоком!
На моей «каторжной» должности адъютанта С.-Петербургского управления при его начальнике, генерале Секеринском, я пробыл год и два месяца. В начале 1903 года я из полученного очередного приказа по Отдельному корпусу жандармов совершенно неожиданно для меня (и для начальника управления тоже) узнал, что «адъютант С.-Петербургского губернского жандармского управления поручик Мартынов (Александр) назначается помощником начальника Петроковского губернского жандармского управления по осмотру паспортов в пограничном местечке Модржеево».
Я, как говорится, повесил нос. Я увидел в этом назначении конец служебной карьеры, или, во всяком случае, её замедление. Чего, в самом деле, мог ожидать для себя в смысле карьеры офицер Корпуса жандармов, попавший в отдалённую глушь с простой и неинтересной обязанностью пограничного осмотра паспортов? Пробыв адъютантом в С.-Петербургском управлении, мне казалось, что я могу рассчитывать на лучшую должность — хотя бы помощника начальника того же управления в Петербурге, тем более что моё начальство было мною очень довольно.
Я показал удивившемуся не меньше меня «Пинхусу» злополучный приказ. «Пинхус» заволновался. Прежде всего его поразило то, что в штабе Отдельного корпуса жандармов его не предупредили о моём перемещении. Он обиделся и решил противодействовать, но, как человек хитрый и не желавший портить отношения, повёл это дело ловко. Мне он сказал сразу: «Вы никуда не поедете, я вас от себя не отпущу!» В то же время он обратился к нашему прокурорскому надзору, старшим лицом которого в то время был товарищ прокурора С.-Петербургской судебной палаты, наблюдавшей за производством жандармских дознаний при С.-Петербургском управлении, Максимилиан Иванович Трусевич, и, рассказав ему историю моего неожиданного перемещения, просил оказать содействие для оставления меня при С.-Петербургском губернском жандармском управлении на должности офицера резерва. Содействие это заключалось в том, что он сказал веское слово в мою пользу директору Департамента полиции. Последний, найдя необходимым «для пользы службы» моё назначение на должность офицера резерва, сообщил запиской в штаб Отдельного корпуса жандармов о своём желании видеть меня на этой должности. Офицеры штаба Отдельного корпуса жандармов, в лице Капрова и Чернявского, припомнившие мои разговоры с ними при поступлении в Отдельный корпус жандармов и решившие загнать меня в Модржеево «для осмотра паспортов» (вот тебе и изучение политического розыска!), не захотели, однако, ссориться из-за меня с директором Департамента полиции. Я был спасён!
Я настолько был обрадован моим назначением, что не воспользовался предоставляемой мне по закону возможностью проехаться за казённый счёт, с получением изрядного для моих скромных денежных средств количества прогонных денег, до местечка Модржеево и обратно, и остался исполнять адъютантские обязанности вплоть до получения нового приказа об оставлении меня при С.-Петербургском управлении на должности офицера резерва. Было мне тогда 27 лет, я ещё пребывал в чине поручика, и во всём Корпусе жандармов не было моложе меня офицера на равнозначащей должности. Я считал, что мой очередной шаг вперёд по служебной лестнице был весьма удачным. Так оно и было на самом деле.
Прежде чем перейти к описанию моей новой служебной деятельности в качестве офицера резерва, я хотел бы остановиться на некоторых фактах моей адъютантской службы, поскольку они осветят кое-какие политические события того периода и в то же время обрисуют внутреннюю жизнь и деятельность С.-Петербургского жандармского управления и служивших в нём офицеров.
Адъютантская служба моя проводилась в 1902 году; к нему и относится настоящая часть моего рассказа. Это время совпадает с началом террористической деятельности Партии социалистов-революционеров и появлением на политической арене известной по её крови и грязи Боевой организации Партии социалистов-революционеров[65]. Член этой организации Карпович в 1901 году стрелял в министра просвещения Боголепова. Весной 1902 года последовало убийство министра внутренних дел Сипягина. Немедленно после совершения убийства в управлении были получены распоряжения от Департамента полиции о приступе к производству формального дознания, в порядке 1035-й ст[атьи] Устава уголовного судопроизводства. Проведение этого дознания было поручено жандармскому генералу А.И. Иванову, а наблюдение за этим производством взял на себя товарищ прокурора Петербургской судебной палаты М.И. Трусевич. Мне пришлось принять некоторую вспомогательную роль и присутствовать при первом допросе, при допросе убийцы, Степана Балмашева. Не помню, почему именно, но в момент привоза в управление арестованного Балмашева не оказалось налицо генерала Иванова, и для соблюдения формальностей М.И. Трусевич вызвал меня в свой кабинет для записывания протокола допроса.
Надо сказать, что М.И. Трусевич был не только выдающимся представителем прокурорского надзора, как понимался таковой в то время, но он был и по наклонностям и по способностям замечательный следователь — в духе следователя «по Достоевскому». Трусевич на редкость любил и понимал дело политического розыска. Он же оказался впоследствии одним из лучших директоров Департамента полиции.
Петербургское охранное отделение руководилось тогда жандармским полковником Сазоновым, переведённым незадолго до этого убийства из Москвы, где он был помощником начальника охранного отделения у известного С.В. Зубатова. Казалось бы, что в смысле охранной специальности и понимания политического розыска у Сазонова не должно было быть много конкурентов. Но не так-то было. Я знал его лично и неоднократно встречался с ним. Казак по своей прошлой службе, он вовсе не был выдающимся руководителем политического розыска, был медлителен, суховат и вял в обращении и едва ли достаточно образован в широком смысле этого слова. К тому же, вся система политического розыска того периода отличалась крайней неналаженностью. Департамент полиции сам от себя ввёл какую-то, считаемую им «центральной», или, попросту говоря, наиболее важной, «свою» агентуру. Начальники Петербургского и Московского охранных отделений имели свои агентуры. Всё это шло вразброд и не без известного соперничества с местными интересами. Ответить теперь на вопрос, насколько эти три главнейшие в смысле политического розыска учреждения были осведомлены в центральных планах партии эсеров, даже несмотря на весь опубликованный материал, весьма нелегко.