ым англосаксонским юмором; в коммунистической же прессе США долго помещались возмущённые статьи с неоднократным склонением слова «провокация» — ну ни дать ни взять, равноценные таким же статьям в наших «Речах», «Биржевиках»[130] и других органах российской печати.
Такое возмущающее общественное мнение представление о провокации вовсе, в сущности, не было только обывательским. Оно проникло в души и запало в умы очень многих лиц местной и даже центральной администрации. Оно ослабляло волю и иногда парализовало действия даже наиболее активной и способной части жандармской полиции, ибо пропустить без внимания подпольное начинание было для многих представителей жандармской полиции безопаснее и спокойнее, чем пуститься в розыски и быть заподозренным в провокации.
Я не могу забыть, как при первом моём представлении последнему московскому градоначальнику, генерал-майору Вадиму Николаевичу Шебеко, этот в общем прекраснейшей души человек, джентльмен, но «никакой» администратор, несколько стесняясь и не решаясь прямо высказать свои опасения, пробормотал что-то очень невразумительное, и я, поняв сразу его обывательскую концепцию провокации, поспешил заверить генерала, что он сам вскоре увидит и узнает мою работу по розыску и тогда решит, приложимо ли это понятие к ней.
Из этого примера, да и из целого ряда других, читатель видит, что о провокации много писалось и говорилось, но я совершенно спокойно и с чистой совестью утверждаю, что не только сам никогда за всю службу по розыску не прибегал к провокационным приёмам, но и не знал таковых как намеренной системы и у других руководителей политического розыска, с которыми мне приходилось встречаться в моих деловых сношениях.
Примерно к осени 1907 года Департамент полиции провёл организационную реформу в области политического розыска, заключавшуюся в том, чтобы были созданы так называемые районные охранные отделения, в задачу которых было положено объединение и направление розыскной деятельности по известным районам и стране. Так, например, губернии Московского промышленного района, облегавшие кольцом Московскую губернию, стали входить в ведение Московского районного охранного отделения; губернии Поволжья были также объединены в смысле политического розыска в Поволжском районном охранном отделении, начальником коего стал бывший в то время начальником Самарского губернского жандармского управления полковник Бобров, незадолго до того первый начальник Саратовского охранного отделения. Я его хорошо знал по нашей предыдущей совместной службе в Петербургском губернском жандармском управлении.
Идея создания новых областных или районных охранных отделений исходила из намерения децентрализировать до некоторой степени розыскную работу Департамента полиции и противопоставить действие политического розыска в данном районе или области возникшим в то время областным подпольным революционным организациям.
Не отрицая некоторой практичности этой меры, нельзя было не видеть в ней многих недостатков. Областные подпольные организации возникали и функционировали не всегда в том именно городе, где учреждалось районное охранное отделение. Так, например, Поволжское охранное отделение возникло в Самаре, где ко времени его открытия не было соответственных областных подпольных центров. Районное охранное отделение, из-за громоздкости аппарата, не так уж просто было переносить из одного центра в другой. Не всегда оказывалось так, что начальник районного охранного отделения мог по своим знаниям и способностям руководить розыском во всём районе; а отсюда получались лишние трения с начальниками местных розыскных пунктов. Всё это могло быть лучше и проще достигнуто соответствующей реформой в строении так называемого Особого отдела или реорганизацией того из отделений Департамента полиции, где был сосредоточен политический розыскной аппарат. К этому решению Департамент полиции и пришёл, в конце концов уничтожив в 1914 году районные охранные отделения[131] и прикомандировав к Департаменту нескольких опытных в розыскной деятельности жандармских офицеров.
Новая административная мера вызвала для меня лично увеличение работы или, вернее сказать, увеличение письменной отчётности, ибо кроме регулярных донесений Департаменту полиции приходилось посылать таковые же и в районное охранное отделение. Никаких особых руководящих разъяснений я из нового районного учреждения ни разу не получил, да и получить не мог, так как само это новое охранное отделение в главном информировалось мною же. В Поволжское районное охранное отделение входило около десяти губерний Поволжья, и, значит, начальник его руководил розыскной деятельностью десяти начальников соответственных губернских жандармских управлений и моей, как начальника Саратовского охранного отделения. Все эти десять начальников поволжских губернских жандармских управлений, как правило, имели весьма слабое представление о деле, которое было поручено их ведению, и если и сообщали что-либо в районное охранное отделение, то эти сообщения не давали материала для разработки. В это же время Департамент полиции ввёл новую систему регистрации — очень сложную, отнимавшую много времени и требовавшую смышлёных и понимающих дело работников на местах. Таковых работников не было ни в губернском жандармском управлении, ни даже в моём охранном отделении.
Полковник Бобров, после своего назначения руководителем розыска в Поволжском районе, приехал в Саратов знакомиться с постановкой дела в том отделении, где он был первым начальником, и беседовал лично с некоторыми моими секретными сотрудниками. Но полковнику Боброву не пришлось долго пробыть на новой должности. Он вышел с женой погулять по городу, и на людной улице подошедший к нему сзади рабочий-эсер выстрелил ему в затылок и убил наповал.
Убийство это было организовано самарской эсеровской организацией и наглядным образом свидетельствовало об отсутствии у начальника Самарского губернского жандармского управления и в то же время начальника Поволжского районного охранного отделения осведомлённой и активной секретной агентуры.
Штаб Отдельного корпуса жандармов, по соглашению ли с Департаментом полиции или самостоятельно, не нашёл ничего лучшего, как назначить на освободившуюся ответственную вакансию некоего полковника Критского, оказавшегося тяжёлым на подъём, обленившимся и младенчески наивным в политическом розыске пожилым любителем преферанса.
В то же время и в нашем саратовском жандармском мирке произошла крупная перемена. На смену переведённому в Среднюю Азию незадачливому, но шумному грузину — князю Ми[кела]дзе (так и не усмирившему саратовскую революцию своей саблей) был назначен бывший мой сослуживец по Петербургскому жандармскому управлению, полковник Владимир Константинович Семигановский.
Новый начальник управления встретился со мной по-приятельски, и на этот раз мне казалось, что наши служебные отношения наладятся хорошо. Для меня было ясно, что Семигановскому было внушено в Департаменте полиции, что необходимо поддерживать со мной наиболее доверительные и дружные отношения. Мы с первых же слов уверили друг друга, что наши служебные взаимоотношения не будут омрачены никакими привходящими обстоятельствами, а личные останутся дружескими.
Полковник Семигановский был человек оригинальный, как оригинальна была и его внешность, человек высокого, даже слишком высокого роста, с мужественным профилем, но застенчивый и не любивший много говорить, особенно в большом обществе. В дамском обществе он терялся. Непринуждённо он чувствовал себя только в небольшой компании, в особенности без подчинённых. В присутствии посторонних он не находил нужного тона и не импонировал никому, что не вязалось с его, казалось бы, внушительной внешностью.
Главной его страстью была охота, и он скоро завёл на этой почве многочисленные знакомства и связи с окружающими помещиками. Был он женат на вполне светской, обладавшей некоторыми денежными средствами, впору ему по возрасту, но некрасивой даме и был отцом десятилетней Туей, которая, как сверстница моего сына, стала частой посетительницей нашего дома.
Полковник Семигановский окончил Военно-юридическую академию и довольно быстро, вероятно не без помощи юридического значка, сделал жандармскую карьеру. Думаю, что ему было не более сорока пяти лет, когда он получил назначение на должность начальника Саратовского жандармского управления.
Саратов и Саратовская губерния были хорошо знакомы новому начальнику — ведь не прошло ещё даже пяти лет, как он покинул его, будучи переведён, по собственной просьбе, с должности одного из помощников начальника этого управления на должность офицера резерва в Петербурге, где он служил примерно с 1902 по конец 1907 года.
Будучи совершенно не знаком с ведением политического розыска, Семигановский, по приезде в Саратов, усиленно стремился к тому, чтобы восполнить этот пробел в своей жандармской деятельности и стал постоянным посетителем моего отделения. Он, с моего разрешения, часто присутствовал на сборах агентов наружного наблюдения, расспрашивал меня о подробностях ведения розыска и просил подробно ознакомить его со всеми разновидностями розыскной деятельности.
Я много и охотно делился с ним моим знанием техники розыска; так как ко времени приезда его в Саратов я уже обладал вполне исправной секретной агентурой, то мои разъяснения могли быть ему весьма полезны. Я не следовал примеру Герасимова, который при моём назначении в Саратов вместо разъяснений и советов заявил, что начальнику охранного отделения «надо только иметь голову на плечах!».
С новым начальником я вздохнул свободнее. Наши взаимоотношения сразу приняли нормальный и дружественный характер. Семигановский, очевидно, понял, что, при моей осведомлённости в подпольном мире, его положению начальника губернского жандармского управления не угрожают неприятные неожиданности.
В самом деле, я настолько ясно понимал и знал революционное подполье Саратова, что мог, например, позволить себе однажды не согласиться с предложением Департамента полиции произвести обыск в указанном им доме, где, по каким-то полученным им сведениям, должна была находиться подпольная типография саратовского комитета РСДРП. Этот смелый с моей стороны протест вызвал целую переписку с Департаментом. Дело обстояло так. В указанное время Особым отделом Департамента полиции руководил пожилой чиновник, Митрофан Ефимович Броецкий. Бюрократ по характеру, он, видимо, не умел руководить живым делом розыска и, как многие петербургские застарелые чиновники, любил «очистить» переписку, т.е. довести вопрос не до логического конца, а до формального его завершения, а затем со спокойной совестью закончить нагромоздившуюся переписку. Пал и я жертвою его навыков. Однажды я получил за его подписью бумагу, в которой сообщалось, что, по сведениям Департамента полиции, в квартире такой-то в доме за таким-то номером, по улице такой-то города Саратова находится подпольная типография саратовского комитета РСДРП, а потому мне предлагалось немедленно обыскать эту квартиру и арестовать типографию и лиц, причастных к н