Мера состояла в том, что все жильцы домов, расположенных по улицам проезда, регистрировались специально для того командированными в моё распоряжение офицерами Отдельного корпуса жандармов. Затем эти лица проверялись по делам охранного отделения и Департамента полиции. В случае неблагонадёжности жильца мне надлежало «принять соответствующие меры». В созданных комиссиях я докладывал о таких лицах и о тех мерах, которые я должен принять или не принять.
За несколько часов до Высочайшего проезда все жильцы и лица в таких домах снова проверялись, и выход и вход был уже затруднён.
Особо неблагонадёжных лиц или подозрительных по связи с активными революционными элементами я должен был указать полковнику Спиридовичу, который через своих, приехавших с ним «наблюдательных агентов» осуществлял за ними особое наблюдение. В конце концов получилось такое многовластие, при котором весьма затруднительно было, если бы понадобилось, найти виновного. К сожалению, тогда часто применяли эту ошибочную практику. Забавнее всего было распоряжение, по которому я, как начальник охранного отделения, не имел права покидать свою квартиру (т.е. тоже и моё отделение) и должен был «висеть на телефоне». Хорошо, конечно, что было спокойное время. А если бы мне понадобилось срочно повидаться с агентурой? Впрочем, и ей полагалось сидеть дома!
При отъезде Государя с семьёй из Москвы я специально просил разрешения градоначальника встретить и посмотреть вблизи Государя и его семью. Разрешение было мне дано, и я имел счастье видеть в двух шагах от себя всю царскую семью. Я стоял отдельно у входа на вокзале. Государь, проходя в двух шагах от меня и видя отдельно от всех стоявшего жандармского штаб-офицера, приветливо улыбнулся мне и прошёл мимо в сопровождении семьи. Помню хорошенькие лица Великих княжон. Помню так, как будто вижу их сейчас перед собой.
Высочайшее пребывание в Москве закончилось благополучно. К ночи я вздохнул свободнее, но очень поздно закончил все служебные дела. Лёг спать уже на рассвете. Только что заснул глубоким и спокойным сном, как у самого уха на моём ночном столике затрещал телефон. Вскакиваю тревожно, слышу в трубку знакомый голос: «Это вы, господин полковник?» — «Я», — отвечаю. «Позвольте вас поздравить: Государь благополучно выехал уже за Тверь, то есть из нашего района охраны». Это мне довольным голосом докладывал особый чиновник с телеграфа. Я поблагодарил и на этот раз заснул вполне довольный окончанием всех служебных тревог.
Недели через две-три градоначальник вызывает меня по телефону к себе. Прихожу в его кабинет. Смотрю, на отдельном столе лежит груда разных Высочайших подарков за службу во время Высочайшего пребывания в Москве. Градоначальник говорит мне: «Выберите себе часы, там есть для вас, в коробке». Подхожу и нахожу коробку, в которой осталась бумажная ленточка с моей фамилией, но часов в коробке нет. Говорю об этом генералу Адрианову и получаю ответ: «Должно быть, кто-нибудь взял себе, выберите другие». — «Да как же я возьму чужие часы?» — «Ну, хорошо, я выберу вам», — говорит недовольно Адрианов, подходит к подаркам, выбирает наудачу чьи-то золотые часы с цепочкой, рублей на 150, самое большее, и даёт их мне. Я решил не возражать и не ссориться из-за часов. Но прелесть царского подарка, первого моего подарка от Государя, была испорчена. «Мои» часы, вероятно, были вынуты из «моей» коробки и отданы кому-либо другому в градоначальстве. Я тогда был ещё не в фаворе у Адрианова.
Успех охранной службы в столь сравнительно крупном учреждении, каким являлось Московское охранное отделение, слагался из различных факторов, но, пожалуй, самыми важными были два, а именно состав секретной агентуры (как я уже отметил ранее, весьма хороший) и состав служащих в отделении лиц.
Этих служащих было сравнительно много: человек двенадцать офицеров Отдельного корпуса жандармов, около двадцати пяти служащих — чиновников и писцов в канцелярии отделения, около ста филеров, или — что то же — агентов наружного наблюдения; около шестидесяти полицейских надзирателей для службы связи с полицейскими участками и вокзалами и около десяти сторожей и других низших служащих для посылок и т.д.
Присмотревшись ко всем этим разнообразным служащим, я скоро вынес впечатление, что самый неудачный состав заключался в его ведущем слое, а именно в тех офицерах Корпуса жандармов, которые по тем или иным причинам попали на службу в охранное отделение.
Для меня, энтузиаста политического розыска, с самого начала службы в Отдельном корпусе жандармов мечтавшего попасть в это именно охранное отделение и изучить там на практике розыск, было просто непонятно встретить в большинстве моих подчинённых не столько офицеров, сколько отбывающих служебные часы чиновников, мало увлечённых сущностью своей службы и часто даже как бы тяготившихся ею. Никакого горения, никакого душевного влечения к делу! А ведь из них, как теоретически предполагалось, должны были оформиться новые розыскные деятели на местах.
Мой помощник, о котором я уже упоминал, подполковник Турчанинов, заведовал всей канцелярией отделения и не касался секретной агентуры. Он имел в своём ведении всю ту огромную переписку шаблонного характера, которая даже никогда не попадала на стол. Будучи человеком весьма ограниченных способностей, он и не мечтал когда-либо перейти с места помощника на должность начальника Охранного отделения. Думаю, что именно этим качеством своей натуры он был обязан тому, что предусмотрительный полковник Заварзин, мой предшественник по должности, выбрал его помощником.
Из состава офицеров несколько выделялся жандармский ротмистр Вас. Иванов, в прошлом помощник пристава варшавской полиции, которому очень благоволил Заварзин и которого он тащил за собой. Это был от природы неглупый, но малообразованный офицер, с чрезвычайно развитым самомнением, ошибочно укреплённым в нём длительным сослужением с полковником Заварзиным, который пасовал перед его напористостью и якобы умом. До моего вступления в должность начальника Московского охранного отделения всё колесо секретной агентуры вертелось, собственно говоря, ротмистром Ивановым, который заведовал социал-демократической частью этой агентуры. Он имел свидания с наиболее видными секретными сотрудниками, составлял отчёты для Департамента полиции. Вообще, было видно, что ротмистр Иванов занял особую позицию в отделении, держит себя важно и требует особого отношения. Подчинив себе полковника Заварзина, он полагал, что сумеет и при мне «диктовать». Но со мной ему пришлось сразу отойти на второй план или, вернее, сесть на своё место.
Флюиды взаимного отталкивания появились после того, как я стал сильно изменять стиль, выражения, а отчасти и смысл заготовленных им к моей подписи докладов в Департамент полиции. Я — неумолимый противник всякого ненужного фразёрства и сторонник только скрупулёзно точных определений и фактов в деловой переписке. Я — противник одних и тех же повторных вступлений в деловой бумаге и стою за наиболее близкое к истине изложение агентурных данных, без прикрас, без выкрутасов, без добавлений от себя и без хотя бы и ловкого, но всё же неприятного подсказывания, что вот, мол, как мы это ловко сделали, и т.д. Ротмистр же Иванов непрерывно в своих бумагах делал всё обратное и, к своему изумлению и плохо скрытому неудовольствию, получал свои бумаги от меня не только неподписанными, но и в корне переделанными. Иванов, чувствуя себя ещё по-прежнему чуть ли не хозяином положения в отделении, скоро увидел, что я меняю очень многое из заведённой при нём системы, и начал искать способ заставить меня поскользнуться.
Человек искусственной военной аффектации и военной дисциплины, он чрезвычайно неприятно осложнял свои отношения со служащими отделения; при проходе своём через комнаты отделения он требовал, чтобы сидевшие писцы вставали, ибо он — офицер, а они — нижние чины, и т.д. Я всегда был противником такой внешней дисциплины в нашем розыскном деле и требовал только дисциплины, нужной как основы разумного порядка в нашем абсолютно невоенном деле. Сначала я пытался урезонить ротмистра Иванова, но тот не рассчитал силы и пошёл на открытую борьбу со мной.
Это забавное дело произошло через год после моего вступления в должность и кончилось изъятием ротмистра Иванова и ещё двух офицеров из отделения и переводом их в провинцию. На место ротмистра Иванова мне был прислан весьма способный молодой офицер Отдельного корпуса жандармов, ротмистр Ганько.
Всей канцелярией отделения заведовал делопроизводитель Сергей Константинович Загоровский. Это был чиновник опытный и дело своё знавший прекрасно. Требовательный к чиновникам и другим служащим канцелярии, он вёл её образцово, отлично знал на память сотни циркуляров и при случае являл собой весьма полезную для начальника отделения справочную книгу. Характер имел ровный и обладал большой способностью приспособляться к натуре, наклонностям и даже слабым местам своего непосредственного начальства. Основной линией его поведения было то, что при всех мелких и крупных неладах или спорных вопросах между начальником отделения и другими жандармскими офицерами, как этого отделения, так и посторонними, он неизменно становился на сторону своего начальника. Это был своеобразно преданный служащий и, безусловно, полезный советник. У него была одна слабость, с которой я легко мирился. Он был страстный игрок, а «игра» шла на бегах и на скачках. Там Сергей Константинович неизменно проигрывал свои рубли, ибо он играл в складчину с такими же, как он, «дешёвыми» игроками. Он, конечно, никогда не ставил на фаворитов, а на какую-нибудь лошадь, которая по каким-то, ему одному известным, мотивам «могла прийти».
Хотя я совсем не игрок по натуре, но неизменно мой делопроизводитель почти ежедневно клал на мой письменный стол спортивный журнал «Рысак и скакун» с предупредительно отмеченными именами лошадей, которые могли, по его мнению, прийти первыми в предстоящих скачках или бегах. Я так и звал Загоровского «рысак и скакун». Я очень ценил и любил этого человека. Он обладал знанием той стороны нашего дела, которой мне некогда было посвящать нужное время и к которой у меня не было склонности, а именно — канцелярской сути. На Загоровского я мог положиться вполне.