. А когда над головой правительства зашумели террористические громы и молнии, Азефу было дано задание — войти в доверие к Гершуни, предать его и стать в центре террористической работы. Азеф выполнил и это задание. Он выдавал революционеров десятками и сотнями, отправлял их в ссылки, тюрьмы, на каторгу и на виселицу. Надо же было зарабатывать комиссионные деньги, которые выдавались ежемесячно и дошли до 12 000 в год, и, кроме того, в виде премиального вознаграждения составляли почти такую же сумму.
Так человек жил и лавировал между революционерами и сыщиками. И во всех трех сферах своей жизни — семейной, революционной и предательской, — он пользовался безграничным доверием, и никто — ни жена, ни Центральный Комитет социалистов-революционеров, ни Департамент полиции — и помыслить не мог, что Евно Филиппович (для быта), Иван Николаевич (для революции), Раскин и Виноградов (для розыска) мог быть не тем, чем он казался. И это несмотря на отталкивающую внешность.
«Толстый, сутуловатый, выше среднего роста, ноги и руки маленькие, шея толстая, короткая. Лицо круглое, одутловатое, желто-смуглое; череп кверху суженный; волосы прямые, жесткие, обыкновенно коротко подстриженные; темный шатен. Лоб низкий, брови темные, внутренние концы слегка приподняты; глаза карие, слегка навыкате. Нос большой, приплюснутый, скулы выдаются, одно ухо оттопыренное; губы очень толстые и выпяченные, чувственные; нижняя часть лица слегка выдающаяся. Бороду обычно брил, усы носил подстриженными».
Это — объективные приметы, а вот и субъективные записи: «Очевидица, — видевшая Азефа еще в 1898 году в студенческой столовой, когда он со своей грузной фигурой, широко расставив ноги, становился неподвижно посреди столовой, вращая только во все стороны выпуклыми глазами и выпятив толстые губы, — говорила, что ей страшно было бы встретиться с ним не только ночью в темном лесу, но и днем на многолюдном Невском». Впечатление очевидицы прошло, конечно, сквозь призму позднейших восприятий, а товарищи Азефа в совместной работе не воспринимали отталкивающих моментов физической личности своего вождя.
И тем менее могли чувствовать отвращение к Азефу те, на кого изливались его щедрости, на кого шли его сбережения от сумм, полученных как для совершения убийств, так и для предотвращения оных. Это — женщины свободной и легкой любви, проститутки домов терпимости, вольные и публичные женщины, актрисы варьете, шансонетные певицы… Рай Азефа… Подлинный, настоящий рай… Азеф не был пьяницей, но он был плотояден и сладострастен. Этот рай Азефа уж достоверно никому был не ведом. А здесь-то он и нашел свое счастье, встретившись с некоей звездой шантана, пожинавшей успехи в петербургском «Аквариуме», московском «Яре» и во всех «Тиволи», «Шато-де-флер» и так далее. Это была пышная женщина, которая властно стала перетягивать себе сбережения Азефа, революционные и правительственные. Она-то и взяла под башмак вождя «Боевой организации». Исполнителем ее комиссионных поручений и стал Евно Азеф, мещанин-комиссионер.
В течение 16 лет служил Азеф Департаменту полиции; 10 лет с лишним работал в партии социалистов-революционеров и большую часть этого срока в «Боевой организации партии социалистов-революционеров», и, кроме того, в Центральном Комитете партии социалистов-революционеров. Но наконец катастрофа разразилась. Маска Азефа была сорвана, и его предательство было разоблачено. Удар молнии без грома… Никто не поверил: жена Азефа не допускала и мысли об измене мужа, Центральный Комитет партии социалистов-революционеров считал, что всякая попытка к очернению Азефа идет из недр Департамента полиции, а Столыпин[105] в Государственной Думе распинался за своего агента и доказывал, что это был честнейший агент в мире…
Азеф был разоблачен, у судивших его социалистов-революционеров не поднялась рука на своего комиссионера: пусть он и не всегда был верен, а главные комиссии все же исполнил. Азеф, стяжавший в период разоблачения славу «великого провокатора», бежал от мести своих партийных товарищей и скрылся в неизвестности, точнее, в не известный никому свой рай, вместе со «звездой шантана».
Азеф скрылся от возмездия, и оно его не постигло. Наоборот: он полностью восчувствовал счастье мелкобуржуазной жизни. Он, игравший людскими жизнями, перешел к более спокойной игре — игре на биржевые ценности. «Обладая выдающимся умом, математической аккуратностью, спокойный, рассудительный, холодный и осторожный до крайности, он был как бы рожден для крупных организаторских дел. Редкий эгоист, он преследовал прежде всего свои личные интересы, для достижения которых считал пригодными все средства, до убийства и предательства включительно», — так характеризует Азефа собрат по ремеслу, пресловутый жандармский генерал и историк Спиридович. Но такая характеристика идет как раз к лицу биржевого игрока, каким стал на склоне жизни выдающийся комиссионер Азеф. И он имел успех на берлинской бирже и мог собирать своих биржевых друзей в солидной квартире в шесть комнат в хорошем районе Берлина. Неймай-ер — так назывался в этот период Азеф и его новая жена, бывшая шансонетная певица, сохранившая всю свою веру в своего покровителя. В этой большой квартире с высокими потолками подавали гостям-немцам чай из настоящего русского самовара и играли в винт не по маленькой…
Так мирно протекала жизнь бывшего «великого провокатора», и нужно было вмешательство стихийных сил, чтобы внести дезорганизацию в этот буржуйный быт, нужна была великая империалистическая война. Она спутала карты Азефа и нанесла решительный удар биржевым комбинациям и материальному благополучию Азефа. И к тому же его арестовали, как гражданского военнопленного, подозрительного по анархизму, и несмотря на все его старания доказать, что он был не революционер, а правительственный агент по борьбе с революцией, выпустили его из тюрьмы только в конце 1917 года. Азеф пережил скверные минуты, но шансонетная певица заботилась в меру своих возможностей о своем покровителе. Азеф переписывался с ней и преподавал ей правила поведения в форме афоризмов, умудренный жизненным опытом:
«Не презирай людей, не ненавидь их, не высмеивай их чрезмерно, — жалей их».
Или:
«После молитвы я обычно бываю радостен и чувствую себя хорошо и сильным душою. Даже страдания порою укрепляют меня. Да, и в страданиях бывает счастье, — близость к Богу. В наше тревожное, торопливое время человек обычно забывает то лучшее, что в нем заключено, — и лишь страдания дают ему блаженство, заставляя с лучшей стороны взглянуть на себя и покорно приблизиться к Богу».
Вот куда метнул провокатор-комиссионер, вот до каких высот духа поднялся этот обагренный человеческой кровью негодяй. И с этих вершин он сносит скрижали морали и закона бывшей кафе-шантанной певице. Да не подумает читатель, что Азеф испытывает угрызения совести. Совсем нет: «Меня постигло несчастье, величайшее несчастье, которое может постигнуть невинного человека и которое можно сравнить только с несчастьем Дрейфуса»[106].
Недолго погулял на воле после освобождения из тюрьмы Азеф. В апреле 1918 года он лег в больницу, а 24 апреля от обострившейся болезни почек он умер. Похоронила его бывшая шансонетная певица. Она же и ухаживает за его могилой, обнесенной железной оградой и украшенной зеленью, цветами. Но только нет никаких обозначений: только кладбищенская дощечка с номером места — 446. Певица сознательно ничем не обозначила могилы Азефа; она говорит:
«Знаете, сейчас здесь так много русских, часто ходят сюда… Кто-нибудь прочтет, вспомнит старое, — могут быть неприятности. Лучше не надо».
Только и осталось Азефу, этому удачливому комиссионеру, воздаяние истории. Но разве оно может быть достаточным?
«БЛОНДИНКА» В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ В 1910 г.[107](Записки секретного сотрудника)
Лев Толстой не давал покоя русскому правительству и после своей смерти.
20 ноября 1910 года директор Департамента полиции Н. П. Зуев отправил начальнику Московского охранного отделения П. П. Заварзину шифрованную телеграмму следующего содержания:
«Господин товарищ министра (П. Г. Курлов) приказал вам немедленно командировать двух опытных толковых-сотрудников в Ясную Поляну, где они должны посетить могилу Толстого и имение Черткова[108] и выяснить характер сборищ, происходящих в Ясной Поляне и у Черткова. О последующем выяснении быстро доносить».
21 ноября полковник Заварзин телеграфировал Зуеву: «Исполнено. Сведения могут быть дней через пять». А 24 ноября Заварзин уже отправил эти «сведения» при следующем «совершенно секретном» докладе Зуеву:
«Вследствие телеграммы вашей от 20 сего ноября за № 1334 имею честь представить при сем сведения о характере сборищ, происходящих в Ясной Поляне и у Черткова.
Ввиду несомненного интереса, который представляет записка в изложении сотрудника «Блондинки», и желания исполнить требование вашего превосходительства, как указано в телеграмме, быстро, при сем представляется упомянутая записка в подлиннике, каковую, по минованию надобности, прошу не отказать возвратить мне для дальнейшей разработки и систематизации всех сведений».
Записка, составленная «Блондинкой», по литературности изложения и толковости действительно выделялась из многого множества ординарнейших агентурных записок и обратила внимание Департамента полиции. Срочно был сделан доклад самому министру П. А. Столыпину о расследовании на могиле Толстого, и Столыпин оставил записку у себя для прочтения. Впоследствии записка была возвращена им директору Департамента и оставлена при департаментском деле.