ыть все же хорошей матерью. Что выберу для изучения - пока не знаю. Надо что-нибудь практичное, чтобы не быть более дилетантом, а подумать и о будущем, - малыша в особенности. Город среди гор, сильно на юг. От вас дальше, но для нас ведь нет расстояний, как вы раз писали. Люди приветливее, доступнее. Пока до следующего письма. „An Fr. Z. Schutschenko“ на случай вашего желания сказать пару слов мне".
Она, ученица, снова на боевой работе, а он, вождь и учитель, - без дела, в провинции, все в книгах, в книгах. Жизнь проносится мимо, и, скрывая горечь, Зубатов радостно отвечает 8 июня своей ученице и милому другу, обогнавшему его на охранном ристалище:
«Несколько раз перечитывал ваше письмо, дорогой друг: так оно необычно написано, столько в нем бодрости и силы. Дай бог, дай бог, все это очень приятно и особо радостно за вас. Неоднократно приходилось нам с вами обсуждать, что за оказия такая, что над хорошими людьми тяготеет часто какой-то гнусный рок, и на вас это было особо явст-{250}венно. Может, теперь и на вашей улице окажется праздник, и как бы от души этого хотелось и сколь это было бы справедливо!!. Впрочем, в такие моменты надо уметь жить, а не заниматься ковырянием в собственной душе… Итак, бодро и с верою вперед, и да хранят вас все добрые силы!
Избежать дилетантизма и завладеть чем-либо более веским - мысль чудная, которую нельзя не разделить. Честь и слава вашей практичности…
Наверстать, впрочем, - вещь, видимо, нехитрая. Ницшеанство, символизм, неокантианство, вероятно, не прошли для вас незамеченными, а впрочем, все старина. На людях все это усвоится и того лучше и скорее. Нельзя было не порадоваться на малыша, читая о его победах над людскими сердцами. Поистине - молодчинище.
Строчечка, а на этой строчечке намек на то, что вы и сами можете прилететь в наши края, - особо врезалась в память, вот „кабы-то“… Тетушка стареет, делается ворчливой и что-то не ладит со своим принципалом. Обратилась было за советом ко мне: я дал совет совсем уйти. С того времени ни слуху ни духу: должно, рассердилась. Так как все пережитое вам хорошо известно, то мне нечего распространяться о своем житье-бытье: это было бы повторением: книги, книги, книги».
На этом обрывается переписка. Жученко, несомненно, избежала опасности «погрузиться в мирное обывательство», а Зубатов так и не избыл своей опалы, так и погряз в обывательщине. Потрясла его существование революция. Прочитав об отречении Николая II, он застрелился. {251}
ПРЕДСМЕРТНОЕ ПИСЬМО
В первом, опубликованном в апреле 1917 г. Министерством юстиции списке секретных сотрудников, помещен был некий Балашов.
«Николай Петрович Балашов, крестьянин Ярославской губернии („Морозов“). Полуинтеллигент. Был корректором в „Новой рабочей газете“ и освещал как состав редакции, так и корреспондентов с мест. Сотрудничал в 1913 г. Жалованье - 25 руб.“.
Этот Балашов служил в апреле 1917 г. корректором в редакции газеты и был на работе в ту ночь, когда в петербургские редакции были доставлены списки разоблаченных провокаторов. Из корректурных гранок он узнал о своем разоблачении. На другой день с 1 ч. 55 м. в «Финляндской» гостинице Балашов застрелился, оставив следующее письмо:
«Моим бывшим сослуживцам по газете „Речь“ и по военной службе.
Граждане!
Мое имя значится в опубликованном списке провокаторов Петроградского охранного отделения. Составлен полный формуляр моей деятельности по „освещению состава редакции „Новой рабочей газеты“ и даже иногородних корреспондентов этой газеты. Указан и размер вознаграждения за эту работу - 25 руб. - и приведена кличка: не то Воробьев, не то Морозов.
Позвольте, граждане, не вдаваясь в подробности, рассказать, в чем дело.
Зимой, в конце 1913 г., после ареста у себя на квартире, я был привезен в Охранное отделение, и угрозами, и застращиваниями, хитростью у меня было вырвано обещание подумать о возможности „работы“ в охранке. Тогда я только что получил работу по корректуре в „Луче“. Дома, нервно потрясенный, я долго обдумывал, как быть. Сначала я хотел обо всем, что со мной произошло, рассказать своим ближайшим товарищам, но никак не решился. А время шло, шло. Прошло около месяца; вдруг я получаю письмо, без {252} подписи, с приглашением прийти к Мариинскому театру. Я почувствовал, что начинается… Метался и не знал, что делать. Не пошел. Дня через два, утром, когда вышел из квартиры, меня остановил какой-то субъект, среднего роста, штатский, с козлиной бородкой. Он, подойдя ко мне, сказал: „Г. Балашов, мне надо с вами поговорить“. Я узнал, я почувствовал, что это - охранник. Дошли до извозчика, и он, пригласив меня поехать с ним, завел в какую-то квартиру в одном из переулков около Офицерской улицы. Здесь было что-то такое, о чем я и теперь вспоминаю с содроганием. Он, как паук, ходил вокруг меня, хихикая, теребя бородку, и все говорил, говорил. Он все уговаривал, советовал, а иногда с зловещим огоньком в глазах и грозил мне, сводя все к одному, что я должен „работать“ в охранке. „Никаких обязанностей, никаких инструкций мы вам не даем, вы скажете нам только то, что захотите сказать. А впрочем, быть может, вам лучше предварительно годика на два проехаться в Нарым“. Я помню, что я не выдержал этой паучьей пытки, его движения, увертки загипнотизировали меня, и я совершенно потерял волю, потерял способность владеть мыслями. В голове был какой-то кошмар. Помню, что он сказал: „Ну, успокойтесь, успокойтесь, подумайте. А кстати, не знаете ли вы такого-то?“. Он называет какую-то фамилию. Говорю, что не знаю. „Ну, а вот такого-то не видели никогда?“ Нет. Он приводит ряд имен, указывает рост, приметы и пр. Помню, что в заключение он мне все повторял, когда я уходил, а он выпроваживал меня за дверь: „Ну, подумайте, подумайте. А, впрочем, что же, ведь вы уже наш сотрудник“. Больше с этим субъектом я никогда не виделся. И когда прошел гипноз, то я уже одумался и опять оставил все по-прежнему: т. е. я молчал и ждал, ждал чего-то, что опять, вот, вот, надвинется на меня и сделает меня безвольным, бессильным. Была уже весна. Выходим мы с одним из сотрудников газеты из ворот типографии. Когда расстались и я пошел в противоположную сторону, ко мне подошел какой-то мужчина с плоским, скуластым лицом и, называя мою фамилию, заговорил со мной на тему: с кем я вышел из типографии и что там делает это лицо. Я, помню, всячески изворачивался, чтобы из-{253}бежать вопросов или ответить уклончиво; этот субъект был груб, совершенно неинтеллигентен, и мне легче было изворачиваться. Но все же у меня было такое ощущение, что по моей спине течет какая-то холодно-липкая слизь, и мысли были спутаны. Он шел со мной почти до моей квартиры, потом исчез.
Была эта последняя встреча с охранником уже осенью в 1913 г., когда я вернулся из летней одномесячной поездки к себе на родину. Я уже перестал думать, что опять повторится то, что уже было, но… вот однажды осенью, в пасмурный день, вблизи моей квартиры меня снова встретил какой-то субъект, опять мне неизвестный, и вступил в разговор на ту же тему. Я с ним говорил недолго; было ли причиной тому то обстоятельство, что после деревни я чувствовал себя крепче нервами, или просто потому, что уж как-то я привык к таким допросам, но он сошел благополучнее всех других, и ни одного имени, которое он мне называл, я не указал - потому что я и на самом деле не знал никого из сотрудников, кроме 2-3 человек, ходивших „выпускать“ газету в типографию.
Больше никогда с охранниками не встречался.
Никакого жалованья я не получал.
Клички никакой у меня не было.
Никаких арестов по моему доносу не производилось, и в этом отношении моя совесть спокойна.
Еще раз повторяю, что осенью 1913 г. я виделся с охранником в последний (третий всего по счету) раз. В 1914 г. я был призван 19 июля на военную службу, а с конца сентября 1914 г. по 9 июля 1915 г. провел в Гельсингфорсе на солдатской службе, а с июля 1915 г. по сие время жил в Петрограде, служа на военной службе и работая по корректуре в „Речи“. Из „Нов. раб. газ.“ я ушел еще раньше ее закрытия.
Никаких сношений с Охранным отделением не имел, и только один раз, недавно, в толпе, мне показалось, я встретил того субъекта с паучьими движениями, козлиной бородкой и бегающими горячими глазами. Я вздрогнул от неожиданности, но он прошел в толпу навстречу, а догнать и за-{254}глянуть ему в глаза поближе я не решился. Это было около середины февраля на Невском в 5-51/2 час. вечера.
Сейчас я дописываю это письмо и умру. Мне все равно, что будут говорить после моей смерти про меня, но я хотел только рассказать, как иногда делаются провокаторы. Только одного я не пойму: зачем это обо мне охранка составила такой „формуляр“. Разве для Департамента полиции, чтобы показать своих „провокаторов“ с наилучшей стороны. И кто еще тот „некто“ в гороховом или сером, кто получал ежемесячно 25 руб. под чужую фирму?
Ну вот и все; пора кончать и пора умирать.
Умереть я хочу потому, что это - наилучший исход. Какая бы жизнь была, если бы, и искупив свою вину, отбыл наказание? Ведь никто не стал бы общаться с „провокатором“, и некуда было бы скрыть от стыда и позора свою голову.
Будьте счастливы, свободные граждане свободной России. Да будет светла и радостна ваша жизнь.
Н. Балашов»
9 апреля 1917 г. 1 ч. 35 м. дня {255}
ВОСПОМИНАНИЯ СЕКРЕТНОГОСОТРУДНИКА РУТИНЦЕВА ОСЛУЖБЕ В С.-ПЕТЕРБУРГСКОМОХРАННОМ ОТДЕЛЕНИИ
В первом списке секретных сотрудников Петроградского охранного отделения, опубликованном в апреле 1917 г. Министерством юстиции, был разоблачен:
«Денисов, Николай Петрович, дворянин, казак Аксайской станицы области Войска Донского (охранный псевдоним „Рутинцев“). Преподаватель древних языков и секретарь 7-го городского попечительства. Состоял студентом в Петроградском университете, принадлежал к Партии с.-р. и имел хорошие партийные связи, но с теперешней организацией с.-р. работать не захотел, считая ее мальчишеской. Сотрудничает в Охранном отделении с 1911 г. и теперь дает материал о кадетской партии, о городском самоуправлении и общественном движении. По ходатайству Департамента полиции освоб