Когда я сидел в Х-м павильоне, приезжавшая ко мне на свидание Мария Пецух предложила мне на ней жениться. Так как она была единственной, кто меня навещал, то несмотря на то, что она была старше меня десятью годами, я написал прошение генерал-лейтенанту Утгофу. Получив разрешение, я повенчался с ней в Х-м павильоне. Выйдя на волю в 1915 году из Орловской губернской тюрьмы, я не написал ей ни одного письма, решив ничего общего не иметь с тем прошлым, которое коснулось меня в создании страшного революционного греха.
За время моего сидения в Х-м павильоне Варшавской крепости я заведовал библиотекой Х-го павильона для арестованных. В конце моего заведования она состояла из 2100 книг, которые были на языках: польском, русском, французском, немецком, английском и еврейском.
Во время моего пребывания в библиотеке при мне посменно всегда находились дивизионные жандармы и часто приходили ко мне писаря из канцелярии. Кроме них, бывал старичок-чиновник, офицер интендантства, который служил с того года, когда были казнены пять пролетариатчиков: Петрусинский, Бардовский, Оссовский, Куницкий и Варынский [91]. Мне очень хотелось узнать хотя бы немного из тайн Х-го павильона, из которого так много людей погибло на виселице у Ивановских ворот крепости. С этим старичком-чиновником я договорился, что он даст сведения за все вре-{450}мя, т. е. больше тридцати лет. Он обещал дать все фотографические карточки казненных, которые имелись у него и которые он всегда сам снимал для дел павильона. Я обещал быть у него сам, насколько буду свободен, или же прислать к нему человека и посулил ему за весь этот материал из жизни и тайн Х-го павильона большие деньги. Он мне говорил, что когда казнили вышеуказанных пять пролетариатчиков, тогда у них в павильоне была какая-то большая неприятность. Фамилию этого чиновника я уже забыл. Я тогда же узнал, что палач, казнивший в Х-м павильоне, проживал у Малаховских ворот крепости. У него было тогда две дочери. За пьянство и скандалы комендант выгнал его из крепости, и он, нажив много денег за казненных им в Х-м павильоне, уехал в Киев со всем своим семейством. Там он купил себе дом и малое хозяйство и где-то там у проезда имел чайную или что-то в этом роде. Из Варшавской крепости он уехал туда в 1910 году или 1911 году. Его место занял его шурин, бывший рабочий фабрики или завода. Когда надо было казнить, то жандармы ходили за ним на квартиру в город. Писарь канцелярии говорил, что имя его Александр. При казни всегда присутствовал штатский врач-поляк, который приезжал из города, когда это требовалось, в Х-й павильон. Писарь канцелярии Х-го павильона после осуждения меня Варшавской судебной палатой в мае 1914 г. на двенадцать лет каторги под строгим секретом сказал мне, что обо мне от помощника генерал-губернатора, ген.-лейт. Утгофа, поступил секретный приказ в Х павильон и что это угрожает мне чем-то скверным. В чем дело, он мне не сказал, так как мы уехали в Орел. Уже некоторое время до суда охрана со мной была очень осторожной, и свидания давались мне уже в присутствии жандармского вахмистра.
Когда начальник охраны Глобачев уехал начальником охраны в Петроград, а его помощник подполковник Сизых начальником охраны в Ташкент, то Сизых просил меня никому во время допросов в охране не говорить того, что он частным образом говорил мне про дела охраны. Было видно в нем сильное беспокойство. По всему было заметно, что у них что-то с сотрудниками в партии произошло, что и долж-{451} но было произойти на основании тех сведений, которые мною были переданы Марии Пецух.
После приговора судебной палаты на каторгу мною было написано прошение Николаю II о помиловании. К этому прошению судебная палата присоединила свое обо мне заключение и также просьбу о помиловании. Все это было направлено министру юстиции Щегловитову. Когда началась война, всех арестованных из Х-го павильона перевели в Мокотовскую каторжную тюрьму, откуда вместе с мокотовцами отправили на Ковельский вокзал, где стоял приготовленный для нас поезд, которым мы и прибыли в Орловскую губернскую тюрьму.
Летом 1915 года в Орловской тюрьме я заболел на прогулке от солнечного удара и был уже при смерти. Довольно быстро мне стало немного лучше.
В тюрьме я был изолирован от других арестованных, но на прогулке арестованных корпуса, где я сидел, мне приходилось через открытое окно разговаривать с другими, а также и через дверь камеры. В этом корпусе были также Виктор Вцисло, по кличке «Кмициц», Ян Целинский - кл. «Здзислав», сидевший за убийство шпиона в Варшаве, еврей Барт и другой еврей тоже из Варшавы за принадлежность к ПСП революционной фракции. Равным образом я забыл и фамилию всегда гулявшего с ним члена с.-д. Польши и Литвы, был с нами член ПСП революционной фракции крестьянин из-под Ченстохова по фамилии Курса, кличка «Дендек», который всегда был в кружке по раздаче обеда, ужина, кипятку и уборке, а также один из гор. Лодзи из группы «революционеров-мстителей» по фамилии Доброшевский. С этими лицами я стал вести разговоры о моей жизни и всем том, что только мне было известно из тайн охраны. Все эти сведения я им передал.
Мое здоровье тогда стало снова ухудшаться, стали портиться легкие, и казалось, уже приближается конец жизни. Неожиданно в камеру ко мне явились начальник тюрьмы и тов. прокурора, которые заявили, что я свободен. Ввиду болезни они предложили оставаться в тюремной больнице. От кого исходило мое освобождение, они мне ничего не сказали. {452} Я попросил принести мои вещи (одежду) и, одевшись, в коридоре через дверь камеры распрощался с Бартом. Тюремные надзиратели не позволили мне ни с кем больше разговаривать, и я сейчас же ушел в канцелярию тюрьмы. Я попросил, чтобы меня на подводе свезли в больницу, но начальник распорядился отправить меня в полицейский участок, а они должны были отправить в больницу. В участке справились по телефону о принятии меня в больницу на излечение, откуда ответили, что нет мест.
Ввиду этого я просил отправить меня в Москву. От полицеймейстера принесли мне временное удостоверение личности, билет на проезд в Москву и десять рублей, после чего на извозчике отвезли на вокзал к поезду. В вагоне поезда освободили от пассажиров одну скамейку, где я лег и приехал в Москву. Я знал, что Варшавское охранное отделение переведено в Москву. Я поехал туда, так как у меня не было денег и паспорта. Начальство в охране было уже новое, но многие чиновники и служащие были те же. Я просил дать мне паспорт и поместить в больницу. Однако, ввиду переполнения последних ранеными солдатами, места не находилось, и мне пришлось несколько дней пролежать в охране. За это время они узнали, что я в тюрьме в Орле пытался вызвать судебное дело, чтобы облегчить участь некоторых арестованных, которые сидели по моим показаниям. Узнав об этом, они сказали мне: «Если вы дальше будете затевать волынку в этом деле, то мы возбудим против вас те дела, по которым у нас имеются данные об участии вашем в террористических актах, но судом по ним не привлекались».
За эти несколько дней, что я лежал в охране, однажды, разговаривая с кем-то из служащих, я сказал, указывая на ящики с делами охраны, которые были вывезены из Варшавы, что если бы в этом доме вспыхнул пожар, то все дела эти улетели бы вместе с дымом. Человек этот доложил начальнику охраны, что я хочу поджечь охрану. Начальник выбежал ко мне с криком, но я назвал дураком того, кто сказал ему это и объяснил, что разговор у нас был, но я не собирался поджигать охрану. {453}
В это время я узнал, что в Москве есть больница для беженцев, и просил поместить меня туда. Там я пролежал несколько дней, но уход и лечение в этой больнице были плачевны. Там же я узнал, что в Петрограде есть много больниц, и там хорошо лечат. Я решил уехать лечиться в Петроград. Прибыв туда и не имея ни средств, ни знакомств, я узнал на вокзале, где находится петроградская охрана, и, хотя это было мне крайне неприятно, в трамвае поехал туда. В дежурной канцелярии просил доложить обо мне начальнику охраны, которым был бывший начальник варшавской охраны Глобачев.
Меня повели через двор дома во флигель по лестнице и ввели меня в обширный кабинет. Вышел жандармский офицер и спросил, что я хочу. Я ответил, что мне необходим паспорт, и просил поместить меня в больницу, а также дать денег. Офицер этот ушел. Минут через десять вернулся и сказал, что паспорт приготовят через несколько времени на желательную мне фамилию. На это я ответил, что чужим именем пользоваться не желаю и хочу паспорт по той фамилии, по которой я родился и по тому же месту рождения. Относительно больницы он назвал мне городские больницы и сказал, чтобы сам поехал в одну из них. Он дал мне сорок рублей и заявил, что паспорт получу лишь через некоторое время. Начальника охраны я тогда не видел и предполагаю, что он боялся выйти ко мне.
Будучи очень слабым, я сел на извозчика и просил его свезти меня в больницу Марии Магдалины. Там меня сейчас же приняли и положили на излечение во второй барак. Вскоре я просил доктора выписать меня из больницы. Я хотел уехать на юг, имея в виду сухой климат.
После долгого колебания он выписал меня, и я уехал в Одессу, Там я узнал, что в Одессе есть польский комитет для беженцев по Польской улице, и я направился туда. Меня направили в дом, снятый для беженцев, к одному семейству. Там было очень сыро и холодно. Кажется, на третий день, я уехал в новую городскую больницу. Там меня приняли и положили в отделение нервнобольных. Как мне помнится, лежал я довольно долго, а затем выхлопотал билет через Киев в {454} Петроград. В Киеве мне стало настолько худо, что дальше ехать я был не в силах и направился в киевскую городскую больницу. Там я пролежал довольно долго, а затем уехал в Петроград.
В Петрограде я снова направился на излечение в городскую больницу Марии Магдалины, где меня положили, как и первый раз, во 2-е отделение. На этот раз я лежал довольно долго. Потом меня, как хронически больного, перевезли на излечение в Покровскую общину.