— Да ты что? Это же я! Открывай скорее, у меня беда!
— Не открою! — железным голосом ответил Серега. — У меня свинка! Уходи, а то заразишься.
И тут я обратил внимание, что на двери висит листовка: «Карантин».
— Открывай! — заорал я. — Я свинкой в детском саду болел! Не заражусь!
— Врешь!
— Честное слово!
— Смотри! Тебе же хуже.
Серега долго гремел замком и цепочкой.
— Вот, полюбуйся, — сказал он, распахивая дверь.
Он поворачивался только всем корпусом, а шея
была укутана целой подушкой бинтов. Компресс подпирал свернутые, как пельмени, Серегины уши.
— Да ладно, — сказал я, чтобы его утешить. — Это, конечно, противно и больно, но недолго. Через две недели будешь как огурчик и не вспомнишь про эту свинку поганую!
— Хоть бы завтра! Хоть бы завтра заболеть! — сказал Серега и, колотя кулаком в стены коридора, пошел в комнату. — Нет! Вчера шея распухла, ночью «скорую» вызвали... — рассказывал он, укладываясь в кровать все так же не сгибаясь, как срубленное дерево. — Главное дело, если бы я ногу сломал или там хоть что... я бы приполз на линейку! Как Маресьев! Болит — это наплевать! Я бы приполз! Так ведь нельзя — заразная эта свинка! Карантин! Тебе-то хорошо! — сказал он со вздохом. — Тебя сегодня в пионеры примут. И всех ребят тоже... А я... Все красные галстуки будут носить, а я буду ни пионер, ни октябренок... Может, до двадцать третьего февраля, а может, и до самого Первого мая! Тебе-то хорошо!
— Чего хорошего! — И я кладу перед ним на одеяло все, что от галстука осталось. — Вот, погладить хотел... Ослиная голова! А новый не купишь. Все магазины закрыты!
— Это ерунда! — сказал Серега и поднялся.
Он подошел к стулу, где у него точно так же, как у меня, висела белая новая рубаха и поверх нее пламенел шелком пионерский галстук. Серега снял галстук, полюбовался им и протянул мне:
— На! Носи на здоровье! Мне он пригодится не скоро.
— Ты что! — сказал я. — Ты не подумай... Это же твой галстук.
— Да ладно! — сказал Серега. — Твой, мой... Если на войне в бою падает убитый или раненый боец, его винтовку подхватывает другой, он же не кричит — отдай, моя. Бери.
Я взял. А потом крепко пожал Серегину руку, потому что Серега настоящий друг! И что тут еще можно говорить!
Я представляю, что он переживал, тем более что, когда он закрыл за мною входную дверь, я ушел не сразу, а постоял на лестничной площадке, и мне было слышно, как, оставшись один, Серега бухнул лбом в закрытую дверь и заплакал. Громко, навзрыд.
И мне сразу расхотелось шагать под грохот барабана и петь веселые песни. Поэтому я не пошел в школу, а не торопясь направился прямо на Марсово поле, туда, где между влажными гранитными глыбами холодный ветер срывал языки пламени Вечного огня.
Я сел на скамейку и задумался. Вот теперь у меня есть пионерский галстук, я смогу стать пионером, а настроение совсем не праздничное! Одно дело, если бы нас вместе с Серегой принимали, и совсем другое дело — вот так...
Рядом со мной на скамейке сидел какой-то пижон н белом шарфике и в заграничной шляпе. Он все чего-то ерзал, вертел во все стороны головой, улыбался. Потом вдруг принялся насвистывать. Ну это вообще! И я не выдержал. Я встал и спросил:
— Дяденька, вы ленинградец?
Он очень удивился и ответил:
— Ну, ленинградец, а что?
— А то! — сказал я. — Вы на Пискаревке тоже можете свистеть?
Я думал, что этот пижон начнет меня обзывать и хамить. Я к этому был готов, пусть бы он даже драться полез, я бы не испугался... Тоже придумал — на Марсовом поле, где могилы героев, где такие слова на плитах выбиты, — свистеть! Но дядька меня удивил: он вдруг густо покраснел.
— Извини! — сказал он. — Извини, мальчик. Я больше не буду. Ты не сердись.
— Мне-то что! — сказал я. — Это приезжий может не знать, а уж ленинградец...
— Я, знаешь, два года дома не был, — сказал пижон, — и вот... это — настроение хорошее... Как-то подраспустился.
Мне совсем не хотелось с ним разговаривать. Мне вообще разговаривать ни с кем не хотелось. Уж скорее бы наши ребята пришли да линейка началась. А свистун этот прилип как банный лист с разговорами.
— А вон, — говорит, — вон иностранцы приехали. Смотри, они и галдят, и курят, вон даже обнимаются... Что ж ты им замечания не сделаешь?
— Но вы же не иностранец! — сказал я. — Иностранцы, может, и галдят, а вот дядя Толя, который без руки, он наш сосед, полотером в Эрмитаже работает, так он каждый раз на работу идет мимо огня и около огня шапку снимает. В любую погоду.
Наконец-то этот свистун заткнулся. Но ненадолго.
— А чего ты, — говорит, — не в школе?
Я сказал.
— О! — говорит. — Такое событие, а ты надулся, как мышь на крупу! Ты что, на меня, что ли, обижаешься?
— Была нужда обижаться! — говорю.
И взял ему со злости все и рассказал: и как галстук сжег, и как Серега мне свой отдал.
— А теперь, — говорю, — меня в пионеры принимать будут, а Серега дома лежит. А вообще-то принимать надо его! А не меня. Он настоящий товарищ, а я — лопух... Он достоин, а я нет...
— Чем же лопух?
— Да не мог вспомнить, что мама, когда гладит, клеенку снимает, а одеяло стелет!
— Ну, это еще не лопух. Вот я один раз лопухнулся, чуть богу душу не отдал по дурости...
Но он не успел сказать, как он лопухнулся, — у Летнего сада загрохотал барабан, и длинная колонна стала выползать из-за поворота — это шла наша пионерская дружина. Я побежал к своим.
Меня, конечно, отругали, что я не в школу, а сюда пришел, и пионервожатая волновалась. Но потом началась линейка, и от меня отстали ради праздника.
Развернули знамя, отдали рапорты. Пионервожатая вышла перед строем и говорит:
— Дорогие ребята! На нашей линейке присутствует знаменитый полярный летчик Герой Советского Союза товарищ Закруткин.
Мы все вытянули шеи и стали смотреть по сторонам, чтобы увидеть знакомые унты и летный шлем.
Я смотрю, а рядом с пионервожатой становится этот... пижон. Ну, который свистел. Я глазам своим не поверил. Я думал, ему лет восемнадцать, и вообще он нашей старшей пионервожатой по плечо! Но тут его стали принимать в почетные пионеры, он сбросил пальто, и я увидел летчицкий китель с орденскими колодками и Золотой Звездой Героя...
Я был готов сквозь землю провалиться. Мало того что я его не узнал (он бороду сбрил — как узнаешь?). Я еще ему замечание сделал, хотя прекрасно знаю: яйца курицу не учат и дети взрослым замечаний не делают! И то, что он на взрослого совсем не похож, меня нисколько не извиняет.
Как в тумане произнес я слова Торжественного обещания, отдал свой первый в жизни пионерский салют и, только когда ветерок стал трепать на моей груди концы алого шелка, немножко обрадовался.
— Слово предоставляется Герою Советского Союза товарищу Закруткину, — объявила старшая пионервожатая.
Он вышел чуть вперед и сказал:
— Товарищи пионеры! Есть такой пионерский закон: один за всех и все за одного! Я правильно формулирую? Так вот, в то время как мы принимаем вас в пионеры, ваш товарищ Кирьянов Сергей лежит больной и мы его как бы в пионеры не принимаем! Я считаю, это несправедливо! А вы как думаете?
— Несправедливо! — так заорал я, что на меня даже все оглянулись.
— И как почетный пионер вашей дружины я предлагаю исправить это печальное недоразумение.
— Но мы такое мероприятие не планировали! — растерялась старшая пионервожатая.
— Тем оно ценнее. Я пионер вашей дружины и могу высказать свое предложение. Так или не так?
— Так, — рявкнула вся дружина.
— Я предлагаю пойти к Кирьянову домой и принять его в пионеры!
— Целая дружина ради одного человека? — удивился кто-то из учителей.
— А почему бы нет? — сказал Закруткин. — Когда я разбился на Земле Франца-Иосифа, меня искали весь Северный флот, все рыбаки, да и вообще вся страна.
— Ну вы сравниваете тоже, товарищ Закруткин... — сказала почтительно старшая пионервожатая.
— А какая разница! — сказал Закруткин. — Кирьянов — гражданин СССР, ваш товарищ! В общем, идем или не идем?
— Идем, — грянула дружина.
— Трубач, барабанщик! — скомандовал герой. — Марш!
Грохнула барабанная дробь, хриплым солдатским голосом запел горн. И вдруг Закруткин выхватил меня из строя, взял за руку и пошел впереди знамени, сразу вслед за флажковым, что показывал машинам, как объезжать нашу колонну.
Закруткин шагал широко, шляпу он держал в руке, и ветер трепал его лихой чуб и развевал полы пальто, как чапаевскую бурку. Я еле поспевал за ним.
— Товарищ Закруткин, — сказал я, — а где мы пионерский галстук найдем?
— А мы как в бою: с груди на грудь!
Я не понял, но переспрашивать не решился.
— Товарищ Закруткин, вы свинкой болели?
— Я же приличный человек, — ответил герой, — конечно. Я отболел всем, чем положено, и даже золотухой. Вообще, я в детстве ужасно болезненный был.
Милиционеры отдавали нам честь, мальчишки из других школ бежали за нами следом.
Длинная многоногая колонна вытянулась перед Серегиным домом и замерла.
Закруткин спросил у меня номер квартиры и убежал в парадную, а через несколько минут на третьем этаже распахнулось Серегино окно, и сам он, в новой рубахе и толстом компрессе, взъерошенный и обалдевший, показался в окне.
Заикаясь, он произнес слова Торжественного обещания. Товарищ Закруткин снял свой галстук, какой ему вручили на Марсовом поле, и повязал на забинтованную Серегину шею.
— Будь готов! — крикнул он.
И Серега, весь засветившись от радости, улыбнулся и выдохнул, вздымая руку над головой:
— Всегда готов!
— Спасибо вам, товарищ Закруткин, — сказал я, когда все разошлись по домам.
— За что?
— За Серегу.
— Это тебе спасибо, — серьезно ответил летчик.
— Мне-то за что? — удивился я.
— За память! За то, что ты ленинградец! Вот таким будь всегда! Будь готов!
Я отдал салют и ответил: