Я помню, как судачили наши общие приятели, рассуждая, как это ему удается, какие такие волшебные слова или приворотные зелья он знает. Поражался этому и я, хотя встречался с ним от случая к случаю и достаточно редко, больше зная о его победах от общих знакомых.
Надо сказать, что сам он никогда никому ничего не говорил! Просто можно было вдруг у него дома обнаружить письмо от известной поэтессы, брошенное на столе или используемое как бумага для записи телефонов.
— Разве ты ее знаешь?
— Да она тут у меня ночевала позавчера.
— И давно ты с ней знаком?
— Дня три...— отвечал он без всякого интереса.
Постоянно он оставался нищим и безработным.
Его куда-то устраивали, где-то он непродолжительно служил, но потом опять оказывался и без денег и без места. Он постоянно говорил о каких-то своих статьях, публикациях, но становилось совершенно очевидно, что никаких публикаций не предвидится, поскольку никакие статьи не будут написаны никогда. Хотя, повторяю, он не бездарность. Ему просто некогда.
И вот я решил, по мучительному своему свойству, разобраться в механике человеческой драмы, рассмотреть, как же это у него так получается, что женщины самых разных возрастов, положения, от твердокаменных обкомовских дам до бескорыстных шлюх из рабочих общежитий, от выдающихся актрис, балерин, художниц, ученых до посудомоек и буфетчиц, красавиц, дурнушек, так себе и просто уродин (включая инвалидов, я помню девушку без ноги и одну с обожженным лицом), буквально осаждают его.
Затаившись, я пронаблюдал за ним весь вечер в одной компании. Он не стремился быть в центре внимания, да и, скорее всего, не мог, но, сидя в углу, принимал живейшее участие во всем, что происходило: слушал, поворачиваясь от собеседника к собеседнику... Вдруг с ним что-то сделалось. Вошла какая-то женщина. И все вокруг него выключилось. Теперь существовала только она одна. И она не могла этого не почувствовать.
С удивлением я увидел, что он безумно влюблен, что кроме этой женщины для него в комнате теперь не существует никого. Что это? Самогипноз, система Станиславского? Какая-то психическая аномалия? Не ведаю. Но женщина тонула в его безудержной любви. Вот в этом и есть талант донжуана. Он без памяти влюблялся во всех!
Но после обладания начиналась вторая серия романа. Насколько я помню, он с такой же стремительностью охладевал к той, что была «светом в окошке», единственной и неповторимой. Начинались мучительные дни прекращения отношений. А это гораздо тяжелее, чем все предыдущее. Для большинства женщин всякая связь — это уже перспектива. Они уже спланировали если не всю ближайшую жизнь, то хоть ближайшие дни. Наш донжуан не оставлял им этого. Развязки наступали обыденно и скучно. С некоторыми романы тянулись попродолжительнее, но это происходило усилиями женщин. Это они продлевали агонию отношений.
Они предпринимали отчаянные попытки, будучи не в силах поверить, что вся та безграничная любовь и страсть, обрушившаяся на них так внезапно, столь же внезапно и прекратилась. Они, собственно, начинали бороться за него не от любви (скорее всего, она не успевала возникнуть), а от растерянности и удивления. Поэтому большинство их одиноких монологов начинались со слов: «Как же так?» Этим они досаждали донжуану, они доводили до предынфарктного состояния, пожалуй, самое страдающее существо — его мать. Она, конечно же, видела сына совсем не таким, каким он был на самом деле. Конечно, обвиняла во всем других и мечтала об обыкновенном житейском устройстве для своего сына в быту и в семье. Из-за нее несколько романов длились дольше обычного, в тех случаях, когда девицы и дамы успевали подружиться с мамой. Тогда донжуан уходил из дома, а они его ждали... Правда, ни одной не хватило терпения превратиться в Сольвейг.
С годами в глазах донжуана стало появляться некое сочетание скуки и безумия. Все его романы постепенно превратились в упражнение на однообразность прицеливания. От скуки он пускался в сексуально-спортивные эскапады. Женщины позволяли ему и это. Так, однажды у него остановились ночевать (мама была на даче) пять подруг-студенток. За ночь он ухитрился переспать со всеми пятью. О чем рассказывал с нескрываемой гадливостью. Отсутствие сколько-нибудь серьезного сопротивления со стороны женщин с годами вызывало у него стойкое к ним презрение. Было ли в нем ощущение нечистоты, греха? Сознания, что он тратит душу? Нет. Но накапливалось ощущение приближающейся беды. Частенько в нем стали появляться черты какой-то тоскливой тревоги. Тоски добавляла и мать, постоянно повторяя, что вот ему уже под сорок, а ни семьи, ни работы, ни денег... Все как-то устраиваются, а он такой невезучий... Правда, она как-то не задумывалась, что все-то прежде всего постоянно и тяжело работают, и большей частью не по вдохновению.
В нем самом, при всей легкости мыслей, жила надежда на какую-то другую жизнь. Но и эту надежду он, скорее всего, связывал с женщиной. Он ждал женщину, которая придет и перевернет все его существование. Какова могла быть благополучная развязка? Без трагедии. На сытом Западе он бы нашел себе старуху и доил из нее деньги. Может быть, женился бы. Хотя вряд ли. Для этого надо иметь способности брачного афериста, а это уже не донжуан! Это другой жанр! Это — водевиль, а здесь, безусловно, драма. Дон-Жуан — персонаж трагедийный.
И трагедия произошла. Однажды я встретил его на Невском, как всегда с женщиной. А надо сказать, что с годами он становился все контрастнее с женщинами, что его окружали. Они становились все красивее, ярче, а он все невзрачнее. Иной раз даже думалось, как же такие могут быть с ним: ведь ни кожи, ни рожи... Но они все его любили или, во всяком случае, увлекались, отвечая на ту волну, какой он их окутывал. И на этот раз женщина рядом с ним была ослепительно красива.
— Моя жена, Анна.
Женщина глянула на меня пропастями бездонных глаз и пошла в какой-то магазин, а донжуан остался покурить на улице.
— Она — ведьма! — сказал он с какой-то лихорадочной веселостью. — Я никогда не встречал таких женщин. Она говорит: как только ты мне изменишь, ты погибнешь...
— Как вы живете?
— Непонятно. Бред какой-то. Ее дочь, моя дочь... Дружат как-то мимо нас и даже между собой похожи. Завтра на юг уезжаем. С дочерьми. Через месяц созвонимся...
Звонок раздался раньше. Звонила мать донжуана. Нужно было помочь с врачами, с клиникой. Донжуан попал в автомобильную аварию, потребовались редкие лекарства. Я добыл, повез его жене и там узнал подробности.
Анна нервно курила, у нее заметно дрожали пальцы, и какой-то очень красивый молодой человек в распахнутой рубахе пил на кухне кофе.
— Он привез меня и девчонок на юг, — говорила она. — Неделю все шло прекрасно. А потом на пляже встретил приятеля. Познакомились с какими-то двумя девицами, и он, в обычной своей манере, оставил меня с двумя девчонками без копейки денег... Вместе со своим приятелем и этими девицами на машине помчались в Москву. Я плюнула ему вслед! Он даже не предупредил, что уезжает... Сбежал, и все...
В районе Тулы машина наскочила на стоящий на дороге без огней трактор «Кировец», вылетела на встречную полосу, прямо под идущий «Икарус», взяла еще левей и рухнула с дорожной насыпи в кювет.
Автомобиль несколько раз перевернулся, помял корпус, но не загорелся и даже продолжал движение. А вот донжуан, сидевший на переднем сиденье вполоборота, сломал позвоночник. Водитель отделался легким испугом, одна девица сломала руку... и все.
Донжуан сломал позвоночник в районе грудины и поясницы. Он стал полностью неподвижен...
Пошли тяжелые операции. Какие-то дамы из его предыдущей жизни носили ему цветы, но как-то вяло...
По телефону он, как всегда, говорил что-то о своих научных замыслах. Но судьба отняла у него смысл и сатанинское предназначение... Сатана победил, сделав его своим слугою, предал, ибо он, лукавый, и добил его окончательно.
В этом случае можно стать святым, можно стать ученым... Но не такова судьба донжуана, ибо он не имел опоры в вере. Осознав, что к прежней жизни возврата уже не будет, он связал из простыни петлю и сполз с кровати... Вот вам и ад разверзнувшийся!
А его помнят в Питере... Но в основном приятели-мужчины. Все сильно постарели, но до сих пор удивляются, как это ни одна женщина не могла против него устоять, и завидуют, по старой памяти, его свободе...
Совершенно неожиданно после его смерти мать донжуана вышла замуж за чудного старичка, они вместе ходят на могилу донжуана. Анна не была там ни разу...
— Как бы не так! — сказал, прочитав очерк, старинный мой друг Юра Подражанский. — Как бы не так. Тебе кто про его смерть рассказывал? То-то и оно... Смерть-то его ужаснее. Он взрезал себе ножницами потерявший чувствительность живот, а может, оскопил себя... Истек кровью...
Господи! Будь милостив к нам, грешным!
МумуПовествование в двух частях
Часть первая.Герасим
Это было его настоящее имя, хотя на работе его звали Георгий Петрович, но крещен и в паспорте записан Герасимом, а Муму прозывался за разговорчивость, поскольку в должности какой-то очень высокой и значительной, не то главного инженера, не то технолога крупнейшего завода страны, говорил не более фразы в день. Зато эту фразу можно высекать на скрижалях.
Двухметроворостый, круглоглазый, бешено кудрявый, похожий на быка, он, казалось, круглый год ходил в пальто с поднятым воротником и всегда без шапки, а дома только в трусах — ему всегда жарко.
Женат на мелкой, уксусного характера женщине, которую звал Страдалица, и сосуществовал с ней «членораздельно» — то есть в разных комнатах. Более нелепый брак невозможно представить как по содержанию, так и по форме. Даже сидя, Муму оставался на голову выше жены.
Когда Страдалица случалась дома, ее едкий голосок, казалось, лез из всех щелей. Муму в таких случаях постанывал, как Прометей прикованный, и норовил из дома улизнуть поскорее. Сей шизофренический брак Муму объяснял ошибкой молодости, когда студентом «заделал Страдалице пионеров и как порядочный человек обязан был жениться», тем более, как утверждала Страдалица, она при родах потеряла здоровье и почти инвалид.
Близнецы-пионеры получились точной удвоенной копией Муму и являли собой самодостаточный организм, который всеми силами старался вырваться из удушающих объятий воспитательно-педагогических представлений Страдалицы. Дома они либо поглощали на кухне совершенно самостоятельно сваренные макароны или пельмени, либо копошились в своей комнате, где примерно раз в месяц что-то горело или взрывалось. Приезжали пожарные, «скорая помощь», набегали водопроводчики и электрики, реже — милиция. Страдалица закатывала истерики. Пионеры стояли столбами по разным углам и в еле сдерживаемом восторге вспоминали, как «бумкнуло» или как «птыдыхнуло». Муму безропотно чинил что-то или возмещал ущерб. Пионеров никогда не ругал и не наказывал.
Сущность его воспитательной концепции предстала мне зримо, когда однажды я застал Муму в тяжелом похмелье. Он сидел на диване в трусах покроя «30 лет советскому футболу», а посредине комнаты соседский мальчонка возился с железной дорогой, которую когда-то в качестве единственного трофея отец Муму привез из поверженного Берлина. В пору больших родительских застолий, со вздохами вспоминал Муму, дорогу раскладывали на столе, и большой, почти что настоящий электрический поезд вез бутылку шампанского. Чуда немецкой техники я в исправности уже не застал, поскольку пионеры во все внедрились и отвертели, что могли, но соседский мальчишка не терял надежды вдохнуть новую жизнь в замерший механизм. Он копошился с колесами и вагонами, время от времени засовывая оголенные провода в электророзетку.
— Вот, — пробормотал Муму, еле ворочая языком и временами пьяно засыпая, — соседи мальчонку привели — присмотреть, а то бы я спал. «Присмотреть» — всегда пожалуйста! Сидю, бдю! Я вообще люблю, когда молодежь и подростки технику осваивают. И тянутся к ней. Самостоятельно причем. Он осваивает, я присматриваю. Я не вмешиваюсь! Пусть сам. Своими руками, как деды и отцы. Он шурует, я присматриваю. Он шурует, а я уже часа три присматриваю. Ни одного замечания. Сдерживаюсь. Он шурует, а я уже часа три сижу, все жду, когда же его то-ком-то дернет!
Нас роднило не только казачье происхождение, но и сиротское детство. Насквозь израненный отец Муму прожил недолго, так что Муму, как я, — без-батьковщина. Но он немного старше, и в его отношении ко мне, наверное, более всего воплощался комплекс отца, который Страдалица не позволяла ему реализовывать по отношению к пионерам. Где в глубине мозговых клеток Муму, в основном забитых техническими сведениями, на неосознанном эмоциональном подкорковом уровне защелкнулась идея, что Господь определил его спасать меня и вызволять. Нерушимой стеной он стоял на защите моей чести и достоинства, в результате чего мы влетали в такие драки, что как живы остались — непонятно.
Однажды в период страшной размолвки с моей будущей женой во время нашего жгучего романа я неожиданно для себя, на нервной почве, напился. Произошло это в какой-то компании, где большинство приглашенных были грузины. Единственный раз в жизни я не помню совершенно, что я делал и что говорил. Муму потом рассказывал, что я несколько раз заставлял грузин пить стоя за «русские штыки», объясняя неоднократно и многословно трудящимся Кавказа, что только благодаря русским штыкам они вообще на планете существуют, хотя и как реликт. Муму, как всегда, не снимая пальто, сидел за столом и, как всегда, тяжело по-коровьи вздыхал, сочувствуя каждому моему слову. Однако, чтобы сохранить видимость застолицы, он жестом заставил меня передать слово грузинам. Что оказалось весьма неосмотрительно.
Грузин с безупречным пробором на гуталинной голове встал и посыпал, что «ему так нравится, вообще, то высокое национальное самосознание, которое он, мамой клянусь, первый раз встречает в русском человеке». Это была его большая психологическая ошибка. Потому что, как рассказывал Муму, я вскочил и с криком: «Так ты что, чурек черножопый, меня, казака, хвалить надумал? » — заплакал и полез через стол драться!
Повторяю, такое случилось со мной единственный раз в жизни, и я с ужасом слушал рассказ Муму о том, что мы бились, как львы, «и не посрамили казачество», поскольку нас — двое, а грузин человек пятнадцать, из коих половину мы определили в больницы. Муму сначала наблюдал «сторонне», как я квасил грузинские носы и возил их мордами по столу. Но когда один за моей спиной достал ножичек, то Муму, сказав: «Кроме!», отодвинул его локтем и надел поножовщику на голову телевизор. Я же, раздобыв в бою не то топор, не то кирку, какой в этом подновляемом ремонтом доме сносили печь, гнал трудящихся и учащихся Востока несколько кварталов по гулким улицам Питера при волшебном сиянии белых ночей. Я ничего этого не помню, хотя Муму мною впоследствии гордился! И вообще считал этот эпизод достойной страницей нашей общей биографии.
Я же нашел себя утром с чудовищной головной болью в собственной квартире совершенно окоченевшим, голым и завернутым в девственную хрустальную простыню. Все зримо напоминало сказку о мертвой царевне... А у входной двери почему-то босой, как пилигрим, врастяжку, как не добежавший до своей траншеи, лежал Муму. Когда я поднял за кудри его бычью голову и просипел, как закипающий чайник: «Муму, что это было с нами вчера?», он вывернул на меня бешеный кровавый белок и каркнул: «Бурлеск!»
Членораздельное сосуществование со Страдалицей вынуждало Муму к различным поступкам, в которых присутствовали элементы того, что он именовал бурлеском. Многие замужние женщины советского производства, а может и по женской природе своей, недопонимают, что недополучающий своего положенного природой в семье мужчина все рано получит недостающее на стороне. Причем больше и количественно, и качественно. Ибо мужчина, в том числе и любящий, еще комплексует по поводу своей семейной ненужности. А капризная дамочка, по дури своей, благодетельствует особ своего пола, что, может быть, и справедливо, тем более в России, где по избыточности числа женщин всегда существовала некая сексуальная напряженность, и распыляет по сестрам своим то, что могло бы ей принадлежать одной. А изображая немочь или болезнь, дабы явить свою полную власть над мужчиной и по возможности унизить его, она действительно начинает недомогать и болеть. И болезнь эта касается не только здоровья физического, но и семья болеет — идут бесконечные скандалы, поселяется озлобленность. И женщина не в силах сообразить, что она сама и есть причина беды и муки всех домашних.
Относительный покой наступает, когда муж оставляет свои притязания, ревность и прочее, сопутствующее сему. И дамочка торжествует — победила, подчинила! Создала в семье покой и благополучие. На самом деле проиграла и лишилась всего. Ибо этот относительный покой, как свидетельствует практика, означает возникновение серьезного чувства к другой женщине. Причем здесь я имею в виду не только сексуальные отношения.
В период скандалов мужья избалованных капризных или попросту глупых жен, не умеющих ни любить, ни сострадать, идут на такие унижения, что никогда их женам не прощают. Поскольку эпизодические отношения с другими женщинами в лучшем случае комичны. Нет у женатого человека времени на серьезные романы. Да, пожалуй, и ищет-то он не сексуальных эпизодов, а тепла, и горе глупой жене, если оно отыскивается. А оно отыскивается всегда!
Эскапады и бурлески, в которые влетал Муму в период «бури и натиска», происходившего параллельно с инквизиторским пыточным домашним периодом, потрясали особенно в его сжатом, как телеграмма, пересказе.
В Москве, в командировке. На заседании тупейшем совершенно голову отсидел. А у меня в столице нашей родины и городе-герое — надежный оплот — старый товарищ по подполью. Прилетаю. Новый район. Мама — дома. Заболела. О гостинице нечего думать, и поезд у меня через два часа. А я уже киплю, как паровой котел. Партайгеноссе (вот есть же такие замечательные женщины в русских селеньях) увлекает меня на площадку перед чердаком, и мы начинаем изображать двуполое четвероногое... И тут в самом, можно сказать, экстазе ощущаю на своей жопе тяжелую руку закона. Пенсионер, сука, вышел ниже этажом покурить — здоровье, падла, семьи бережет, и у меня с головы к его ногам шляпа свалилась. Он очи вверх возвел, а там акробатический этюд или битва динозавров. Нет бы за людей порадоваться и серию до конца досмотреть, вернуть бы мне головной убор — еще бы и на коньяк получил, так он, по старой марксистской практике, вызвал наряд — нарушают порядок. Такой знойный общественник попался...
Я даму — к маме. Наряд все понимает, но везут меня в отделение — старичок не унимается, клокочет (так бы отпустили с дорогой душой).
— Ваши документы!
Предъявляю. Не верят. Звонят по междугородному. « Георгий Петрович в командировке, в Москве». Встают, в душе, конечно, по стойке « смирно ». Чуть не плача:
— Так что же нам делать? — руки заламывают. — Извините, не знали.
А у меня, что ли, на жопе написано, что я главный инженер? Ментовской вины не вижу!
— Но мы же протокол завели и по инстанции сообщили.
— Не горюйте, ребята, — говорю. — Высылайте копию в запечатанном конверте, как правительственное...
Получил, ответил, как положено. Мол, обсудили, действительно, несовместимо с моральным кодексом строителя коммунизма. Порицнули и т. д. Коллектив осудил.
Домой прихожу, на Страдалицу глянул, думаю: «Дура ты, дура... Имелись бы у тебя мозги не куриные и сердце не шерстяное, так, глядишь, и привыкли бы друг к другу, живут же другие... Охота мне, что ли, по чердакам скакать!»
Муму, как человек партийный и руководитель высшего звена, на службе безупречен, а в личной жизни оставался хулиганом, но до великого дня. Пока не появилась Люська!
До нее в приемной у Муму сидели, как он говорил, «бройлеры» — длинные ноги, куриные мозги. Люська фигурой им не уступала, но голова у нее, как национальная библиотека. Уже через два месяца Муму не мог без нее обходиться, а серьезные начальники цехов начали консультироваться у Люськи. Она сразу избавила Муму от многочисленных мелких служебных хлопот и оставила ему массу времени для творчества. А как говорили, Муму — металлург-литейщик от бога...
Самое поразительное: они похожи, как брат с сестрой. Однажды, когда я увидел их рядом на пляже, я подумал, что оба они из какого-то другого неизвестного мне красивого народа. Рослые, сильные, стройные. Бычья мужественность Муму, его пластика тяжеловеса, его каменная степная скуластость и хищный профиль оттенялись женственностью волоокой и гибкой, как пантера, Люськи.
Запылала жгучая любовь. Они подходили друг другу, как две половины расколотого ореха. Раза два я натыкался на них в городе и понял, что я Муму пока не нужен. Я ему мешаю, потому что они тонули друг в друге и ни в ком не нуждались...
Муму стал благообразен. Его кудри тронула седина, а короткая темная борода придала сходство с Ермаком Сурикова. Он перестал по-коровьи вздыхать, начал часто улыбаться. Вместе они становились необыкновенно красивы.
В нашей дружбе возникла пауза. Но я не ревновал, искренне радуясь за Муму. Иногда он звонил:
— Куда ты пропал?
— Я не пропал, я — рядом. Живи, радуйся. Случись что, я — тут. Ты-то как?..
— Каждый день — счастье! Аж страшно делается...
На этом разговоры кончались, и я понимал, что
жизнь Муму так полна, что рассказывать об этом нет необходимости.
Но прошло время, и я увидел новое выражение глаз Муму — тоскливое, как у больной собаки.
— Я ей жизнь гроблю, — сказал он. — Ей замуж надо. А я, во-первых, на службе, во-вторых, старый!
— Какой ты старый!
— Чуть не вдвое! Отпад полный...
И в кудлатой голове Муму возникла идея выдать Люську замуж, для ее счастья. Это был потрясающий маневр. Муму стал свахой. Люська хохотала и плакала. Но Муму от дури своей не отступался. В нем работал комплекс отца. Он отыскал достойного, по его представлениям, жениха, устроил его карьеру. Сам ездил покупать Люське свадебное платье. Но, вероятно, даже сумасшедший не может все...
Во Дворце бракосочетания его не было. В самый торжественный момент, когда дама с лентой и глубоким декольте декламировала про семью — ячейку общества, белая, как платье, Люська вдруг рванула через толпу гостей, перескочила через банкетки для приглашенных, пронеслась через все залы и на машине с кольцами и бубенцами примчалась на завод. Ломая каблуки, пронеслась через проходную, босая, по коридору заводоуправления, и когда ворвалась в огромный кабинет Муму,то увидела его сидящим на полу среди обломков штукатурки с крюком от люстры в руках и брючным ремнем на шее.
— Вот, — сказал он, жалко улыбаясь, — крюк не выдержал... А ремень ничего — крепкий...
Слух о происшествии стих сам по себе. Партия как-то сообразила, что такого специалиста, как Муму, поискать, и дело замяли. Правда, Муму стали гонять по стране с одного гиганта металлургии на другой — налаживать производство.
Мы перезванивались, переписывались открытками. Но о многих вещах он узнавал непонятно как. Когда умер самый близкий мне человек, моя бабушка, и после отпевания в церкви я, слепой от слез, шагнул к гробу, меня отодвинул Муму.
— Кроме, — сказал он. — Тебе не положено. — И подставил свое широченное плечо под угол гроба.
— Как ты здесь? В такой момент...
— Случись что — я тут. Хорошо — успел.
Он ездил, совершенно официально, со своей командой и, естественно, с Люськой, которая стала его референтом, которая так и не вышла замуж. Не вышла она замуж и потом, когда Муму не стало. Я встречал ее несколько раз, постаревшую, но все еще стройную, похожую на Софи Лорен, которая в пору нашей молодости была эталоном женской красоты. Живет она одна. Мужчин рядом с ней не было никого, никогда. Ее любовь ушла вместе с Муму.
Замуж неожиданно, вскоре после смерти Муму, вышла Страдалица. Она вполне счастливо живет на даче с новым мужем, отставным генерал-лейтенантом. Огурцы солят, капусту вместе шинкуют на зиму...
А Люськино лицо стало будто картина работы старых мастеров, от времени оно покрылось кракелюрами — мелкими морщинками, но, как и прежде, прекрасно... Может, еще прекраснее, чем прежде! Но это уже другая история, про Люську.
Часть вторая. Люська
Мать Люськи после войны стала тяжелой алкоголичкой. Но страна в ту пору была другой, и Люське не дали пропасть. После того как отца Люськи убили на фронте, мать стала водить к себе мужиков, но коммуналка терпела их, пока они не переступали некие невидимые границы. А потом с треском вышибала.
Коммуналка, собственно, и воспитала, и вырастила Люську. Ее кормили в каждой комнате тем, что ели сами, у нее проверяли уроки и объясняли ей непонятное. Она стала отличницей, легко поступила в институт и закончила его с красным дипломом.
А еще выросла такой красавицей, что в те, в общем-то, целомудренные времена парни боялись к ней подступиться. Да и она сама, насмотревшись на мамашу, получила замечательную прививку против того, что сегодня называется любовью.
С годами и мать поутихла, и даже бросила выпивать. А Люська, сама не отдавая себе в этом отчета, ждала того единственного, кого назначила ей природа, а значит, и Господь. Поэтому когда она пришла по распределению на завод и увидела Муму, то что-то щелкнуло и замкнулось в длинной электрической цепи и сработало. И она знала и ни минуты не сомневалась, что именно он тот единственный, ради кого она и пришла в этот мир.
А Муму тогда был совсем не хорош. Страдалица, занятая собой, своими болезнями, службой и общественной работой, отчасти пионерами, держала его на положении дворового пса. Муму, изнемогая от невозможности что-нибудь ей объяснить, платил тем, что давал денег на детей, а остальное пропивал и прогуливал. Поскольку денег ему платили много, выпить он мог море, а на себя как настоящий мужчина он мало обращал внимания, то есть ему совершенно было наплевать, как он выглядит и во что одет. И скоро оказалось, что у него всего один костюм, а рубашки давно кончились. Поэтому он носил под пиджаком свитер, натянутый прямо на майку.
Тогда он командовал литейным цехом, и ему было не до пиджаков и галстуков.
На первую свою зарплату Люська купила ему рубашку, но подарила ее через два года, когда они наконец познакомились. Когда Муму попал впервые в ее шестнадцатиметровую комнату и она открыла перед ним шкаф, где лежали аккуратно сложенные стопкой его рубашки, его галстуки, он сначала не понял, что она покупала это ему без надежды когда-либо отдать. А когда понял — заплакал. Я верю. Он мог.
На службе его за глаза звали то быком, то ударным авианосцем. Он пер по служебной лестнице стремительно, не глядя по сторонам. И когда Люське, ценою невероятных дипломатических усилий, удалось на неделю заменить заболевшую секретаршу Муму, он еще дня два пролетал мимо нее, не замечая перемены. Но потом поднял глаза и обомлел.
— Она, понимаешь, два года мне рубахи покупала... Я пришел. Она шкаф открывает — там рубахи. Я спрашиваю: чьи это? Говорит: ваши. А там все этикетки целы. Я-то, дурак, думал, это чье-то, а это мое!
Рык Муму «это мое!» сокрушил даже Страдалицу, когда она надумала сообщить о моральном облике Муму в партком. Он сказал ей кратко и внушительно:
— Хоть раз Люську хоть словом, хоть намеком лапнешь — убью.
Он переменился резко и счастливо. А вся жизнь Люськи вращалась вокруг него.
Кто-то из друзей Муму сказал ей зачем-то после его смерти:
— Что ж ты Герасиму ребеночка не родила?
И она ответила как о само собой разумеющемся:
— Мы бы ему мешали. У него и так из-за меня неприятностей был вагон.
«Прощай, СССР!» Поколению двадцать первого веки не понять, что Муму не мог развестись, не мог уйти к Люське, слишком высокий пост он занимал. Партия, в которой, разумеется, он состоял и был убежденным коммунистом, закрывала глаза на его жгучую и единственную в жизни любовь, но если бы поступил «сигнал» или с его стороны произошли какие-то действия, то завертелась бы страшная партийная машина, и она исторгла бы Муму, изломала, оторвала бы его, в частности, от завода. А завод, вместе с Люськой, составлял смысл его жизни. Так и жили. И надо сказать, жили счастливо. Мерцала, правда, у Муму мечта: пионеры вырастут, и он уйдет к Люське. Но тут же он начинал говорить, что и Страдалица, в общем, ни в чем не виновата, да и больная насквозь...
Пионеры Петя и Вася бодро закончили школу, дружно поступили в военное училище. На третьем курсе оба одновременно женились, и через год Муму стал дедом. Родился Герасим-два! И тут все совпало — дед Герасим Петрович, сын — пионер Петя, стало быть, и внук -— Герасим Петрович. Потом близнецы загремели в Афганистан, и старший лейтенант Петя пал смертью храбрых, выполняя интернациональный долг в составе ограниченного контингента советских войск. Пионер Вася вернулся майором. Жена ему успела навесить рога, и он развелся. Потом женился еще несколько раз и разводился.
К смерти Пети постепенно притерпелись. Растили Герасима... И вдруг у себя в кабинете, уронив на стол чубатую голову, внезапно умер Муму. Сейчас-то понятно: Господь призвал его вовремя — по неизреченному милосердию своему — и не видел Муму ужаса перестройки, когда разломали все, что он строил, и даже завод в конце концов остановился.
Люську, разумеется, на похороны не пустили. С новым начальником она не сработалась.
— Я как патрон! — смеясь, говорила Люська. — Стреляю один раз.
И выяснилось, что после смерти Муму у нее ничего не осталось, кроме фотографий. Она где-то работала, вышла на пенсию, где-то подрабатывала.
Все как бы затихло и кончилось...
И вот спустя много лет я пришел к уже совсем постаревшей Люське в годовщину смерти Муму и вдруг столкнулся с ним лицом к лицу. Двадцатилетний Муму встретил меня на пороге ее коммуналки.
— Ты кто? — опешил я, чувствуя, что теряю ощущение реальности.
— Герасим, — пророкотал голосом Муму парень и, обернувшись, крикнул в комнату: — Мама, к тебе пришли!
— Это Герасим —- сын Петра, — объяснила Люська, наливая мне чаю. — Он теперь у меня живет. У него сложности с отчимом. Вот он ко мне и переехал.
— Он тебя мамой зовет?
— Как хочет, так и зовет, — сказала Люська, но все еще прекрасные глаза ее повлажнели.
Скоро пришел и бывший пионер Вася с дочкой.
— Люся! — сказала строгая девочка, протягивая мне ладошку дощечкой.
Я встретился глазами с уже седеющим сыном Муму, он подмигнул мне и сказал совсем как отец:
— И только так! И никак иначе!
Господи! Всеблагой и Правый! Чудны дела Твои и неисповедимы помыслы Твои, но всякое даяние Твое — истина и благо.