боец, пролетай,
считай патроны,
а ран не считай!
Простор этот серый —
умрешь, не отдашь.
Сожми свое сердце,
раскрой патронташ.
Пусть ветер в очи,
умри — не стой!
И днем, и ночью
из боя в бой.
Команд не ждите!
Кто стал — пристрели!
Саблей кроите
ветры земли.
И мы бы страх смерти смогли превозмочь
за уголь, за черного хлеба ломоть,
за черные руки в мозолях
мы дважды погибнуть не прочь.
СТРОЕНИЯ
IСОБОР
В холмах, вдали от суетного мира,
звучит колонна, как гобоя звук,
звучит собор гранитным Dies irae,
как оратория голодных тел и рук.
Готический огонь, немые песнопенья,
стал пеплом веры сей старинный храм,
и вознеслись юродски к небесам
крутые башенки — перстов прикосновенья.
Руками обними холодный камень века
и вознеси, в конце концов,
ты сердце собственное кверху
на пиках каменных зубцов,
чтобы в бойницы, как в глаза,
оно взглянуло
и, как звон сухой, забилось.
И тень от башни упадет, грозя,
чтоб век мгновенье это не забылось.
И станет кандалами слово,
на сердце тяжкий положив узор.
Железом,
пламенем,
елеем,
кровью
кован
сказ чернокнижный про собор,
как верой исстрадавшейся людской,
в зубовном скрежете
и в скрежете гранита,
предсмертной песней
и отчаянной тоской,
чтоб возвышаться сановито,
возник собор во славу феодала,
оплотом веры,
смыслом для людей,—
и на литые блюда площадей
бесстрастный звон упал устало,
как медный шаг, как благовеста шаг.
Так в дряхлых католических руках
бренчат осколки ароматного сандала.
На звон не шли — ползли самозабвенно
уроды и рабы, князья и короли;
и сладкой раной, стигмою на венах
алел собор средь нищенской земли.
Ползли на паперть, милости просили
тела без рук и руки, что без тел,
и глаз слепца горячечно блестел,
и, разрывая рты, немые голосили.
И тощею стрелой взмывал над всем простором,
как сноп голодных рук на скудной целине,
торжественный корабль собора
в бредовом фанатичном сне.
Шли хмурой вереницей годы злые,
но был всегда пронзительно багров
огонь готических костров
и отблеск их на косах Жакерии,
затем, что — доброхот и ненавистник,
проклятьям и мольбам народным в унисон
звучал собор и цвел готический трилистник,
он был цветок, и крест, и псалм он был, и сон.
2ВОРОТА
В игре безбожной,
в жажде нестерпимой,
тряся браслеты, свитые дугой,
морщиной бицепс властно выгнулся тугой,
границы бездны обхватив необозримой.
И, словно кубок тронув тучи,
аркаду он вознес ворот,
земной и многогрешный вход,
как будто перстень на руке могучей.
И творческий свой дар,
неперезрелый, сочный,
зельем на камень положил вразброс,
как груди дев, сжигающе порочных
в причудливых извивах грез.
Так щедро кинул гроздь плодов,
как некогда кидал на ложе куртизанку,
познавшую томленье и любовь,
и сытый сон,
и жажду спозаранку.
В листве цветок, горящий, словно око
подругой распаленного самца,
из тех веков,
когда в сердца
свой пыл вливал похотливый барокко,
огонь времен минувших лабиринта,
в один соединивший сад
цветенье украинских врат
и древние аканты из Коринфа.
Но тот акант — не лавр
на лбу земного бога,
и щедрых тех ворот никто не придержал,
чтоб пленных пропустить
поверженных держав,
сквозь эти ворота еще не шла дорога.
То были ворота жестокости, неволи,
они вели в минувшее, назад,
в том веке по степи златые колокольни
хвастливо воздвигал тщеславный гетманат.
В том веке
из церквей венец
на степь во имя благолепья
надменно возложил Мазепа,
поэт,
и гетман,
и купец;
в том веке, столь давно минувшем,
все проиграв, постиг пути назад
Мазепы белый конь, Пегас сей без конюшни,
бесхвостый Буцефал пришельцев-гетманят.
Гоните прочь его, коня времен чужих,
ломайте копья проржавевшие Мазепы!
Все глуше звоны,
звоны из-под склепа,
ведь сердце наше больше, чем у них!
3ДОМ
Как радуга, родившаяся в кузне,
над домом плечи выгнул виадук,
но толпами еще по кругу ходит звук,
в столбы гремящие выстраиваясь грузно.
Столбы гремящие. Конструкций и систем
подъемы, спуски… Сталь скрипит в домкрате.
Кипит среди встающих стен
горячий по-бунтарски кратер.
Вгрызается наш труд в степной ковер из трав,
как смерч, что вниз поставлен головою.
Трясет равниною и двигает горою,
страницами слои земли перелистав.
Все движется, хоть путь здесь крут,
тут буйствует один лишь труд.
Упруги мышцы,
шаг упруг;
и эхо
грохает
вокруг.
Шумы и голоса звучат,
прокатываясь в танце,
и, отвечая им, рычат
басы электростанций,
где из моторов щедро, впрок
к столбам электролиний
бежит, закручиваясь, ток
токарной стружкой синей.
Наполнив светом стекла ламп,
он вьет свою спираль
от просек вдаль
и вдаль от дамб,
спеша из дали
вдаль,
где хаос ям песчаных желт,
где слабый след межи,
где на прямой, упрямый болт
навинчиваем этажи.
Мощь скованных электрогроз…
Гнев проволочной силы…
И лопнет вдруг крученый трос,
как лопаются жилы.
Прядет из снега провода
взбесившаяся вьюга;
величественного труда
кружится центрифуга.
Все злей вращение ее,
ничто ей не помеха,
и мчится вдаль по колее,
как вагонетка, эхо.
Вскопали степь, буравят вглубь
и там, в массивах рваных,
закладывают дула труб
и жерла котлованов.
Клыками черными зубил
терзают слитки рудных жил,
фундамент встал стеной бетонной,
озоном пахнет металлическая пыль,
и тяжко катятся аккорды сил,
тел мускулистых и строительных
стропил —
клавиатуры этой многотонной.
Железо бьют, гнут золотую медь
людские руки, строящие зданья.
Вовсю греметь,
над старою землей греметь,
как маршу нашему на все столетья впредь,
высокой музыке труда и созиданья.
Стенает степь,
страна в гремящем пенье,
в предельном напряжении — все в пене
турбины станций, созданных навек,
и новый день уже берет разбег,
уже к нему проложена дорога,
ведь каждый день — как штурм боевой,
как бурный марш энергии живой,
и клич фанфар,
и натиск,
и тревога.
СМЕРТЬ ГАМЛЕТА
Я знаю вас, Гамлет, вы рыцарь снобизма,
я знаю двуличный, усталый ваш грим,
все черточки вашего псевдотрагизма,
весь будничный ваш и нехитрый режим:
живете в мансарде,
гуляете в дворике,
а ночью —
над письменным горбясь столом,
на черепе бежевом бедного Йорика
рисуете вензели сонным пером;
И, зная, что люди вокруг не проснутся,
что спит Эльсинорская чудо-земля,
вы пьете,
чтоб с предками соприкоснуться,
капли датского короля.
И больше — ни капельки в вас королевского,
куда там до роскоши, в долг живучи,
и призрак
является вдруг
Достоевского
к вам,
к Гамлету в гости,
пугая в ночи,—