Ой упало солнце. Из украинской поэзии 20–30-х годов — страница 65 из 72

златые очи ты закрыл.

За что мой стих тебя корил,

в чем обвинял?.. Тем, что убили

тебя, я верил… Ты ж — любил

меня… Мы все тебя любили.

О, как же я обманут был!

Я проклинаю веру в ката.

Прости меня, о бедный брат мой!

Прими поклон мой, скорбный, низкий,

далекий Миша Яловой!

Ты в строй вернулся большевистский,

да вот вернулся неживой.

Как было все? Никто не знает.

Но шаг твой слышу, зрю твой след.

Но вижу, как во тьме сжимает

рука багряный партбилет,

из тьмы привет нам посылает.

Да, Примаков тебя любил,

как друг, как ветер украинский,

что мертвый чуб твой шевелил…

Ушли во мглу (и нет могил)

и ты, и Юрий Коцюбинский,

что для Советов только жил…

В окно стучится ветер мокрый,

и проступает чей-то лик.

Василь Блакитный долго смотрит

и Хвылевый — из тяжкой мглы…

О чем поведал взгляд из ночи?..

Вы прожили свой век не зря.

У Василя — что небо очи,

Миколы — каряя заря

в час, когда шторм в гранит грохочет,

бросая брызги янтаря…

Ни бога не страшась, ни черта,

борьбе отдали сердца пыл.

Василь погиб из-за аорты,

Микола сам себя убил.

Убил себя, но в песне жил,

был друг он мне и друг Эллану,

зачем же пенье прекратил,

как Микитенко говорил,—

«поставив точку оловянную».

А Микитенко кто убил?..

Змея все той же масти черной,

что в стан героев заползла

и нас, кто от сохи и горна,

украдкой жалила и жгла

железом пыток, истязая

безумной ложью и огнем

и в революцию стреляя

бессмертным именем ее!..

Душа Миколы Кулиша

крылами бьет в окно, полсвета

объяв, — из ночи беспросветной

несет в поэму звездный жар.

Он гений был… И вот не стало

орла духовных тех высот,

куда послал его народ

и партия куда послала.

В небытие ушел, как дым…

И Курбас Лесь ушел за ним.

Остановились их сердца

от голода иль от свинца…

Навек я к вам душой приник —

и Кириленко, и Кулик,

что с нами шли вы в край счастливый,

и Пидмогильный, и Вражлывый,

ушедшие в незримый бой,

Кривенко, Плужник, Лисовой —

в тишайшей сече гибли вы…

Зови же памятьих, зови!

За рядом ряд — яви их близко.

В глаза глядят Влызько, Фалькивский.

Из глубины, из тишины

встречают Мысыка они…

Не слышно за окном сирен…

Глухая ночь вся в черных латах…

Ко мне бесшумно входит в хату

печальный Миша Йогансен…

Он тоже пал от пули ката

глазами к солнцу или ниц,

а с ним упал Косынка Гриц.

«Прощайте, мама и Отчизна,

я к вам вернусь…» — Гриц простонал.

Но выстрел кратко отрыдал…

Навек обняли руки сына

святую землю Украины…

О них пою сегодня песню,

и обо всех ушедших в ночь.

Боль памяти не превозмочь…

Их кровь — наполнила бы бездну!..

Досвитный, Эпик… — шепчут губы,

я в песне воскрешаю вас

и трагедийный страшный час.

А вот идет Гордей Коцюба,

что львиной мощью наделен.

Вот у стола садится он…

Так все ли в сборе? Нет пока

Панаса Любченко. А Скрипник?

Все ждут… — Придут (вот-вот дверь скрипнет)

два большевистских казака,

и нет Затонского пока…

Тлен смертный души не настиг —

и пусть тела их сталью рвали,

физически убили их,

но гордый дух не расстреляли!

Приди же в песню, как и в сны,

товарищ верная Левкович!..

Зашли Затонский, Скрипник с ним

и Любченко Панас Петрович.

А вот со взором, полным мук,

идет Валерий Полищук…

«Ну что? Теперь мы вместе, братья?

Круг тесен — всех могу обнять я!» —

гремит как будто из-за туч…

……………………………

Сидят задумчивы и строги.

Что молвят нам? Из лихолетья

смятенью чуждый слышу глас:

«Мы пали в битве за всех вас,

за Украину и за Русь…»

Пою, и плачу, и молюсь

за убиенное бессмертье,

как плачут дети по отцам…

Не выбирали вы судьбу.

Но выбирали вы борьбу

назло презренным палачам.

И в той борьбе — бессмертье вам!

Не расстрелять его никак,

вовек с ним смерти не ужиться,

не так ли, друг мой верный Гжицкий?

И светят сердцу, что маяк,

Ирчан, Бобинский и Коряк…

Вам никуда от нас не деться,—

вы в нас, вы с нами, живы вы,

одно на всех большое сердце

(послушай только) бьется тихо.

И Добровольский, и Ковинька —

их тоже поглотила мгла,

но мы продолжим их дела

во славу нашей Украины.

Павло Григорьевич Тычина

мне улыбается согласно,

и Рыльский подтверждает ясно,

и Панч, и Ле, и Головко

в печали светлой. Как троянда[28],

заря поэзии цветет,

и прозы золотой восход.

Улыбка Василевской Ванды,

и куцый смех Корнейчука,

и смех Олейника, и Вишни —

хотя и нет средь нас, но в вышних

навек он солнцем воссиял.

В полярных льдах не угасал

все десять лет во мгле разлуки…

По-братски мы сплетаем руки

на месте мертвых, как венок.

И шаг упруг, и путь далек.

И ваши муки и печаль

мы унесем в златую даль,

где солнце правды человечьей

встает над горизонтом вечным…

…………………………

В его лучах озарены

лик матери, простор страны,

пшеничный колос и машины.

Под ним колышется трава,

горит оно в глазах счастливых…

И все же нам ли забывать

о тех, кто в самый мрачный час

в безлюдье шли на смерть за нас,

шли с вдохновенными очами,

чтобы навек остаться с нами.

Одни в цветах, в крови — другие,

сошлись с убитыми живые…

И каждый день, и каждый час

идем вперед, они — меж нас.

……………………………

Да, непослушным стало слово —

хотел писать я про Махно,

а написал о Примакове…

Его представил я весной,

рожденной в высверках грозовых.

И так хотел весну воспеть я…

Но всматривался в Примакова —

а зрел расстрелянных бессмертье.

Так я постиг, что в наши дни

пришли бессмертными они.

Идут расстрелянные, с ними

я вижу Лебедя Максима,

спокойного и в час тревоги,

святого друга-побратима,

мы шли с ним по одной дороге

и вместе горюшка хлебнули…

Меня с ним разлучила пуля…

И все ж в Коммуну, что грядет,

со мною рядом он придет

по жизни, что ветрами дышит…

Я сердцем шаг его услышу.

Надежна поступь, прыть казачья…

Его (товарищи, я плачу…)

любил за запорожский нрав.

Максим! Я помню, как ты рвал

цветы в лугах… И Днепр, и волны…

И клуб Блакитного, и ты

шагаешь споро и спокойно

по жизни, полной суеты…

Обрушил враг твои мосты.

Стрельбицкий, ректор института

в далеком Харькове, давно…

Дни превращал мои в минуты,

распахивая мне окно

в мир звездный правды и науки.

Меня ты светлою рукой

вознес туда, где туч река

разбита чистыми лучами,

и солнце встало над ночами

и воссияло надо мной…

Была то партии рука.

С отцовской добротой и лаской

она меня издалека

ввела в храм знаний, словно в сказку…

Тебя замучили каты,—

огнем и пагубным металлом

крушили к жизни все мосты,

чтоб с нами ты не смог идти,

но душу — нет, не расстреляли.

Идешь с живыми вместе ты

к прекрасной цели, в день погожий,

на моего отца похожий.

Я помню, слез ты не скрывал,

когда тебе читал я строки

стихов своих… Уже сиял

над парком месяц, как ведерко,

а из него струилось вниз

с небес — по крыше — на карниз —

в листву и травы молоко…

«Молюсь… Сомненья далеко…» —

читал я Лермонтова юным…

О, как завидовал я струнам

души поэта, что могли

мне петь среди житейской мглы!

А с неба сыпалась пороша,

и серебро, и бирюза…

Но зависть к гению хорошей

была и чистой, как слеза.

Твоею музой вдохновлен

был Украины лирик нежный,

читал тебя весною он,

и в дождь осенний, в вечер снежный…

Познать живую душу — счастье.

Люби ее, как море трав…

Вот так Стрельбицкому я часто

младое сердце открывал.

И вновь… Озерский… Пилипенко…

Страдали вы от тех же рук,

что и Федькович, и Шевченко,

Иван Франко… На ниве мук

один влачили тяжкий плуг.

Один терзал вас враг проклятый,

залетный гость в родимой хате,

на золотой земле моей…

Но мы не сгинули, ей-ей!

Хотя и кружит черный ворон,

по белу свету бродит ворог

и хочет ночь вернуть опять

и дух бессмертный расстрелять…

…………………………

А сад шумит, а сад кипит!

И жизнь возносит наяву

знамена наши в синеву…

О нет! Бессмертье — не убить.

Мы, братья, вечно будем жить,

как Украины нашей мова.

И не страшусь я Воробьева,

хотя из сердца точит кровь

нам коллективный Воробьев

под марша бравурного звуки…

Но все ж его отсохнут руки…

Идет вселенский большевик…

Народ идей, мой бог бессмертный!..

И солнце правды не померкнет

над славою его сынов.

Болят их раны всенародно.

Нам не забыть вовек те годы,

ведь имя памяти — любовь.

Народ надежды всепланетной,

цветут вокруг твои сады.

В труде, в напряге пятилеток

едины — партия и ты.

Мы улетаем в край небесный.

Шинель снимаем, плуг берем.

Давайте, люди, будем честны:

Земля — один наш общий дом.