Журавль колодца одинокий
грустит над нивами давно.
Полощет солнышко в протоке
золототканое рядно.
И день, как вол, идти не хочет.
И коршуна застыл полет.
Когда ж мотор здесь загрохочет,
век электрический сверкнет?
«Я полюбил тебя на пятой…»
Я полюбил тебя на пятой
весне голодной: всю — до дна.
Благословив и путь проклятый,
залитый пурпуром вина.
Орлицею на бой летела,
добросердечна, а не зла.
Я видел кровь на крыльях смелых
и рану посреди чела…
И взгорбилась Голгофа снова:
усмешка стражей, гул, огни,
и ворог вылезший сурово
кричал: распни ее, распни!
И мы с тобою, горечь муки
испив из полного ведра,
соединяли молча руки,
как кровный брат и как сестра.
НА ПОБЕРЕЖЬЕ
Жаворонков высокий клирос,
все кругом заросло ивняками.
А бабочка, как заблудилась,
и трепещет крылами.
Славно идти на луга, озера,
веря — благословит
этот миг неприметно для взора
тех, в ком сердце болит.
Пустота впереди, и сзади
никто меня не догонял.
Ивы. Пески. Левады.
Дорогу я потерял.
В СЕЛО
Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
и против ветра, без дороги
по снегу тяжело идти.
Вокруг пустыня снеговая,
мерцает стылая краса,
и, вечной крышей нависая,
над ней — пустые небеса.
Где крыши прячутся, горбаты?
Везде курганы намело,
и ни одной не видно хаты —
наверно, сгинуло село.
За революцию страдало,
терпело войны, голод, мор,
и что для нас спасеньем стало,
ему — лишь гибель и разор.
А за курганом за высоким
встал Ленин с выпуклым челом:
— Вот тут, вот тут оно, под боком,
порошей замело кругом…
И снова вязкая дорога,
и в очи снежная пыльца…
Пока надежды есть немного,
о сердце, бейся до конца!
Слезами жги снегов заслоны,
пройди с огнем сугробы мглы
иль, разорвавшись запаленно,
рассыпься горсткою золы!
Гул проводов, и вязнут ноги,
как будто стерты все пути,
колючий ветер, нет дороги,
а надобно идти!
«Эту ли долю стану хулить…»
Эту ли долю стану хулить:
быть только эхом, эхо будить.
Всхожего поля поэтом я был —
на богатеев гнев не остыл.
Песня — сестра мне, степь — побратим,—
вольная воля всем нам троим.
Дважды родную предал сестру.
После увидел: без песни умру…
Вновь на чужбине встретившись с ней,
в отсвете слабом первых огней,
не разлучаться вечный зарок
дали себе мы у дальних дорог.
Брат мой, сестрица, в дивном краю
скоро сроднит нас ветер в семью.
С ветром нас больше, ветер нам друг,—
кто разорвет породнившийся круг?
Песня со мною, ветер и степь —
нежность и воля, сила и крепь.
Быть только эхом, эхо будить —
эту ли долю стану хулить.
«Я мир воспринимаю оком…»
Я мир воспринимаю оком,
влюбленный в линию и цвет,
лучистым лемехом глубоко
в моей душе прорезан след.
Люблю я речи полновесной,
как мед пьянящий, запах слов,
лежавших в глубине безвестной
забытых сумрачных веков.
Беда с эпитетом случайным,
когда приходит невпопад,
лишь ямб с анапестом чеканным
устав незыблемо хранят.
Я златокосу осень славлю,
с рубином горечи, влюблен,
его в своей душе оправлю,
чтоб из нее не выпал он.
Светлы для слуха и для взора,
певучи струи бытия,
и верится, что скоро-скоро
вот так же запою и я.
ПАМЯТИ С. ЕСЕНИНА
Над ним лишь черный стяг свисает,
на стенах крови след не смыт,
а в сердце он еще сияет,
как золотой метеорит.
Я помню вечер тот туманный
над Петербургом голубым,
морозный блеск и ветер пьяный,
Исаакий, высей сизый дым.
Огнями расцвела эстрада,
и вышел он, как ясный день,
душа была смущенно рада
услышать щедрых песен звень.
Голубоглазый и кудрявый,
как ясень, стройный, молодой,
еще не знавший горькой славы,
на сцену вышедший впервой.
В простой рубахе и кафтане,
вчера лишь только из села,
а очи тихи, как у лани,
и нежность очи обожгла.
И разливался голос в зале,
звеневший вешнею водой,
и в жесте, в слове был печали
вишневый радостный настой.
Все, показалось, оживает:
березы над прудом грустят,
покосы, тропка полевая,
мычанье теплое телят.
Жизнь не была еще пропита
среди гуляк, гулящих, в ней
лишь вызревало только жито
перед грозою новых дней.
Мгновенья памятные встали —
духмяный ветер, захватив,
провеял в этом светлом зале
дыханьем золотистых нив.
Уже и десять лет минуло,
уже отцвел весенний сад…
Мы их шагов не слышим гула —
но как вернуться нам назад?
Над ним лишь черный стяг свисает,
на стенах крови след не смыт,
а в сердце он еще сияет,
как золотой метеорит.
МЕТЕЛЬ
Метель над городом взлетает,
кружит, как ведьма, зла,
а город уши зажимает —
ух, как фурчит метла!
Завяз трамвай. Все в окнах бело,
ослепли фонари…
Кино нам это надоело.
Кончай шутить, замри!
Нет, кутерьму затеяв, черти
не прекратят вовек.
Мильоном ведер в круговерти
они швыряют снег.
— Идем, идем! Чего ж мы встали!
— Куда там ехать? — Стой.
И хохот ведьмы услыхали,
и снеговея вой.
ПОЭТУ
Павлу Тычине
Люблю твою песню-обнову,
могучий язык-государь,
радуюсь каждому слову,
входящему в твой словарь.
В садах голубых искусства
она зацвела, как мак:
в ней не смиренья чувства,
а страсти и гнева знак.
И обнять в ней любого рады —
поляк или турок будь.
Украины, грядущей Эллады,
ты готовишь всемирный путь.
ПЕРЕД ГРОЗОЮ
Первый проехал фургон —
загромыхали колеса
на поднебесном мосту…
Грохнуло — и онемело.
Спрятаться солнце успело
за облаков темноту.
Вспыхнуло зеркало плеса —
огненно-сине, как лен.
С неба летят вновь и вновь,
блещут хвостами гадюки —
мертвая смолкла земля.
Ветер расправил крыла —
листва тополей обмерла.
И потемнели поля.
Воздеты над жертвою руки —
скоро прольется кровь!
«Взошедший рано…»
Взошедший рано,
расцвел багрянец
и в пляс пошел.
Через майданы
плывут туманы,
как белый шелк.
А в поле хоры
перепелов,
блестит роса.
Кругом просторы,
как в синем море
звенит коса.
Вдруг блеск огнистый
метнуло солнце,
исчезла тень.
Встает цветистый,
встает лучистый
рабочий день.
«Голубизной вечернею одета…»
Голубизной вечернею одета
даль окоёма и вишневый сад,
в сети ажурной вижу искры света,
созвездий первых золотистый ряд.
Село затихло: ночь страдного лета,
сморившийся косарь улечься рад.
Серебряную нитку до рассвета
прядет одноголосый хор цикад.
Я к тишине прислушаюсь, немея,
едва дыша, ее спугнуть не смея,—
но тишину вдруг отгоняет шум:
гудит земля набатно на просторе,
растут деревья, колосятся зори,
бьют родники высоким светом дум.