— Наша очередь, — махнул ему крепыш.
— Бегу! — Яша прошел в раздевалку и, отталкивая мысли о работе, о жене, о рыженькой собачонке, стал сбрасывать одежду. Перед входом в парильню подержал под горячей водой веник и, когда он обмяк, зазеленел, как бы ожил, дохнул летним ароматом березы, Яша открыл дубовую дверь. На дощатом полке-помосте, огороженном перилами, несколько мужчин нещадно хлестались вениками, мученически-радостно кривя потные лица. Яшу обдало зноем, будто он шагнул в самое пекло полуденной пустыни, где, однако, несмотря на неистовую жарищу, дышалось легко и сладко: воздух был огненно-горячим, но не пережженным, убитым, а эфирным, живительным, с едва уловимым запахом эвкалипта. Он не обжигал липко, колюче, а неспешно внедрялся в тело, до самых костей прогревал его, и оно блаженствовало, словно невесомо плыло и растворялось в волнах ароматного зноя. И ничего уж не желалось, ни о чем не думалось, было лишь несказанное наслаждение, томление плоти.
Постояв минут пять недвижно, Яша взмахнул распушенным березовым веником и стал хлестать себя, открытым ртом хватая обжигающий воздух.
— Вот жареха! Ух-ух! — ликующе стонал кто-то за спиной.
— Ах-ох! — жестко истязал себя крепыш.
Яша одним из последних удалился из парильни и, поднырнув под струи теплого душа, вышел в предбанник отдохнуть. На диванах, опоясавшись простынями, сидели раскрасневшиеся парильщики, пили чай, пиво. Яша откинулся на спинку дивана и почувствовал вдруг, что не может расслабиться, всецело отдаться отдыху. Что-то мешало, какая-то забота сидела в нем и не отпускала. И он стал вспоминать, отыскивать ее… Взгляд рассеянно заскользил по лицам раздевающихся и одевающихся людей и само собой почему-то задержался, остановился на бородатом. В парильне Яша не заметил его и теперь в упор смотрел на чуть порозовевшее матово-белое, холеное тело. «Да, этот никогда и ничем не перетруждал себя и, конечно же, не пропустил ни одного обеда», — с непонятной для самого себя неприязнью подумал о бородатом Яша и тут же признался себе, что безо всякой причины придирается к человеку. И все же какой-то повод для этой неприязни был. «Ах, да, ведь он — собаколюб», — уличающе вспомнил Яша недавний разговор в предбаннике, но тут же подумал, что неприязнь рождена не пристрастием бородатого к собакам, а чем-то другим… наверное, ледяным взглядом, холодным изяществом, всепоглощающим вниманием к самому себе… «Вон как упарился, розовый, весь млеет от удовольствия, даже вроде малость задремал от умиротворения и уюта… А вот мы тебя сейчас встряхнем чуточку, обеспокоим малость, потому как нельзя же так…»
— Товарищи! — встав с дивана, крикнул Яша. — Это чья собака там у входа привязана?
По предбаннику прокатился невнятный гул голосов и стих: хозяина не оказалось.
— Далась вам та собачонка, — вырванный из сладкой полудремы, заворчал бородатый. — Ее давно уж взяли небось, а вы кричите тут…
«Может, и правда… взяли», — мысленно согласился Яша с бородатым, однако пошел вдоль диванов, цепко вглядываясь в лица. В раздевалке, в душевых кабинах, в парильне, в туалете — везде были люди, ходили, перемещались, собрать их в одно место и остановить вопросом «Чья собака?» было бы невозможно. Тогда он стал опрашивать наиболее подозрительных, похожих чем-то на собаколюбов мужчин, но те, даже не дослушав его вопроса, поспешно отнекивались, и Яша скоро понял, что люди не хотят отвлекаться от банного блаженства, не желают озадачивать себя неуместными, чудаковатыми какими-то вопросами. Яша вернулся к своему дивану, но, прежде чем сесть, подошел к окну и высунулся в большую нижнюю форточку. Он глянул вниз и увидел собаку. Обвиваемая серебристыми струйками, рыженькая лежала на сумеречном снегу и казалась недвижимой, неживой. Но вот из бани вышел человек, собачка подняла голову и слабо тявкнула. «Ага, он еще, значит, здесь, ее хозяин, где-то в бане, среди нас…» — с закипевшей досадой подумал Яша, ощущая распаренным плечом холодные снежинки. Он вспомнил, что банщик держит для особо важных посетителей отдельный кабинет. В дальнем углу предбанника он нашел этот кабинет и решительно открыл его дверь.
За низким столиком, откинувшись на спинки кожаных кресел, сидели двое мужчин. Перед ними на столике в окружении вяленых вобл и ломтиков сыра красовались несколько бутылок пива. «Сидячие труженики», — опять с беспричинной неприязнью Яша взглянул на тучных, распаренных пивососов и громко спросил:
— Это не ваша собака там привязана?
— Где, какая собака? — пожав женски округлыми плечами недоуменно-весело воскликнул один из них. — Ты это, парень, не того… В бане собаку искать… Давай-ка вот тяпни стакашек за здоровьице наше-ваше.
Яша попятился и закрыл дверь. Он понял, что искать среди голых мужчин хозяина собаки, то есть человека, которого он никогда не видел, не знал даже имени и возраста — дело наверняка бесполезное. «А, к черту все!» — в досадной беспомощности ругнул себя Яша, нехотя сталкивая с души прилипшую эту, совсем ненужную заботу о совершенно чужой, неведомой собачонке. В ушах зазвенел, как бы донесся издалека гневно-жалостливый голос Лизы: «Да отчего тебе втемяшилось связаться с этой собакой? Ты же париться пошел, лечиться, а сам голый высовываешься на морозный ветер. Э-эх…»
Яша взял веник и пошел к парильне. Здесь у входа уже собралась веселая орава мужчин. В их кругу слышался покровительски-командирский голос крепыша:
— …и тебе надо бы пузцо подобрать, и тебе… Нет, братцы, я не в обиду скажу: не тот, мужик нынче пошел. Видом крупный, справный, но больно уж сдобный, пышный. Раньше, в юные мои лета, зайдешь в парильню — мужички подбористые, двужильные, будто из красного дерева выструганы. Ничего лишнего… Теперь жизнь послаще. Раньше в дом отдыха люди ехали, чтобы жирок нахлебать. Хорошо отдохнул, значит в весе прибавил. Теперь едут, чтобы похудеть. О, здорово отдохнул, слышь — четыре кило сбросил! Вот почему парильня для живота русского, любящего поесть и выпить, — первая выручалочка…
Мужчины улыбались и заглядывали в рот крепышу с выражением какой-то двойной благодарности: хороший, сиюминутно нужный, удобный он для них человек — и отменный пар может сготовить, и анекдотом повеселить, и ласково покритиковать… Яша тоже улыбался, поскольку очень уж к месту было перед заходом в парильню вот так беззаботно погоготать в кругу здоровых мужчин, сродненных, будто шумным застольем, жгуче-сладкой процедурой в парильне, расслабиться, подобреть. Но улыбка его была пустой, для виду, для компании, сердце не веселилось и не принимало веселого, пряного этого разговора о желудочных и прочих утехах. Яше казалось, что если бы в бане сейчас вдруг похолодало, иль поостыли, перестали бы шипеть голыши каменки, то люди, очнувшись от этих телесных удовольствий, сразу бы услыхали и восприняли его громкие объявления о собаке. Но в бане было тепло, светло, водообильно, как и должно быть в бане. Люди мылись, парились, и среди них напрасно и некстати было искать озабоченные лица. Да и о ком заботиться-то? О собачонке? Но ее могли попросту и не заметить в такую непогоду там, у входа. А если кто и видел, то вряд ли удивился: вид хозяйски привязанной собаки то ли к крылечному перильцу парикмахерской, то ли у входных ворот детсада так же привычен глазу горожанина, как пасущаяся возле хлебного киоска стайка смелых от голода сизарей или дремлющая на обочине в ожидании хозяина легковая автомашина. Но рыженькая ведь не просто сидела на привязи, а жаловалась, просила о помощи. Но люди шли мимо. Наверное, каждый надеялся на другого или на хозяина, который должен же наконец был появиться и забрать собачонку. Примерно так же думал и Яша, но все же остановился возле, нее. Может, оттого, что в отличие от других прохожих он нынче сам намерзся сверх мочи, передрог на высотной мачте? Или оттого, что…
Впрочем Яша ни себе и никому другому не смог бы внятно объяснить, почему он, глядя в ждущие, панически-отчаянные глаза трясущейся собачонки, вдруг сам начал трястись от озноба и всем нутром и кожей, всеми своими чувствами ощутил, как ей гибельно холодно и плохо… Посочувствовал, да не помог.
— Пора, братцы! Входите, — резко пригласил крепыш, и все повалили в парильню.
На этот раз Яша недолго задержался в ней. Все то, что прежде очаровывало его здесь, сейчас вызвало странное равнодушие: и тесовые, прочерневшие от жары и копоти, с вытопленными кое-где янтарными струйками смолы стены, и страшно, докрасна раскаленные голыши каменки, и живительный аромат знойного, точно прожаренного воздуха, и шуршаще-шумные удары веника, и вожделенные стоны и кряканье парильщиков… От всего этого сейчас веяло на него самодовольной праздностью, всеохватным равнодушием; и чем неистовее наслаждались парильщики, тем удрученнее становился Яша. Он слегка похлестал себя веником, не отдаваясь привычному в такие минуты азарту, и вдруг почувствовал, как по спине пробежал озноб. Он слышал и знал по опыту, что такой странный, противный озноб случается, когда перепаришься или, загорая, перекалишься на солнце. Или когда нездоровится. «Что это со мной? Неужель заболел я?.. — выходя из парильни, подумал Яша. — Тот верно сказал, что склочным да нервным в парильню лучше не ходи, проку не будет. Хотя какие склоки? Нагнал на себя блажь… с этой собачонкой. Людей виню».
Наскоро вытеревшись полотенцем, он стал одеваться.
— Что рано? — полюбопытствовал крепыш, отхлебывая из термоса чай.
— Озяб я, — сказал Яша.
— Озяб? — не понял крепыш. — Чудак-человек. Да ты ближе ко мне держись, и мы такое… Я тебе такой парок заделаю, кожа на ушах полопается!
— Да уж… в другой раз.
Яша спустился на первый этаж и, прежде чем забрать в гардеробе одежду, посидел, обсыхая, на скамеечке. За окнами в снежных сумерках желтели на столбах электрофонари. Молодая гардеробщица одиноко расхаживала вдоль наполовину опустевших вешалок. Теперь она была в поношенной цигейковой шубе и выглядела не такой уж толстой, как прежде в халате. Она уныло поглядывала сквозь заиндевелые стекла окон на завьюженный дворик бани и зябко поеживалась. Яше почему-то было приятно смотреть на девушку. В ее одиночестве проглядывала тайная неустроенность души. И она должна быть чуткой к чужой беде. Яша не ошибся в этом предчувствии.