На втором этаже, в салоне женской одежды, они медленно прошлись вдоль рядов тесно вывешенных разноцветных пальто.
— Какой у мамы рост, размер? — спросил Дюгаев, задержавшись возле одного зеленого, с цигейковым воротником.
— Как у меня — пятидесятый. А рост поменьше. Второй, кажется, — ответила Любаша и, ни о чем не спрашивая, но обо всем догадываясь, прошла в примерочную.
Дюгаев одно за другим снимал с вешалки пальто и носил их жене напоказ и на выбор.
— Нет, нет… Ну зачем старушке зеленое? Подай-ка вон то коричневое, с каракулевым воротником, — быстро подчинив мужа своему женскому вкусу, командовала Любаша.
Дюгаев суетливо метался по проходу между вешалками и все поглядывал на часы, словно магазин через десять минут закроют не на ночь, а навсегда.
— Вот! — Любаша наконец облюбовала темное, цвета шоколада, очень хорошего фасона женское пальто с пушистым окладным воротником. — Только денег не хватит. Двести десять нужно, а у тебя сто тридцать, да и то маминых. Давай завтра.
— Нет, нет. Я сейчас… — Дюгаев бросился к выходу.
Вернулся — запыхавшийся, бледный, с испариной на лбу. Извиняясь и благодаря, подскочил к закончившей смену кассирше, возле которой одиноко стояла Любаша.
Когда вышли из магазина, она сказала:
— Загорелся, как порох… Могли и в другой раз купить… Мама-то не последний день у нас живет.
— Нет! Я хочу непременно сейчас. Пусть хоть в этот вечер нам всем станет легче. Понимаешь?.. Все равно я не смог бы заснуть сегодня… без таблетки снотворного…
Дюгаев летяще шагал, вдыхая крепкий запах мороза, жадно отыскивая среди карусели желто-оранжевых, огненных окон желанное, свое.
ЛИВЕНЬРассказ
«Ну разве это женщина? Более мой, это — взмыленная лошадь!» — мельком взглянув на себя в вагонное зеркальце, Таня ужаснулась и, прорвавшись с тяжелыми сумками и чемоданом к первому свободному сиденью, плюхнулась на него.
Сколько раз клялась не обременять свои служебные поездки в Москву хозяйственными заказами родственников и знакомых!.. Вот открыть чемодан и посмотреть. Что в нем? Книжные новинки по агрономии, проспекты и каталоги выставок живописи, программы спектаклей столичных театров?.. Как бы не так! Детские гольфики, колготки, костюмчики, шапочки, носочки, ползунки… Не чемодан, а затоваренный минивагон для детсада.
От неприязни к чемодану и сумкам, к самой себе и от вагонной духоты ей стало муторнее, чем там, на перроне, на июньском солнцепеке.
Отдышавшись, она задвинула тяжелый чемодан под сиденье, мысленно вынула из него и стала раскладывать покупки. Их было много, и Таня даже с некоторым умилением подумала, что вот, несмотря на крайнюю занятость, успела-таки исполнить почти все наказы-заказы соседок и подружек из Покровки.
Суматошные дни командировочных хлопот, десятки километров, набеганных по московским улицам, вбирающим и словно бы бесследно растворяющим в себе каждого приезжего человека, вконец умотали ее.
Оттянув на груди кофточку, Таня лихорадочно обмахивала себя, а когда электричка тронулась и в открытое окно заструился ветерок, она сразу как-то, всем телом, ощутила голод. С утра не ела, если не считать проглоченных на бегу двух пирожков. Она подняла распузатившуюся сумку с большими, точно пушечные ядра, апельсинами, взяла один, очистила его и стала жадно, почти не прожевывая, глотать прохладные, брызжущие сладким соком, мясистые дольки.
И вдруг ощутила на себе чей-то взгляд. Подняла глаза и прямо перед собой увидела женщину редкой красоты.
«Царица!» — безгласно ахнула Таня и замерла, не дожевав апельсин.
В самом деле, как могла она не заметить такую женщину, тасовать перед ее носом свои пудовые сумки, сладостно чавкая и облизываясь?!
Таня еще раз сконфуженно взглянула в лицо красавицы, а та, словно о чем-то догадавшись, чуть заметно, покровительственно улыбнулась, повернула царски-величественную голову к окну и стала смотреть на плывущие городские окраины, облитые золотом вечернего солнца. Таня мигом оценила этот ее жест: красавица отвернулась, щадя ее, желая дать ей время поправить скомканную прическу, стереть с подглазниц потекшую тушь. Воровски-спешно привела себя в порядок, спрятала в сумку зеркальце и стала с неторопливым, осторожным любопытством разглядывать женщину.
И сразу же запросились на язык слова из старых книг: мраморная белизна тела, бирюзовые глаза, высокая лебяжья шея… Однако все эти пышные эпитеты показались ей затертыми, бесцветно-будничными: перед Таней предстало само совершенство женского естества. Она почувствовала это и с завистливой болью восхищения продолжала смотреть на женщину, втайне надеясь все же выискать в ней какие-либо недостатки.
Во всем — в нежно-властном взгляде, в строгом изгибе бровей, в густых, шелковистых, орехового цвета волосах, в непогрешимо прямом носе, в сиреневом платье, отороченном у лифа мелкими ромашками, в меру декольтированном, приоткрывающем нежную ложбинку межгрудья, где на тонкой цепочке тепло блестел золотой ромбик кулона, в чешуйчатой, словно бы искрящейся сумочке, лежащей на крупных коленях, в изящных белых босоножках, — во всем этом виделось нечто неземное, недосягаемое и вместе с тем обыкновенное, простое, потому что в одежде и в лице, и в движениях ее Таня не нашла сопровождающей обычно подобных женщин ленивой чопорности, самодовольства, постоянного, ни минуты не дремлющего ощущения собственной красоты и значительности. Словом, кроме внешности, красавица нравилась Тане еще и тем, что не умела или не хотела пользоваться своей красотой, забывала о ней, как забывают о собственном дыхании… Проста, изящна, величава. Актриса небось какого-нибудь московского театра.
— Простите, вы не в курсе: станция Домодедово — это и аэропорт? — вдруг спросила у Тани красавица.
— Да, то есть нет… Станция само собой, а аэропорт — это аэропорт…
Таня, чуть разочарованная, взглянула на красавицу: так, значит, и она приезжая, как я, откуда-нибудь из провинции. Да, да, из какого-нибудь Курска или Харькова. Даже по голосу это заметно — грудной, мягкий, с южным акцентом.
Но минутное разочарование тут же сменилось завистливым восторгом: «Приезжая — а такая!» Умеют же некоторые женщины поставить себя выше захребетных хлопот, грошовой суеты и выглядеть богинями… А что? Если бы вот ей, Тане, сейчас переодеться, нацепить на шею и руки такие же золотые украшения… Таня поймала себя на смутном, каком-то обреченно-нелепом желании посостязаться с «царицей», не уступить ей хоть в чем-то. Но тут же погасила вспыхнувшее женское тщеславие, грустно отступила в свои дорожные заботы, отвернулась к окну и притихла.
Красавица вынула из сумочки желтый кошелек, стала что-то искать в его бесконечных карманах.
— Вы опаздываете на самолет? — помолчав, участливо спросила Таня.
— Нет. Я еду за багажом, — ответила та. — Я уже целую неделю живу в Москве. А вы, простите, из отпуска? Такой загар у вас…
Тане хотелось сказать, что она тоже провела в Москве несколько дней. Но промолчала и снова подумала о чемодане и авоськах, набитых покупками и гостинцами.
Тане было досадно: она уезжала из столицы, не отблагодарив ее тихим, несуетным вниманием, а лишь увеличив собою людскую сутолоку на ее улицах и площадях.
— Я здесь в командировке была. А отпуск весной отгуляла, — сказала она.
— Где, если не секрет? — просто спросила красавица.
— В туристической поездке по Японии. На теплоходе.
— Ой, как я завидую вам! Так хочу побывать в Японии! Говорят, очень красиво японское побережье вечером — море цветных огней.
— А кто же мешает побывать?
— Я из Владивостока, рядом там… Но у меня муж-академик. Он столько работает, что я просто не могу его оставить. А вы… Простите, как вас зовут? — опять ласково спросила, красавица, и Таня решила: «Она такая добрая и словоохотливая потому, что я ей, наверное, чем-то понравилась».
— Таня, — ответила она.
— А меня — Катя… Скажите, Таня, а кем вы работаете?
— Агрономом. В совхозе.
— Чудесная профессия. А я смотрю на вас, Таня, и завидую: где приобрели такой изумительный загар? Думаю, отпускница с юга.
— Ой, да чему тут завидовать, — Таня сконфуженно отмахнулась. — На севе в поле прокалилась, зачернела, как цыганка.
— Чудный загар, — с откровенной мягкой завистью сказала Катя и вздохнула: — А я вот… белая, как редька. Осенью у мужа отпуск, поедем в Ялту. В сентябре там хорошо.
Тане сразу же вообразился южный город с синей окаемкой моря, кипарисовая аллея и парочка: он — важный академик в ослепительно белом пиджаке и она — молодая, высокая, красивая Катя. Вообразила, и стало неловко за Катю: зачем она, такая молодая (больше тридцати не дашь) живет с академиком?
— В Ялте и сейчас интересно, — неожиданно для себя с каким-то дерзковатым намеком сказала Таня.
— Знаю, но… не хочется повтора. Съезжу, а осенью снова придется… С мужем. Алеша без меня — куда? И я без него тоже…
В воображении Тани тяжеловато-солидное слово «академик» не ставилось, не держалось рядом с теплым, домашне-ласковым «Алеша». Тане хотелось спросить, сколько лет академику, хотелось, чтобы он был не старый, тогда бы не пришлось жалеть Катю. Но молодых академиков она не видела ни в жизни, ни в кино. И ей захотелось поспрашивать Катю о муже, когда, где она встретила его, как и за что полюбила, есть ли дети и вообще, как живут жены академиков.
— Тяжело ему небось в жаркой Ялте. Возраст все же… — неуклюже посочувствовала сна.
— Что вы? Ему всего сорок семь. Как говорится, цветущий мужчина. Даже в теннис с дворовыми ребятишками играет, — бодро сказала Катя.
И в Тане опять шевельнулась незлая грустная зависть: перед ней сидела женщина, щедро награжденная красотой, здоровьем и, конечно же, всей полнотой женского личного счастья. Таня смолкла: какие еще могут быть вопросы к женщине, счастливой супружеской жизнью? Однако интереса к жене академика у нее не убавилось. Таня увидела на ее руке золотой узенький перстень-лодочку. Перстень словно бы состязался в длине с изящным средним пальцем, и Таня подумала, что золотая лодочка небось мешает Кате свободно двигать, работать пальцами. И тут же захотелось узнать, чем занята в жизни Катя, где и кем работает; вообразить жену академика целиком устраненной от всех женских забот, беспредельно праздной — как-то не получалось, и Таня спросила: — А дети у вас есть?