После школы никто, кроме Леонтия Баева, никуда не поступил. Верочка Сойкина «провалила» в медицинский, вышла замуж за Леонтия Баева и укатила с ним в город. Федя Кочкин, Вася Овчаров и Пологов отслужили в армии, вернулись в родные края, учились, работали, женились…
В дни праздников и именин старались собраться за круглым столом. Однако хлопот и дел у каждого прибавлялось, все куда-то спешили, всех где-то ждали неотложные дела. А если они и урывали денек для встречи, то проводили его непременно за богатым столом. Много ели, пили, говорили все больше о том, кто в чем преуспел, что приобрел. Тайно соперничая, перекидывались этими деловыми самоотчетами, рисовались друг перед другом, но больше, пожалуй, перед женами, как бы убеждая их и себя в том, что живут хорошо, удачно. Пальма первенства чаще доставалась Леонтию Баеву. Неторопливый, вальяжный, он солидно сообщал, что заканчивает диссертацию. После этого разговор комкался, паузы становились длинными, заполнить их было нечем…
Выручал Вася. Правда, о себе он рассказывал неохотно, как бы стыдясь, что приходится говорить пустяки. Шофер, затем главный диспетчер автотранспортного предприятия, он же комсомольский секретарь, студент-заочник автодорожного института, главный кормилец семьи и опора для родителей… Небольшого роста, крепкого сложения, русоволосый, с мягкими зеленоватыми глазами, он был спокоен, собран, несуетлив…
Когда беседа отяжелялась паузами, он вставал из-за стола и с добрым возмущением говорил:
— Да бросьте вы свои речи. Идемте в лес. Хоть помолчим там немножко…
Однажды задумали они порыбалить. Все лето собирались, созванивались и наконец приехали к Васе. Ночь была яркой и торжественной от звезд. Они долго наслаждались тишиной, запахами озера и ночной степи. Леонтий Баев расчувствовался, вынул бутылку коньяка и предложил отужинать у костра. У кого-то в руках блеснула еще одна бутылка. Нависла угроза дружеской попойки. Вася между тем заговорил о бахчах, что находились на песчаном холме, в километре от озера. Наперебой стали вспоминать, какие налеты совершали они когда-то на арбузное поле, как дед Егор иногда пугал их из дробовика выстрелами в воздух, и эта минута была высшей наградой их удали и отваги. И сейчас им вдруг захотелось почувствовать эту опасность.
…Словно к вражескому дзоту, по-пластунски крались они к ветхому шалашу деда Егора. И когда приблизились, то по команде гаркнули в четыре глотки:
— Ура!
Сперва из шалаша вылетела Жучка, спросонья наткнулась на них, испуганно, с визгом и лаем, отскочила в сторону. Следом тихонько, крадучись, вышел маленький и бородатый дед Егор…
До зари просидели за дощатым столиком у шалаша, угощали старика сигаретами и рассказывали о новостях мира. Егор стыдливо отводил глаза и щедро раскраивал перед ними арбуз за арбузом. Та летняя ночь запомнилась им как светлый редкий праздник.
Да, умел Вася ненароком, пустячным с виду занятием, нехитрым словом вызволить их из обыденности, текучки. И они снова были счастливы своим единством и как бы расцветали изнутри.
Иногда Вася звонил Пологову в город, приглашал в гости.
— Давай в субботу махнем за тюльпанами? Собирайся, машину пришлю, — радостно предлагал он весной.
— Слушай, ныне уток — тьма. Давай завтра попугаем чирков на озере? — звонил он в разгар августовской охоты.
— Рад, очень рад бы поехать, Вася, но… дела, понимаешь, ультрасрочные. — Пологов всякий раз ссылался на дела, их у него и впрямь было невпроворот, и они копились и копились.
— Ну, ладно… Извини за беспокойство, — голос Васи мерк, виновато удалялся. Медленно, с каким-то осадком на сердце Пологов опускал замолкнувшую трубку.
С горечью вспоминал он эти безответные приглашения, только теперь, кажется, дошла до него вся тревожная суть бодрых Васиных звонков. Овчаров первым заметил, как разваливается их дружба.
Однажды пригласил Васю к себе. В кругу молодых поэтов, художников Вася чувствовал себя неуверенно, одиноко. Пологов поначалу упивался тайной гордостью: смотри, мол, Вася, среди каких зубастых эрудитов я толкаюсь! Соперничаю и многих побеждаю. Вот как я вырос! Но Пологов слишком хорошо знал цену всем этим спорам и встречам, выйдя за порог, друзья-приятели заговорят о нем и его книгах несколько иначе. Поэтому так радостно смотрел он на старого друга среди этих в общем неплохих, но сложных людей, чьи искренность и доброта подчас так и не могли проглянуть сквозь сигаретный дым и словесную пыль споров. Пологов ласкал Васю взглядом, весь вечер собирался подойти к нему, обнять, сказать что-нибудь простое, доброе… Но так и не удосужился. Он пожалел об этом, когда все разошлись. И опять нашлось достойное оправдание: вечер прошел недурно, хорошо посидели. Вася тоже остался доволен. Что еще надо?
…Сверху из приоткрытого окна однообразным мутным потоком лилась на Пологова бубнящая речь старухи. Голос звучал не по-женски густо, назидательно, пророчески:
— …и все исчезает от гнева твоего, ибо ты сказал — и сделалось, ты повелел — и явилось. Все пришло из праха и ушло в прах. И нет ничего лучшего, как наслаждаться человеку делами своими: они — доля его, ибо кто приведет его воззреть на то, что будет после него?..
«Никто не приведет. Только дела наши. Да, да», — поддержал старуху Пологов, невольно и неожиданно открыв в ее бормотании высокую истину.
— Так, воздай ему, господи, по правде его…
«Да, да, воздай», — машинально поддакнул Пологов, находя в словах старухи созвучие своему постоянному желанию солидарничать со всеми, кто по-доброму желал помянуть Васю Овчарова.
Он встал, вынул из кармана сигареты, пошел и подсел к мужикам. Те курили на скамейке у плетня и тихонько рассуждали о житье-бытье.
— Високосный-то, он однобок. Если урожаем порадует, зато на людей навалится. Скоко за нонешний год померло народу…
Кто-то рассказал о богомольной Иванчихе. На тот свет она собиралась, как к переселению в новую избу. Домашнюю утварь и скотину приготовила…
— Дело известное: пусти бабу в рай, она и корову за собой потянет.
— Прижимистая была старуха…
— А вот Василек слишком простецкий был, душа нагишом, — с укоризной сказал дед Егор.
— Ну и что? Разве плохо? — заговорил черноглазый, похожий на цыгана парень, шофер местной автоколонны. — У Василия Григорьевича под началом было нас сотни две шоферюг. И у каждого свой интерес, каприз. К каждому гладко подкатись, ублажь. А ведь на нас и солнце не угодит…
Пологов сжался, обратясь в слух. Что он знал о Васе — взрослом, сегодняшнем, о Васе — муже и руководителе? Ничего. О себе Овчаров рассказывал скупо, на вопрос, как дела на службе, обычно улыбаясь, говорил: «Да все воюю с шоферами. Неплохие ребята». Это звучало так буднично и неинтересно, что разговаривать дальше на эту тему не хотелось. Ну что, в самом деле, любопытного в такой службе: изо дня в день водители что-то перевозят с одного места на другое, а Вася намечает им маршруты.
К открытым воротам легко и пружинисто подкатила светло-голубая «Волга», торжественно просигналила. Из дома к машине выбежал, гремя сапогами по ступенькам крыльца, Григорий Степанович, обеспокоенно-радостно крикнул сидящим на скамеечке:
— Леонтий это! Васин дружок пожаловал.
Сказал и словно сразу запыхался от этих слов, с торопливой заботливостью стал показывать шоферу, где поставить машину.
За Леонтием Баевым, одетым в светлый костюм и белую сорочку, из машины вышла его жена Верочка, полногрудая блондинка, в ярко-зеленом платье, с воротничком из норки, вся искрящаяся пуговицами.
— Здравствуйте, товарищи, — с легкой улыбкой спокойно заговорил Леонтий, прошел вдоль скамейки, пожал руку каждому.
Верочка чуть кивнула мужчинам и, увидев Пологова, направилась к нему, мягкая, плавная. Щеки ее мелко вздрагивали при каждом шаге, казалось, что ходит она на пятках.
— Здравствуй, Митя, — сказала Верочка ласково-печально и подала ему руку.
Подошел Леонтий, открыто и тепло посмотрел Пологову в лицо и неловко обнял его.
— Вот так и живем. На свадьбах да на поминках только и встречаемся. Стервецы. — Ясные серые глаза Леонтия гневно блеснули, в тихом, раненом голосе послышались слезы. С выражением светлой влюбленности во что-то дорогое, навсегда утерянное, он окинул дом, двор Овчаровых и покачал головой. — Гм, все то же: поветь, чердак, плетень… А вон, видишь под крыльцом гирю-двухпудовку? Помнишь, как мы животы ею надрывали? Я и Вася по семь выжимов давали, ты — два, Кочкин ни одного… Кстати, где он? Приедет сегодня? С той последней рыбалки не виделись, — укоризненно и виновато произнес Леонтий и тут же поправился: — Хотя нет, Федор на похоронах был.
С озабоченным видом медленно прошелся Леонтий по двору, будто что-то разыскивал.
Он неприятно, как-то жалко потолстел. Еще недавно был юношески худощав, угловат, теперь же ноги и руки его как бы опухли, укоротились, словно втянулись в туловище.
И все же Пологову приятно было видеть Леонтия рядом, встречать его понимающие взгляды, молча делить скорбь. Что-то далекое, но родное нашел он и в круглом лице Верочки, в чистоте и ясности ее карих глаз.
Из дома, поддерживая друг дружку за локти, стали выходить старушки. Одна из них приостановилась возле мужчин и облегченно-грустно сказала:
— Вот и отобедали. Проводили Васю в рай.
Поднимая пыль, пугая старух и кур, к дому подрулил ярко-красный «Москвич» и лихо вкатил в ворота. Из него вылез высокий, нескладный и худущий Федя Кочкин, окинул двор вопросительным взглядом, словно удостоверяясь, сюда ли попал.
— Привет! — торжественно махнул он. Деловито оправил синий комбинезон, подошел к Овчарову, Пологову и Баевым, стоящим кружочком, навис над ними угловатыми, по-коршунячьи приподнятыми плечами, улыбнулся:
— Извини, дядь Гриш, что опоздал. Понимаешь, коробку скоростей перебирал. Теперь порядочек! Летит, как по воздуху. Не машина — зверь… А это чья? — показал он на «Волгу». — Твоя, Мить?
— Институтская. Попросил у директора, — ответил Баев. — Месяца через два у меня своя такая же будет. Только цвет этот небесный не терплю. Машина должна быть зеркально-черной. Как лакированные туфли.