— Точно. Цвет машины — это уже полрадости. А у меня, видите, красная, как старинный трамвай. Хочу продать, сколько-то добавить до «Волги». Хотя и эта машина еще будь здоров!
Кочкин шагнул к «Москвичу», вынул из кармана ветошь и быстрыми привычными движениями стал протирать лобовое стекло.
— Дядя Федя, а мне привез машину? — раздался детский голос. По ступенькам крыльца скатился светлоголовый Андрейка, четырехлетний сын Васи.
— Ах, мамка родная. Забыл! — Кочкин покаянно опустился перед малышом на корточки.
— А говорил, привезу. — Андрейка насупил белесые брови и неспешным, немножко сердитым голосом сказал: — И папа еще не приехал из командировки.
Все грустно переглянулись.
— Ой-ей-ей, вот дела: и папа не приехал, и игрушку я не привез… В другой раз без самосвала не заявлюсь. Поверь, Андрюша. Заводного привезу… Не серчай. Хочешь прокатну?
Малыш, прощая Кочкину все грехи, молча и торопливо полез в машину.
— Ну, кто еще с нами? — бойко пригласил Кочкин.
В ответ послышались голоса:
— А ты езжай, езжай.
— Душу ребенка услади. Кто же его теперь прокатает… без отца.
— Да, Вася баловал его этим, — вздохнув, сказал Овчаров. — Ждет — слышали? — отца из командировки. На похоронах не был. Неживого его не видал, в соседней деревне у моей сестры гостевал. Как теперь сказать, объяснить, что ждать-то ему нечего… некого?..
Овчаров смолк, будто споткнулся на слове.
— Ты б не гонял машину, Федь. Пора уж и за стол садиться, — помолчав, сказал он.
— Мы живо, — крикнул Кочкин, заглушая свой голос ревом мотора. Сделал стремительный разворот во дворе и красиво вырулил на улицу.
— А Федька все такой же ералашный, — добродушно усмехнулся Баев. — Он и тогда машины обожал. А теперь, говорят, днюет и ночует в кабине.
— Он что, шофером стал? — спросил Пологов.
— Да нет, по-прежнему, кажется, токарь.
Кочкин с Андрейкой на руках вошел в горницу, когда все уже сидели за столом, тяжело притихшие и как бы настроенные в мыслях на одну волну.
— Вот и мы явились, не запылились, — громко сказал он.
— Садись, Федя. А Андрейку отпусти, у детей будет свой черед обедать. — Григорий Степанович подвинулся, освобождая Кочкину место. Кочкин растерянно-дружеским взглядом окинул стол, сидящих и не увидел хозяйки дома.
— А где тетя Даша? — спросил он.
— Третью неделю в больнице… С сердцем положили… Мы тут с Олюшкой командуем, — ответил Овчаров.
Олюшка, разрумяненная у печи, взад-вперед носилась по избе с подносом, ставила и ставила на длинный стол блюда. Невысокая, веснушчатая, рыженькая, с первого взгляда невзрачная, она всегда оставляла у людей доброе чувство, когда они видели ее в работе, в пляске, когда она пела или что-то рассказывала. Сразу ярче и больше становились ее маленькие глаза, удлинялась короткая шея, легковеснее и нежнее выглядели плотные широкие плечи. Накрывать стол Олюшке помогала пожилая женщина, совсем бессловесная, выполнявшая все дела с какой-то торжественной немотой.
Верочка напросилась к женщинам в помощницы, сославшись на то, что сидеть одной в компании мужчин ей неловко, да и обычай не велит.
— И то верно, — поддержал ее кто-то из стариков. — На свадьбе садись рядышком с мужем, а на поминках у бабы свой черед, у мужиков — свой.
— Бабам — компотик, а мужикам — водочку, — пошутил Кочкин, но шутку встретили общим молчанием, и он неловко и совсем некстати заговорил о том, что у него гастрит и пить ему почти нельзя.
— Да тут малость, не праздник, чай. — Овчаров извинительно развел руками над столом, где стояло четыре бутылки водки. — Оно ведь тоже по обычаю…
Олюшка не стала перечить Баевой, молча подала ей цветной клеенчатый фартук. Та взяла его, поискала зеркало и выбежала во двор, к «Волге», заглянула в круглое зеркальце машины, приладила фартук. Затем вернулась в дом и начала разносить тарелки с дымящимся борщом. Лицо у нее стало строгое, деловое, однако на губах жила едва заметная кокетливая улыбка. Ставя на стол или подавая кому-то тарелку, она не забывала при этом слегка улыбнуться и сказать: «Пожалуйста, дедусь. На доброе здоровьице». Такая обходительность была тут же замечена сидящими, и кто-то уже польстил Верочке:
— Молодец, дочка… Сразу видно — хлебосолка…
Пологов глядел на Верочку и грустнел. Взглядом и голосом то и дело она возвращала его в те времена, когда о смерти не думалось, когда будущее по своей беспредельности и счастливым надеждам равнялось вечности.
Разлили водку. Над столом громоздко и авторитетно поднялся Леонтий Баев, тихо заговорил:
— Думаю, речей тут не надо. О человеке судят по его делам. Их у Васи много. Встанем, товарищи.
Все встали и помолчали. Садясь, Овчаров глянул в окно, увидел в «Волге» шофера и спешно полез из-за стола, виновато-удивленно вскрикивая:
— Да как же это?! Человека забыли. Одного в машине оставили. И я, старый сучок, засуетился, проглядел…
— Пусть сидит. Ему ж нельзя это… — Леонтий приподнял стаканчик с водкой.
— Да в ней ли дело?! Пусть пообедает, помянет Васю. Чего он там сторожит? Не угонют ваши машины…
С этими словами Овчаров трусцой выбежал во двор и привел долговязого паренька. Паренек поздоровался, сел в уголке и молча принялся за борщ.
После второго стаканчика Леонтий Баев покраснел, расстегнул ворот сорочки, ослабил галстук. Овчаров, сидевший напротив, то и дело подвигал в его сторону то одно, то другое кушанье, услужливо и пытливо заглядывал ему в лицо, норовя угадать желание и как бы прочесть ответ на свои немые вопросы. Баев будто догадывался, что от него надо старику, и не переставал твердить:
— Спасибо, дядь Гриш. Все хорошо, спасибо…
Ел Леонтий Баев медленно, без всякого аппетита. Казалось, внимание и усилие направлялось к тому, чтобы красиво взять ложку и, не торопясь, красиво отправить ее в рот. Казалось, он не ест, а лишь показывает, как надо есть. Возможно, этим Леонтий и озадачивал хозяина дома.
Кочкин, наоборот, был ненасытен, как кролик. Даже разговаривая, он без конца что-то грыз, обсасывал. Ел и пил все подряд, а Пологов сидел рядом и терпеливо ждал, когда Федор устанет есть и освободится для разговора.
Он уже начал терять всякие надежды, но тут Кочкин повернулся к нему и одной грубовато-искренней фразой оправдался:
— Понимаешь, с утра не жрал! — доверительно шепнул он и, отодвинув с колен чистый рушник, вытер руки о замасленный комбинезон. — Провозился с этой таратайкой. Коробка передач барахлила. Теперь — порядочек.
— Ты хоть переоделся бы. Не в ремонтный цех же ехал, — вдруг неожиданно для себя жестко шепнул Пологов.
— Конечно, неудобно, — согласился Кочкин. — Но, понимаешь… Коробку собрал, а тут гидравлика опять же, пока жидкости подлил… Впрочем, ты не гляди на меня, на одежду. Я — рабочий. Я запросто.
— А что — в конструкторы не вышел? — задетый смутной фальшью его слов, спросил Пологов. — Тебя еще в школе Туполевым называли.
— Эх, Мить. Школа, мечты — одно, а жизнь — другое, — устало заговорил Кочкин. — В авиационный, сам знаешь, я не попал. И вот девятый год на заводе. Фрезеровщиком. Техникум вечерний кончил. Башка моя, сам знаешь, не пустая. Сразу же рационализацией занялся. Меня в мастера выдвинули. Потом затеяли мы с механиком и технологом дело хорошее: механизировать ручную правку сверл. Завод пятнадцать миллионов в год их дает. И вот заправь-ка каждое вручную… Стали проталкивать дело — ни в какую! Боится заводское начальство: «авось да вдруг…» Заавоськали, а дело стоит. Механик Паша Сорокин в обком ходил, все доказывал. Дело-то доброе, миллион стоит! Я тоже будь здоров намыкался, перегрызся со всеми, желудок надсадил.
«Ну, желудок-то тут не больно пострадал», — мысленно не посочувствовал Пологов.
— А потом думаю: да катись все к черту! — продолжал Кочкин. — Ушел из мастеров. Невелика почесть — сто тридцать в месяц. А на фрезерном я сейчас две с половиной запросто выжимаю. И никто тебе в глаза не тычет, нервы не треплет. Прежде я вечерами на заводе пропадал. А сейчас так: отработал, сел в машину и за город. Я — рабочий! Дал полторы нормы и еду отдыхать. Все чисто и честно.
— Да, конечно, — вяло поддержал Пологов. — Кончил дело — гуляй смело… Ну, а с конвейером как решили?
— Сдались они потом. Сорокин-то настырный оказался, взял отпуск, в Москву поехал, до министра дошел. К главному специалисту какому-то прямо на дачу с чертежами прорвался… Конвейер сейчас работает, и выгода большая. Говорят, заводу теперь еще три миллиона сверл к плану добавили. Во! Но я тут ни при чем. Сорокин дотягивал, вершил дело. Ершистый он человек.
— Вот и Василий Григорьевич… — осторожно вмешался в разговор Михаил, черноглазый парень, шофер автоколонны. — Только не ершистый. Нет. Знаете, он…
Парень напряженно замолчал, а потом заговорил торопливо:
— Ведь мог же не ехать в эту проклятую командировку?! Не его посылали, а механика Кондочикова. У Василия Григорьевича был отпуск по графику. Вот и шел бы отдыхать. Но у Кондочикова возьми и ребенок родись. Не знаю, просил его о чем Кондочиков иль нет, только, слышим, объявили: колонну поведет Овчаров. На хлебоуборку нас направили. Семьдесят машин. На станцию эшелон прибыл через сутки, к вечеру. Сидим и думаем: что же нас, гостей-помощников, никто не встречает, не разгружает. Подходит Василий Григорьевич и говорит: «Ждать нечего, ребята. Все люди на уборке. Давайте разгружаться». Кто-то крикнул: «До утра подождем». А Вася спокойно: «Нет у нас времени на раскачку, ребята. Нас в поле ждут… Да платформы нельзя задерживать». Нацелили на эшелон прожектор и давай машины сгонять. Ну, коль дело стронулось, Василий Григорьевич мог бы отойти, покурить. Отдал приказание, наладил дело — иди в буфет чай пить. А он снял пиджак, ходит вдоль разгрузочной площадки, кому словом, кому руками помогает. «Быстрей, ребята, быстрей! К утру мы должны выехать в заданном направлении». По-боевому дело-то развернул, ну прямо как в армии…
Михаил замолчал, заметив, что все слушают только его, свидетеля гибели Васи Овчарова. Не раз небось рассказывал он эту историю и убедился, что люди слушают ее каждый раз с обновленным интересом. Но повторяясь, как бы умножает в себе и в них возмущение противоестественностью нелепого и мрачного события.