— Вот тут-то Василия Григорьевича и ударило, — влажно блеснув белками черных глаз, продолжал он. — Всего пару машин осталось сгрузить. Одна угодила передним и задним колесами между платформой и площадкой. Заклинило ее — ни вперед, ни назад. Стали кумекать, соображать, как выдернуть. «Давайте трос, — приказывает Василий Григорьевич. — Тащить надо». …Трос привязали, закрепили. Все, казалось, продумали, да, видать, плохо. Сорвался трос, в грудь Василия Григорьевича ударил. К борту его прижало… Подбегаем: стоит он, держится руками за трос, побелел, шевелит губами. Я к нему: «Что с вами, Василий Григорьевич?» Он еле слышно: «В левом кармане путевые листы. Завтра…» Так и не договорил. Изо рта у него кровь тоненько потекла… Мы подхватили его, а он — все. Готов.
Парень смолк, и в горнице стало тихо. Во время рассказа Верочка подсела к мужу, слегка обняла его за плечи, прижалась и печально смотрела перед собой в пустоту.
— Вот вам рядовая ситуация, — поколебал тишину Баев. — Проза будней. Нелепый случай. Ничего героического. Но честнейшее исполнение служебного долга — тоже подвиг…
— Леонтий, помолчи, пожалуйста, — тихо остановил его Пологов и еще тише, только для Баева, сказал: — Здесь не школьный класс.
— Да, надо полагать, — сухо произнес Леонтий и замолк.
Верочка встретилась с Пологовым взглядом, нахмурилась, но тут же, словно улаживая негласную ссору, улыбнулась и пододвинула Пологову тарелку с тушеной картошкой.
— Попробуй, Мить. Изумительная вкуснятина.
Пологов промолчал, хотя чувствовал, что надо сказать что-нибудь в ответ или хотя бы кивнуть, улыбнуться.
— Вот я все думаю: ну что в мире изменилось бы, доберись мы в тот колхоз днем раньше, днем позже? Велика ли разница? — спрашивал парень, обращаясь ко всем сразу. — Допустим, опоздали бы, так причина на то была, оправдание. А Василий Григорьевич вроде не понимал этого.
— Он понимал, — энергично сказал Пологов. — Просто не хотел опаздывать, когда можно не опоздать.
— Во, точно. Он такой. — Лицо черноглазого осветилось. Нескладно и сбивчиво он продолжал: — Пять лет с ним работал я. Ну что? Вроде бы знаю его. Да? Это в душе. Но словом сказать не могу. Он… Знаете, он… очень простой… очень простой.
— Простота, она хуже воровства. Был бы похитрее, можа, и цел был, — заметил дед Егор.
— Почему так: чаще гибнут хорошие люди, а разная тварь живет себе припеваючи? — стихии возмущением спросил Михаил.
— А хороший человек не только людям, но и богу надобен, — сказал Егор. Он сытно отобедал и подремывал сидя. — Богу-то тоже хороших людей подавай… Но Васильку небось везде хорошо будет, его и там все уважать станут, — чуть погодя, серьезно рассудил он, ткнув пальцем в потолок.
— Я тут, в соседях, пятый год… — сказал однорукий мужчина, сидевший рядом с Овчаровым, прикрыл глаза ладонью, провел ею по чисто выбритому подбородку, вспоминая. — Одно время мы совсем измучились с шоферней. Вжикают и вжикают мимо окон. Птицу давят, ребятишек пугают. Бесами носятся по нашей улице. А ведь знают, стервецы, что дорога-то вон где. Но им объехать деревню лень. И вот шныряют в нашу улочку. Сперва мы бревно поперек дороги бросили — не помогло… Камней наложили — протаранили. Я Васе говорю: «Уйми ты своих шалопутов, прикажи, чтоб не озорничали». А он мне: «Я побеседую в автоколонне, только здесь не одни наши водители ездят, а всякие, кому не лень». Поставили столбик с автодорожным знаком «Проезд запрещен». Вроде б нашли укорот, да ненадолго. Снова зашныряли машины, у Гаврюшиных телка сбили. Собрались мужики и решили: выкопаем канаву поперек улицы. Но не все согласились. Что ж, говорят, мы себя от мира отрежем? Ни проехать, ни пройти. И вот в позапрошлую осень встал я как-то рано утром. Гляжу: Вася ямки копает, деревца в них сажает. Стал помогать ему. Помню: в конце работы Вася пот с лица вытирает и спрашивает меня: «Как думаешь, дядь Вань, найдется ли такой, что на живые березки попрет?» А теперь, гляди-ка, какая аллейка!
— Не зря говорят: человек, вырастивший дерево, не умирает. Как это символично звучит сейчас, — глянув в окно, заговорил Леонтий Баев. Чуть погодя, он обратился к Оле: — Да посиди ты с нами, Олюшка. Ну прямо закормила всех…
— Сейчас, сейчас, — хрипловатым, затомленным голосом ответила Оля, убирая все лишнее со стола.
— А ты, Леонтий, посолидничал, — заискивающе сказал дед Егор. — И Веруня тоже похорошела.
— Потолстела, — бесстрастно уточнил Баев.
— А чего ж костьми-то громыхать, — оправдал зардевшуюся Верочку Кочкин. — Как это там в анекдоте? «На костях мы и в гробу належимся».
Кочкин немного смутился от собственных слов.
— У нас профессор Садковский недавно в Англии побывал, — сказал Баев. — Есть, говорит, там такой обычай: если жена нарушит общепринятый габарит внешности, то есть растолстеет, супруг смело может завести себе любовницу. Закон на его стороне. Потому-то англичанки в меру едят и до сорока пяти выглядят как девочки.
— Во. Слышишь, Верочка, в оба гляди. — Кочкин хохотнул. — Заведет Леонтий малогабаритную.
— Да уж чего, чего, а глядеть-то она умеет. Ревнива до смерти: остановись у телеграфного столба, поговори с ним пять минут — она и столб спилит.
За столом робко засмеялись.
— Ты на себя погляди. Разъезжаешься по швам, — необидно съязвила Верочка.
— Хочу, чтоб на земле меня стало больше, — сказал Леонтий и широко улыбнулся, щеки его округлились, заблестели. — Горе мне с тобой, Верочка, — покачал он головой, явно рисуясь.
От этого разговора Пологову стало неловко. Снова потянулись воспоминания о Васе, который для него не умер, не ушел из жизни, а был рядом, жил в нем, как лучшая часть его самого. И многое из того, что порой им недооценивалось в Васе, что было неприятно в нем, теперь понималось иначе. Когда у Пологова вышла первая книга фантастики под названием «Зов планктона», Вася купил десятка два этих нарядных книжечек и в радостной спешке раздарил близким и знакомым. С гордостью говорил всем, что написал ее не кто-нибудь, а Димка Пологов, его извечный друг. В книге рассказывалось о загрязнении океанов и морей дизельным топливом и другими нефтепродуктами. Задыхались рыбы и подводный растительный мир. Их гибель предотвращал ученый-химик, открывающий способ очистки вод. Но появились люди, которым это открытие мешало богатеть. Завязывалась борьба…
— А почему ты написал об этом? О море-океане? — спросил однажды у Пологова Вася.
Тот усмехнулся, молча пожал плечами.
— Ты бывал на море? — допытывался Вася.
— Нет, не пришлось — ответил Пологов.
— Это и видно. Море у тебя, понимаешь, какое-то протезное. Без запаха, как дистиллированная вода, которую шоферы в аккумуляторы заливают. Ты извини, Дим, я от души, как матрос… Я же три года на Балтике плавал… Море! Оно, знаешь…
— Наладил: море, море. Не нравится книга — так и скажи! — вспыхнул Пологов. — Это же фантастика. Тут главное — идея, мысль, проблема. Хочешь запахов и цвета — смотри Айвазовского, читай Грина.
— Да ты погоди, не горячись, Мить. Книжка твоя хорошая, в нашей библиотеке читают ее охотно. Только я никак не пойму, зачем ты взялся писать о море, если его не видел.
— Жюль Верн не был моряком, а все его книги о море, — защищался Пологов.
— Да не об этом я, Мить… Понимаешь, не узнал я тебя в этой книжке. Ее мог написать какой-нибудь другой человек. Ты же русский парень, из села, от земли… А в повести действуют разные Гарри, Джорджи, Брэки… Говорят как роботы. Все на одну колодку. Живого словца не услышишь.
— Ну, знаешь! — Пологову хотелось оборвать разговор. Он мог смириться с любой критикой друга, лишь бы тот не задевал его творческого самолюбия. — Надо же понимать! В повести показан не сегодняшний век. Откуда нам знать, как люди будут говорить лет через сто…
Разговор этот частенько вспоминался Пологову, даже помешал ему взяться за вторую фантастическую повесть. Он понял, что живет одной жизнью, настоящей, а пишет про другую, ненастоящую, будто подменяет себя из опасения, что правда его нынешней жизни, содержание и искренность души будут менее интересны и нужны людям.
— Митрий Сергеич, аль задремал? — услышал Пологов голос деда Егора.
— Он сюжеты разрабатывает. — Кочкин с улыбкой взглянул на Пологова. — Возьмет да напишет о нас. Хотя что о нас писать? Люди мы средние: и вперед не лезем и сзади не плетемся.
Пологов натянуто улыбнулся, согнал с лица задумчивость. Мимо проходила Олюшка. Он взял ее за руку.
— Отдохнула бы. Посиди с нами, — сказал он. А когда она села рядом, неловко и надолго замолчал.
Обо всем, кажется, они переговорили, все обсудили в семье Василия. А главное, каждое слово свое Пологов подкреплял делом. В собесе поторопил оформить пенсию Андрюше. Похлопотал насчет оградки и вместе с шоферами установил ее, а затем покрасил. Недавно возле могилы посадили с Олюшкой сирень. Пологов сам догадывался, а порой спрашивал у Овчаровых о том, чем и как, в каком деле он может помочь им, и когда такое дело находилось, бросал свои занятия и спешил выполнить его. Но все эти старания, мелкие услуги лишь частично снимали с него ощущение вины перед Васей.
Он начинал понимать, что окончательное оправдание, искупление себе надо искать не в этом, а в чем-то гораздо более существенном.
— Как живете, Олюшка? — спросил он, лишь бы не молчать.
— Живем… Надо жить, — бесцветным голосом ответила она. — Мама хворает. Да Андрейка без конца: «Где папа?» Сказать — не поверит. Тут бабка одна пробовала объяснить. Так он и слушать не захотел. «Мой папа сильный, а в ямку стареньких кладут». — Оля замолчала, а потом, нервно перебирая пальцы маленьких крепких рук, с тоскливым возмущением тихо сказала: — Ох, вечно ему больше всех было надо! А чем кончилось? Только нас и себя наказал.
Пологов не впервые слышал, как Олюшка посмертно обвиняла Васю в неосмотрительности, жалостливо ругала его, словно возмущалась заодно и своей судьбой: она выросла в детдоме, и вот теперь, считай, снова сирота. Пологов почему-то не мог спокойно слушать ее и смотреть ей в глаза. Ведь коли Вася виноват перед Олюшкой, значит, и он, Пологов, виноват.