Впереди покачивался зад замыкающей караван лошади. На спине ее тряслись многочисленные вьюки, между которых был подвешен младенец – тот вопил и рыдал. Женщина, сидевшая на лошади, ловко изогнулась между огромными вьюками, подалась вперед и взяла ребенка на руки.
– Эй! – крикнул Клэй. Слова ободрали ему горло. – Эй, мне нужна помощь!
Женщина ворковала с ребенком, склонив к нему затененное чепцом лицо.
– Ребята, вы можете мне помочь? – крикнул Клэй. Легкие пронзило болью. – Мой друг пострадал, и ему нужно добраться в больницу. Эй?
Караван продолжал идти по тропе, как будто Клэй и не кричал им ничего. Возможно, они просто пели слишком громко. Он двинулся в их сторону, рупором приложил ладони ко рту.
– Эй! Эта тропа ведет к дороге?
Тогда женщина на лошади оторвалась от младенца, который перестал кричать, извиваться, и делать что бы то ни было вообще. Он обмяк в ее руках. Женщина повернулась лицом к Клэю. Он остановился.
Тьма, влажная и липкая, расстилалась вокруг ее рта. Пятна поднимались до изможденных скул. Одна темная точка, как веснушка, торчала во лбу. Даже с такого расстояния Клэй мог видеть, как с ее подбородка что-то капнуло на неподвижного ребенка. Губы ее раздвинулись, обнажив покрытые темными разводами желтые и коричневые зубы – Клэй не мог заставить себя увидеть кровь в этих разводах.
– Да черт, да черт, – бормотал он, застыв на месте.
Женщина облизнула губы, ее язык высунулся на миг, как червь из земли.
Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, не мигая, ее ничего не выражавшее лицо застыло. Наконец, не выдержав, Клэй отвернулся, чувствуя, как тошнота подступает к горлу, и двинулся по тропе в том направлении, откуда они явились.
Тем не менее люди продолжали петь, и женщина присоединилась к ним. Ее голос разнесся над тропой:
Господь – светило, день наш озаряет;
Господь – наш щит, хранит и защищает
От натиска соблазнов и грехов,
От внешних и от внутренних врагов.
Зима 1779
По ночам деревья трещали, словно стреляя.
Лето принесло жару и засуху, а зима – такие продолжительные холода, что снега навалило по колено взрослому человеку, а в стволах замерзали соки, разрывая древесину и кору. Они отправились с преподобным по Лесной дороге и через дикий фронтир Кентукки в эту долину после того, как он заверил своих прихожан: это – сама земля обетованная, просто потому, что они хотели и могли получить ее. В течение нескольких месяцев местечко действительно казалось землей обетованной: под их ногами, покрытыми волдырями от многих миль ходьбы по каменистой грязи, через заболоченные старицы рек и заросшие ручьи – пышная зелень; крепкий дуб, который они повалили и построили хижины; много травы, чтобы пасти животных. Небольшой ручей, вытекавший из реки, огибал по краю долину – их новую обитель.
Но их земля обетованная испортилась.
По мере того, как снега наносило все больше, люди шептались друг с другом: Бог оставил их.
Все семена, которые они бросили в жирную почву, темные и блестящие, взойдя, стали горькими, другие высохли, превратившись в ломкие стебли, а иные дали плоды – но они гнили на лозах, за ночь превращаясь из едких и незрелых в перепревшую кашу. В попытке все-таки получить свежие, съедобные плоды они стали снимать их недозрелыми, и клали на подоконники и лавки, но по утрам людей будило жужжание мух и мошек над раскисшей, вонючей мякотью, расплывшейся по испорченной, гниющей древесине. Так что все плоды они ели горькими.
Теперь же ручей замерз весь, и для питья им приходилось растапливать снег в ведрах.
Даже пес Джеймса и Мэри испортился, стал злой, скалился и щелкал зубами. Когда ему удалось поймать в них что-то – детскую руку, – Джеймс наконец успокоил его. Он выманил собаку из хижины куском мяса и ткнул его ножом так, что пес немедленно испустил дух.
Ребенок все еще жил – они закутали его в несколько одеял и каждый час проверяли, не плачет ли он, прося молока Мэри (не так уже много у нее его было), или из-за таинственного недуга, того, который поразил и других детей, старших, тех, что пришли сюда по тропе вместе с родителями. Начиналось все с красных пятнышек, усеивающих кожу, а заканчивалось под маленьким деревянным крестом – для них на краю поселения отвели участок земли. К тому времени, когда пошел снег, импровизированное кладбище подкралось вплотную к хижинам. Теперь только кончики крестов торчали из высоких белых сугробов.
Солнечные зайчики, отражающиеся от свежевыпавшего снега, разбудили их, и они принялись за работу. Мэри набрала ведро снега и разожгла огонь в каменном камине, а Джеймс взял топор, чтобы отрубить кусок мяса у одного из тех, кто замерз насмерть – тела оставили храниться в снегу снаружи. Земля была слишком твердой, чтобы продолжать хоронить в ней, и ничего не оставалось, как добавлять мясо к уменьшающимся запасам, к собранному осенью горькому урожаю. Отрубая плоть от костей, разрывая топором ткань, покрывающую окоченевшую икру, он о своем соседе даже не думал.
Мэри заглянула под одеяло, где лежал младенец. Он плакал, прося ее молока, но молоко почти ушло. Пара капель – вот и все, что ей удалось выдавить из груди за последние несколько дней. Ее когда-то пухлый ребенок превратился в мешок с костями, и его хриплые крики и урчание в животе сверлили ей уши. Она не могла позволить ему страдать больше ни минуты. Даже если бы он как-то пережил эту зиму, его бы забрал тот же самый недуг, который отправил под землю всех остальных детей. Он никогда не покинет эту гнилую долину, это проклятое место, которое дьявол сделал ярким и прекрасным.
Она взяла с кровати подушку и прижала ее к маленькому тельцу. Его хрупкие, истощенные кости задергались под подушкой, но она крепко держа ее, пока крики не стихли и судороги не прекратились. Пока он, как и все остальное, не остыл. Она вытащила крошечное тельце из гнезда одеял и прижала к себе, убаюкивая, слезы катились по его голове, когда вернулся Джеймс, чье лицо и руки уже прихватил мороз.
– Господь призвал его обратно, – сказала Мэри.
Джеймс в ответ бросил на пол ногу, она упала с влажным шлепком, верхняя ее часть была покрыта льдом, хлопковое белье прилипло к коже. Что-то забурлило в нем при виде остывшего ребенка, что-то, сваренное из горьких плодов, которые произвела долина, что-то, что давно там настаивалось, что-то, что заставило его сжать рукоять топора.
И поднять его.
Все еще сжимая обмякшего младенца, Мэри добралась до двери и оказалась в сугробе, слякоть пропитала подол ее юбки, ухватила за лодыжки. Муж настиг ее, наступил на подол. Она плюхнулась вперед и исчезла в снегу, а он поднимал топор и опускал на ее плечо, на шею, куда попало, кромсал жену, пока ее кричащий рот не забило снегом, и белый, тот не пропитался темной, черной смолой, в которую превратилась ее кровь.
11 марта 2019
Дилан сидела рядом с Люком у костра, три мобильных телефона лежали у нее на коленях. С тех пор, как Клэй отправился за помощью один, поднявшись по склону и покинув долину, прошло уже несколько часов. Она смотрела на экраны, как будто могла заставить их поймать сигнал, как будто этим местом владел доброжелательный дух, исполняющий желания, и все, что ей нужно было сделать – это попросить, а не какая-то ужасная сущность, которая водила их кругами прошлой ночью. Сильвия сказала, что у нее не было связи, как они вышли из машины, и у Люка был тот же провайдер, так вряд ли и его телефон заработал бы. Тем не менее Дилан не сводила с них глаз в ожидании любого помаргивания на экране, любого символа сети, который телефон вдруг смог поймать на дне этой долины.
– Как ты думаешь, что произошло ночью? – спросила Дилан. Она все утро размышляла над этим.
– Не знаю, – ответила Сильвия.
– Никто из нас не ел ничего странного, – сказала Дилан. – Ну, никто из нас не принимал никаких наркотиков или чего-то такого, что могло бы заставить нас думать, что мы двигаемся по прямой, в то время как на самом деле мы шли по кругу.
– Некоторые грибы обладают галлюцинаторным эффектом.
– Здесь могут быть споры в воздухе или что-то такое?
– Я имею в виду, что в принципе это возможно, но я здесь не видела никаких грибов – кроме вида, который называют «пальцы мертвеца», но они к галлюциногенным не относятся. Я уверена, что так получилось просто потому, что было темно, – сказала Сильвия. – Теперь, когда светло, Клэй, скорее всего, найдет дорогу.
– Надеюсь, что да.
– У нас есть что-нибудь мне для головы? – спросил Люк, прихлебывая жидкую овсянку.
Большую часть утра Люк провел в ясном сознании. Но время от времени впадал в прострацию, уставившись на лес. Каждый раз он смотрел именно на деревья. Спросил о Слэйде, как будто забыл, что пес пропал.
И сейчас, прежде чем Сильвия успела вытащить упаковку аспирина, это случилось снова. Глаза Люка расширились, челюсть отвисла, все остальное тело застыло, как труп. Овсянка потекла из его раскрытого рта, как густая бежевая слюна. Попала ему на штаны. Дилан стерла кашу, припомнив все те фильмы, где жене приходилось вытирать слюну мужу, пострадавшему в страшной аварии.
«Это просто сотрясение мозга, – сказала она себе. – Прошло меньше двадцати четырех часов. Это нормально. Это не навсегда. Большую часть времени он все еще говорит и бодрствует».
Тем не менее ей нужно было покинуть свою переломанную вторую половинку.
– Пойду посмотрю вокруг, может смогу где-то поймать сеть, – сказала она, кивнув Сильвии, которая пыталась уговорить Люка принять таблетку.
Дилан положила телефоны в карманы и побрела по долине. Каждые пару минут она извлекала пластиковые кирпичи и поднимала высоко в воздух, вращая их. По-прежнему ни намека на сеть. Ни на миг не выпуская из виду лагерь – тройное «Х» из их ярких палаток – она углубилась в лес, окаймляющий дно долины. Неугомонные ноги привели ее к ручью, огибавшему долину, мутная вода томно струилась по сланцу. Дилан двинулась вдоль ручья, моля